В мирные, тишайшие вечера, вооружившись палками, мы группой человек в десять отправлялись по «австрийской дороге» высоко в горы. Поистине, вертикаль – иная география. С хребта на подёрнутые дымкой долины открывался такой вид, что сердце разрасталось во все стороны. Снизу, с пастбищ, доносился глуховатый звон колокольчиков, подвязанных к шеям пасущихся коров. При взгляде с горы вниз поговорка «Пан или пропал» обретала привкус смерти.
А чтобы хоть на шаг приблизиться к пониманию, что такое «кара Господня», надо было пережить в Карпатах грозу. От нещадной мощи и меткости ударов грома укрыться было негде. Гнев небес разламывал голову, испытывал натуру на стойкость. Потоки озлившегося дождя расквашивали почву. Молнии с громом напоминали: «Какая же ты песчинка! Ах, какая же ты малость!» И отринутому небесами человеку не к чему было здесь ни прижаться, ни прислониться.
Обильную еду хозяйка сама разносила постояльцам по комнатам. На день хватало одного обеда.
Наш дом стоял под горой, а на горе виднелись крыши каких-то построек за забором. Как-то мы вдвоём собрались пойти в соседний санаторий посмотреть фильм. Обходя усадьбу, увидели, что от построек с горы скатывается набитый чем-то мешок, за ним другой, третий. Поутру спросили у соседей, что находится на горе. Оказалось – дом отдыха, в котором работала наша хозяйка. Ларчик открывался просто: чтобы кормить многочисленных постояльцев, хозяйка набивала мешки казённым хлебом, картофелем, прочим провиантом. И доставка стоила недорого: пинок ногой по мешку. Поистине, высокое и низкое уживались друг с другом без раздора.
Задумали съездить на ярмарку в Косов. На пути у каждого колодца – деревянные изображения Матери Божьей. На ярмарке продавали и скот, и гончарные изделия, и отороченные мехом, расшитые узорами жилеты, обувку. Всё во власти торга. Пестро, прижимисто, с интересом, со вкусом. Незабываемый отпуск…
– А в этом году куда едем?
– По Волге. По шлюзам.
«Сдайте вы билеты на ваши шлюзы! Прошу, умоляю: едем к нам на озеро Селигер», – уговаривал мой товарищ по Северу, по ТЭКу, Володя Мурзин. Тот самый, до сердца матери которого я не смогла достучаться в Москве. «У родственников жены там дом, банька на берегу. Комната в доме или сеновал – сами выберете. Сад, огород, всё своё. Яблок хоть завались. Тамарочка будет нам их печь в кляре, а мы с вами, Владимир Александрович, будем рыбачить всласть. Хотите, на колени стану? Прошу: едем!»
Уже совсем стемнело, когда мы сели на небольшой пароходик в городе Осташкове и тот неторопливо начал пролагать себе путь по озеру Селигер меж бесчисленных островков: «с блюдечко», «с поднос», а то и с размахом на полкилометра. К ночи на островах заполыхали костры. Где-то, кучно облепив огонь, туристы бренчали на гитарах и пели. Где-то по причудливо метавшимся теням угадывались диковатые языческие пляски, изгоняющие всяческую порчу…
До гористого острова, который надо было пересечь пешком, мы добрались часам к четырём утра. Не зажигая фонариков, молча прошли гуськом через лес к другому берегу, где нас должна была поджидать лодка. Пробивался рассвет. Над озером висел слоистый туман. Кто-то с лодки подавал руку. Туман разобрал нас «поштучно». Только по звуку «шлёп-всхлип» угадывалось размеренное погружение вёсел в воду. Причалив к берегу, огородами дошли до хаты, где уже шумел самовар. Без лишних слов нас напоили чаем, проводили спать в выгороженную на чердаке комнатушку с набитыми пахучим сеном матрацами.
Хозяин – председатель колхоза. Хозяйка – почтальонша. Приветливы, добры. А через три-четыре дня отношения заладились со всей деревней разом. В Ленинграде я только что посмотрела на кинофестивале несколько английских фильмов. Пересказала один, чтобы развлечь хозяев. Те оповестили соседей, и хата по вечерам стала заполняться «под завязку». Мужики рассаживались на полу:
– Приступай, Владимировна! Слушаем!
Сидели не шелохнувшись. Кто бы мог вообразить такую ярую жадность у деревенской аудитории? «Политический детектив? Давай, а как же!» «Про любовь? Про семейную жизнь?.. Гоже, Владимировна, гоже. Приступай! Да уж чтобы со всеми там подробностями».
Однако ж, Бог мой, какой неприглядной стороной вывернулась реальная жизнь деревни по сравнению с впечатавшейся в душу порой детства в Попадине, под Невелем. Той, двадцатых годов, ещё до раскулачивания. Хозяйка тогда выгоняла коров в половине пятого утра. Семья поднималась в пять. Завтракали и шли в поле. Работали там до заката солнца. Косили, шевелили сено, жали, вязали в снопы рожь, пшеницу, а надёрганный лён с голубыми цветочками – в небольшие снопики. Молотилка работала. Веялка шумела. У каждого было своё место. А теперь колхозники шли к управлению за нарядами на работу не спеша, часам к девяти. Как вкопанные стояли у дороги комбайны, выведенные из строя поломками. Поломалась машина – и стоп на весь сезон.
– Запасными частями не комплектуют. Вот и весь сказ.
