У супругов Тамарченко были две взрослые дочери: Ната – программист, и Века (Вера) – искусствовед. В их доме всегда гудела молодёжь: их ученики и друзья дочерей. Времени для бесед наедине с теми, кто жаждал встреч с Анной Владимировной, у неё практически не оставалось. Когда же дом, в котором они жили, поставили на капитальный ремонт и их переселили в маневренный фонд, график жизни видоизменился, но для кутежей интеллекта и духа она всё-таки вырывала время. У неё можно было взять почитать ходившие тогда по рукам в машинописи книги, в том числе роман Хемингуэя «По ком звонит колокол», послушать пластинки с необычайно свежо звучавшими песнями Новеллы Матвеевой. Но главное заключалось в способности Анны Владимировны с головой погружаться в предмет разговора.
В беседах о пьесе Чехова «Три сестры» мы опять и опять возвращались к вопросу о необходимости говорить «нет!» в ситуациях «Наташиной наглости», дабы не дать наводнить мир пошлостью и подлостью. А мысль Анны Владимировны о том, что духовная красота сестёр, не нашедшая общественно-нравственного выражения, лишала их возможности выбраться из исторического водоворота, и сейчас, по-моему, остаётся ключом ко многим человеческим драмам. Мы докапывались до таких особенностей человека, когда сознание может всё разъять и понять, а чувств это никак не затрагивает. Или когда чувства, неистовствуя, отстаивают свою правоту, а сознание, как истукан, топчется на месте.
– Заметьте, – подчёркивала Анна Владимировна, – что бы люди ни вытворяли, они, как правило, не желают оказываться вне общепринятых нравственных понятий.
Когда мои воспоминания были наполовину написаны, Анна Владимировна захотела познакомиться с ними. Полумер она не признавала. Судила обо всём без скидок. Принадлежала к тем, кто считал, что я должна была провести сына через суд. Умом я принимала её правоту (было бы разбужено сознание сына, его активность), но – не приведи господь – если бы снова пришлось решать ту же проблему, поступила бы, скорей всего, как и в тот раз.
– Вы понимаете, что кроется за действиями Филиппа? – спрашивала она с пристрастием.
Ответь я: «Он предпочёл жить без совести, но с сыном», – это было бы близко к сути. Но Анна Владимировна понимала это иначе, глубже:
– Сын был его единственным шансом обессмертить себя.
Такую заносчивую подоснову я тогда угадать не могла. Результата это вроде бы не меняло, но Филиппа проявляло по-другому.
Прочитав, как маниакально я продолжала ожидать приезда свекрови в первую лагерную зону, несмотря на то что во время следствия она приносила передачи только сыну, а мне – нет, Анна Владимировна озадаченно комментировала: «Не понимаю, как можно было после всего, что она выкаблучивала, ждать от неё помощи! Только потому, что, кроме неё, не от кого было ждать?» Увы, как бы убого ни выглядело упорство моей веры в то, что свекровь приедет ко мне на свидание, да ещё и с буханкой хлеба, оно было неоспоримой данностью для меня – той. Мне в полном смысле слова «до смерти» надо было тогда верить в это… От Эрика я ничего не ждала, узнав, что он меня предал сразу. А светская дама Барбара Ионовна, которая после ареста мужа и ссылки превратилась в придирчивую и до безумия ревнующую меня к сыну свекровь, была натурой страстной. Не скоро, лишь через несколько лет, но я дождалась от неё письма: «Не дай мне умереть, Тамара, не повидав тебя, не испросив прощения за то, что бросила тебя после ареста, за то, что сожгла фотографии твоей семьи». Дождалась и горчайшего её порыва стать на колени, когда мы увиделись.
Я сверяла нормальные, бескомпромиссные оценки и реакции Анны Владимировны с тем, что реально переживала в лагере, где нам по пять дней не выдавали хлеба, но заставляли работать. И начинала понимать, за какой чертой низведения оказывались люди, когда их гнали к пещерности. Думаю, это сказывалось на всех рецепторах человека. В школе на уроках биологии нам показывали на схемах «боковую линию» рыб, выполнявшую функцию нервной системы: с её помощью рыбы улавливали направление течения. Атрофировавшаяся от шока при арестах нервная система человека автоматически переключала себя на ту атавистическую «боковую линию», которая обеспечивала одну первобытную задачу: распознавать, нацелены ли уже на тебя силы уничтожения или ещё повременят.
