ы принимали актёров, знакомых Володи по работе в прежних театрах и здешнем. Одни возили нас на машине за родниковой водой, другие показывали Тракай, предместья города и ближние озёра. Мы подружились с семьёй литовского драматурга, пьесу которого Володя принял к постановке. Чтобы познакомить постановщика с бытом рыболовецких артелей, о которых шла речь в пьесе, драматург повёз нас в Ниду, на Куршскую косу, показал рыбацкие хозяйства, одежду, сети, коптильни для угрей. Всю ночь в Ниде бушевало море. На мысу подвывал наутофон, а на маяке нёс службу прожектор, силившийся пробить мглу тумана. Отсюда, из рыбацкого посёлка, все проблемы виделись острее и совсем по-другому, чем из города. Правда оказывалась более прискорбной. Откровенно, с болью здесь рассказывали о том, что ни один сейнер или мотобот, кроме советских, не выходит в Балтийское море до наступления путины. «Сами подумайте, – говорил драматург, – с других судов по рации нашим рыбакам вдогонку шлют оскорбления, кричат: „Бандиты, разорители!“ – а для нас это – тьфу… До выхода в море рыбакам обещают за тонну улова сотни рублей, а едва начинается промысел, как начальство по той же рации оповещает, что снижает цены наполовину. Чего же можно ждать от людей, которых, с одной стороны, поносят дурными словами, а с другой – обманывают?» «Мы неграмотно поворачиваем реки вспять, неграмотно осушаем болота, ещё более неграмотно ведём по жизни человека. Сами сталкиваем его с прямого пути и вынуждаем на карачках выбираться, если он того ещё хочет», – добавляли другие.
В театре у Володи всё складывалось более или менее удачно. Одним из первых в стране он поставил пьесу Бертольта Брехта «Господин Пунтила и его слуга Матти». Непривычная для русской сцены драматургия требовала новых подходов. В театроведческих статьях обсуждали специфику художественного метода Брехта. Спорили, как вернее переводить на русский язык ключевое понятие – «отчуждение» или «очуждение». Знатоком драматургии Брехта в Ленинграде слыл известный филолог Ефим Григорьевич Эткинд. Я попросила Ефима Григорьевича быть консультантом постановки в Вильнюсе. Он согласился. Спектакль имел успех, вызвал интерес у критиков. Из Москвы его приехал посмотреть Константин Лазаревич Рудницкий, заявивший о себе в те годы первыми книгами о Мейерхольде. Постановку Володи он высоко оценил.
На закрытых просмотрах в обкомах и горкомах партии тогда показывали картину Феллини «Восемь с половиной». Для простых смертных увидеть этот фильм было неосуществимой мечтой. В нашем доме в Вильнюсе Константин Лазаревич кадр за кадром пересказал весь фильм, не раз прибегая к термину «поток сознания» для характеристики нового киноязыка.
Мы с Володей бывали на спектаклях литовских театров. Ездили в Паневежис к режиссёру Мильтинису, в труппе которого играли такие будущие знаменитости, как Банионис, Будрайтис и другие. В Вильнюсе я однажды встретила доктора Владаса Шимкунаса, лечившего в лагере Александра Осиповича. Встретила балерину Л., с которой мы находились вместе на Севере в ТЭКе. Там мы были соседками по нарам. С известной регулярностью за ней ночами приходил в барак один из надзирателей. Она послушно одевалась и уходила в темень вслед за ним. Для неё не могло остаться секретом, что, просыпаясь, я оказывалась невольной свидетельницей её обречённых сборов…
Работа, институт, поездки из Ленинграда в Вильнюс и обратно определяли внешнюю сторону жизни. Внутренние проблемы оставались неприкасаемыми. Переписываясь, общаясь по телефону, Володя держал связь со своими детьми и внуками. Я к этой стороне его жизни доступа не имела. Но подошла пора и для этого.
На службе перед сдачей институтских экзаменов мне полагался месячный отпуск. Я находилась в Вильнюсе, когда Володя получил телеграмму от матери: «Приезжаю, встречай». Помня, что для неё я была «интересанткой» и «проходимкой», и не ожидая от её визита ничего хорошего, я на вокзал с Володей не поехала.
Володя не предупредил, что его мать мала ростом – едва ему до плеча. Когда я на звонок открыла дверь, трогательная пара – Пат и Паташон – оставалась стоять на лестничной площадке. Меня взыскующе рассматривали. Я молча ждала. В итоге Мария Семёновна с менее всего ожидаемой игривой интонацией произнесла:
– Ну-у-у!.. Встречайте гостью.
– Милости просим, – ответила я ей в тон.
И встреча с грозной мамой нежданно-негаданно оказалась лёгкой, расположив нас друг к другу сразу и без всяких объяснений.
С оставшимися в живых четырьмя детьми Марии Семёновне после смерти мужа пришлось справляться одной. В двадцатые годы, выйдя замуж за немца, из Одессы в Германию уехала её старшая дочь Рая. Остальные дети и голодали, и болели, и не доучились как надо. Став взрослыми, разъехались по разным городам, завели свои семьи. Постоянно Мария Семёновна жила с семьёй Володи, только лето проводила у младшего сына или у дочери в Риге. Володя был её гордостью, он у неё один «вышел в люди». Она плохо слышала, но была очень общительна. Умела приметить в окружающих какие-то забавные чёрточки и посмеяться над ними. Главное – она была труженица и без отдыха везла на себе хозяйство то у одних, то у других детей.