В хате с вывеской «Управление колхоза», стуча деревянными кругляшками на счётах, бухгалтер сочинял липовые трудодни. А уже с двенадцати оттуда доносился стук костяшек домино.
Рыбачили по-разному. Приезжие – с удочкой. Местные с ночи привязывали на колышки сети, а утречком тащили к берегу добычу. Я брала лодку, садилась на вёсла, отыскивала глухой затон, заросший белыми лилиями и жёлтыми кувшинками, и, как когда-то на Урале, забывалась в тишине.
Дней через двенадцать после приезда в деревню что-то стало смущать. Северный друг выглядел озабоченным. Хозяева перешёптывались. Я без обиняков спросила: «Что случилось?» Ответ был неожиданный:
– Спокойнее было б, если б вы уехали с Владимиром Александровичем. Успенье на носу. Боязно за вас. Напиваются тут вусмерть. Деревня на деревню с ножами может пойти. Не ровён час…
– Да что вы, что вы? Вот эти люди, которые так слушали рассказы про кино? – успокаивали мы хозяев.
Поверить во «власть тьмы» над неглупыми мужиками, прошедшими фронты и знаменитые «пол-Европы»? С их-то разумением? С их-то высказываниями про жизнь? Нет. Хозяйские страхи казались несерьёзными. Подумалось даже, что причина – в каком-то нашем просчёте.
– Уж мы-то сами так рады вам! Это наш Вова, не подумавши, пригласил вас под праздник. В другую бы пору и тревог никаких. Уезжайте. Не в стариках дело – больно у нас парни заводные имеются.
Опасения оказались не напрасными, последствия праздника – фатальными. После нашего отъезда в пьяной драке насмерть зарубили топором младшего сына хозяина. Занемогший отец наезжал позже к врачам в Ленинград. Заходил, делился размышлениями:
– Мучается человек своей ненадобностью. Особенно молодёжь. Тоска изгрызает. Многие уж побросали деревню. А тем, что остались, куда деваться?
И всё-всё это творилось на земном белом свете? В одно и то же столетие?
Маша, актриса, младшая дочь Володи, разошлась с первым мужем. Вышла замуж вторично. Однажды Володя бросил мимоходом: «Хочу устроить их здесь в какой-нибудь театр». Чуть позже Мария Семёновна тихонько спросила меня:
– А ты хорошо подумала?
– О чём?
– О том, что Машина мать тоже может сюда переехать.
Со мной Володя эту тему не обсуждал. Но, конечно, ни при каких обстоятельствах я не могла быть против того, чтобы дочь с отцом жили рядом. В скором времени Маша с мужем переехали в Ленинград. Они были приняты в один из ленинградских театров. Получили комнату в центре города. Они часто бывали у нас. Их жизнь, их театральные дела обсуждались нами совместно. Маша ожидала первого ребёнка. Вокруг неё образовалась атмосфера бережного участия, в которое были включены все.
Володя с мамой летом отдыхали под Ленинградом, Машина мать – на юге. Я в ожидании отпуска находилась в городе. Страхи и треволнения за дочь мужа не могли меня не коснуться. 9 июня 1970 года у неё родился сын. Нетрудно представить, как рождение ребёнка сплотило прежнюю семью.
На регистрацию новорождённого во Дворец малютки собрались все: мать Маши, мать Машиного мужа, Володя и Мария Семёновна. Я осталась в квартире одна.
Ситуация напомнила пережитое в доме Бахаревых, когда мой одиннадцатилетний сын показывал фотографии, где они вместе с отцом что-то стругали, шли через поле к реке купаться, стояли возле телёнка. Полноправная хозяйка, Вера Петровна хлопаньем дверей демонстрировала отношение к моему присутствию в их доме. А я, как в дурном сне, продолжала «незаконно» сидеть, не понимая, куда мне деться. И сейчас – исключённость из всего. Ощущение «заветной двери», за которую людей уводит отчаяние. Всё это было осознано в тот день ещё и ещё раз.
В дверь позвонили. На лестничной площадке стояли Маша с младенцем на руках, муж Маши с бутылкой шампанского, а за ними – Володя с мамой.
– Прямо из Дворца спешим к вам, Тамара Владимировна, отпраздновать событие, – объявил молодой отец. – Наш сын Сашенька получил сегодня медаль «Рождённому в Ленинграде»… Да неужели вы думали, что на таком празднике мы обойдёмся без вас?
Попытка детей принять двойную ситуацию в семье, простить взрослым их каинство? Да. Что-то в тот день Володины дети спасли.
Семья была неотторжимой частью Володиной жизни и его сознания. Он нёс за неё ответственность. Но было и ещё что-то: Володя, с его непосредственностью, конечно же, рассказывал мне о том, как любил вторую жену. Смешон и наивен был его счёт к ней за склонность всё чернить. Этим ли доводам было тягаться с любовью? Володино «хочу домой» прямо говорило о ещё живом чувстве к бывшей жене. О том же говорила и тревога, которую он то и дело обнаруживал: «Ей нужен отдых», «Она себя неважно чувствует», «Она замучена домашней работой»… Каждодневные, по часу, телефонные разговоры обо всём происходящем в семье дочери, Володины визиты к ним были в его жизни величиной постоянной.
Володя сумел рвануться и уйти из семьи. Его вела потребность прожить «в голос» гражданские чувства, смятые репрессивными временами, когда не удавалось защитить арестованную жену или друга. Когда же всерьёз заходила речь о его возвращении в прежнюю семью, он удивлялся: «Ты