В Вильнюсе её восхищало решительно всё: сам город, магазины, скверы и более всего наша светлая, просторная квартира. Готовясь в Вильнюсе к экзаменам, я брала Марию Семёновну с собой в публичную библиотеку, набирала для неё кипу журналов мод и видовых альбомов. Она их просматривала от корки до корки. Дома делилась впечатлениями. Заодно просвещала нас рассказами о шляпках, о пряжках, которые носили в Одессе до и после революции. Увлечённо говорила о театрах, в которых они с мужем служили, о сыгранных ролях и спетых романсах. О том, какие в Одессе были кафешантаны, – тоже. А о непосильной трудовой жизни кричали глубокие морщины и узловатые суставы натруженных рук.
С Володей мать разговаривала повелительно, чеканно. А он с ней – ласково, с благоговением. Был ей благодарен за приезд и за то, что она признала меня.
Большая Володина семья представляла собой непростое образование. От первого брака родилась дочь Майя, от второго – Мария. Майя окончила в Ленинграде Институт связи, стала инженером-связистом. Окончившая в Москве ГИТИС Мария была актрисой. Обе дочери были замужем. Старшая имела двоих сыновей.
Первая жена Володи, Клара Михайловна, после развода всячески поддерживала в Майе любовь к отцу. В 1932 году она была арестована и осуждена на семь лет за «троцкизм». Из лагерей вернулась замкнутым и совершенно больным человеком. О своём лагерном прошлом никогда не рассказывала. Все до остатка силы отдавала своей старой матери Берте Моисеевне, дочери Майе, зятю Николаю и двум внукам – Вове и Андрею.
Отношения между двумя Володиными семьями были в общем миролюбивыми. Теперь, когда появилась я, обе семьи «пришли в движение». С Кларой Михайловной у нас впоследствии сложились добрые отношения. Мы бывали у неё в Одессе, она приезжала к нам в Ленинград.
За приездом Володиной мамы последовало знакомство с мужем старшей дочери, заслуженным артистом РСФСР Николаем Николаевичем Рубцовым. Затем, приехав после перенесённой операции из Тамбова в Ленинград, отца навестила и сама Майя. На перроне, оказавшись чуть впереди Володи, я узнала её по фотографии. Подошла. Угадав, кто я, она торопливым вопросом: «А где папа?» – отстранилась от меня. Я тут же отошла в сторону и больше о себе не напоминала. Майя смутилась, растерялась. Чтобы выправить неловкость и принять друг друга, хватило нескольких минут. Но вот уж с кем мы подружились сразу, так это с её четырнадцатилетним сыном Вовочкой, когда тот приехал в Ленинград на математическую олимпиаду. Живой, начитанный мальчик пришёлся мне по душе. Чуть позже Майя стала привозить в Ленинград на консультацию к офтальмологу младшего сына Андрюшу. Я познакомилась и с ним.
В Ленинграде дед водил внуков по музеям, соборам, по городу. Я между работой и институтом готовила на своей коммунальной кухне обеды и ужины, незаконно испытывая при этом запоздалое чувство счастья семейной жизни. Наверное, потому, что это была реальная семья, а не мечты о ней, доверчивые детские глаза, а не тоска о них. Все они любили Володю. Он любил их. И со всей этой громадой Володя пришёл в мою жизнь.
Он потом часто смеялся:
– Тебе надо было иметь пятерых, а то и семерых детей.
Увы! В свидетельство о рождении моего единственного сына вместо меня была вписана другая женщина.
Володина семья, две его жены, его дети, его внуки… И – моё прошлое, мой ребёнок… Какая могла быть между ними связь?
Окончив десятилетку, мой сын поступил в технический вуз (на студенческую скамью мы с ним сели чуть ли не в один и тот же год). Настал момент, который Филипп определил для моей встречи со взрослым «сыном-другом, способным принимать решения». На полное взаимопонимание с «сыном-другом» я мало надеялась. Но на встречу со взрослым сыном, который сам уже должен был что-то понимать про жизнь, полагалась. Во всяком случае, ехала с глубокой верой в то, что мы поговорим и нам удастся расправить хотя бы часть покалеченного.
Дожидаясь электрички, на которой Юра приезжал в институт, я стояла на насыпи и отыскивала его глазами в огромной толпе сошедших с поезда и направлявшихся к выходу в город людей. Увидев его, успела добежать и вскочить за ним в троллейбус.
Перевела дыхание. Уняла сердце и подошла к стоявшему на задней площадке сыну:
– Здравствуй, Юра! Скажи: где и когда мы сможем с тобой встретиться? Нам надо поговорить.
Юра повернул голову. Узнал. В глазах появилось выражение острого, ничем не прикрытого раздражения.
– ОТВЯЖИТЕСЬ ОТ МЕНЯ, НАКОНЕЦ! – полоснул он. И едва троллейбус остановился, выскочил из него.
Всего одно мгновение встречи – как выстрел. И – окончательная гибель всего вообще.
…Где я сошла – не помню. Была неровная булыжная мостовая и пространство с неумолкавшим эхом: «Отвяжитесь от меня, наконец». Всё!
Дотащившись до гостиницы, я закрылась в номере на ключ.