В один из приездов Анны Владимировны к нам домой из снятой с полки папки выпала наша с Колюшкой фотография, которую я никогда никому не показывала. Она долго, с пристальным вниманием рассматривала её. Возвращая снимок, с незнакомой теплотой в голосе сказала:
– Как много я сейчас поняла про вас! Пишите, Тамара Владимировна. Пишите, руководствуясь одним-единственным: ТАК БЫЛО НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ!
От телеграммы за подписью незнакомого директора НИИ, в котором после окончания политехнического института работал мой сын, – «Приезжайте, поможем встрече» – исходила энергия доброты. Более шестнадцати лет Полина Ивановна Фёдорова подвижнически билась над поиском путей и лазеек для нашего сближения с сыном. Покинув судейство, по чистой случайности она устроилась в качестве юриста именно в тот научно-исследовательский институт, где Юра работал программистом. Предложение директора помочь было, понятно, делом её рук и сердца.
Смириться с мыслью о том, что в моём сыне, кроме ненависти ко мне, ничего нет, было по-прежнему трудно. Взяв недельный отпуск, хоть и с малой верой в возможность встречи, я приехала в далёкий город ранним декабрьским утром. Было по-зимнему темно. До начала рабочего дня оставалось два часа. Я переждала их на вокзале и направилась по указанному адресу пешком.
– Здравствуйте, здравствуйте, – протянул руку директор. – Давайте знакомиться: Иван Ильич. Садитесь. Отогрейтесь. Сейчас придёт начальник отдела кадров. Решили, что разговаривать с вашим сыном пойдём с ним вместе. Уверен, что достучимся до него. Я сам отец. У меня – двое. Не отчаивайтесь. Всё будет хорошо. Номер в гостинице для вас заказан.
«Кто знает, может, и правда этот основательный и тёплый человек прорвётся в его душу?» – забрезжила надежда… Но вошедший кадровик в военном кителе тут же эту иллюзию притушил. Вместо приветствия – кивок головой и безапелляционное распоряжение:
– Сидите здесь! Никуда не уходите! Через несколько минут мы его сюда пришлём!
Где-то в недрах НИИ происходило объяснение начальственных мужчин с моим сыном. Его уговаривали встретиться со мной. Могло ли быть что-то чудовищнее? Как и в случае с корреспондентом «Известий», в глубине души я уже точно знала, что сын на пороге этого кабинета не появится. Сколько бы я ни билась над загадкой, чем именно «родители» Юры так отвратили его от меня, исчерпывающей разгадки не находила. Даже самая злонамеренная и отъявленная клевета не могла породить такое неприятие. И только версия Анны Владимировны об извечном стремлении отцов к тому, чтобы обессмертить себя в сыновьях, казалась мне правдоподобной. Ведь даже естественное любопытство было в Юре убито на корню. Если же всё сводилось к неким свойствам его характера, в этом надо было убедиться.
Директор института и кадровик вернулись через два с лишним часа.
– Наотрез отказался от встречи с вами, – растерянно пожимал плечами директор. – Что-то ему, знаете ли, такое внушили. Но кое-чего мы всё-таки добились, в чём-то его поломали… Езжайте в гостиницу, отдохните. Ждите там. Обещал приехать к вам туда в обеденный перерыв.
– И вот что, – дополнил начальник отдела кадров. – Учтите: у него есть к вам претензии. Первая – что вы действуете через официальных лиц, вторая – что хотите поссорить его с родителями.
Я ходила по коридору, кружила по вестибюлю гостиницы, уговаривала себя успокоиться. С большим опозданием Юра всё же приехал. По-видимому, боялся, что я брошусь к нему с непредсказуемыми эмоциями, и почти вжался в стену, проходя мимо меня в номер. Смотрел поверх, куда-то в сторону.
– Садись в кресло, Юра, там удобнее, – неожиданно спокойно сказала я. – Ты разве не считаешь противоестественным, что мы с тобою, взрослым, ни разу не поговорили? Давай поговорим сейчас.
– Имейте в виду, я люблю своих родителей, – заторопился он предупредить, как о чём-то самом для него важном.
– Это слышать отраднее и легче, чем если бы ты сказал: «Живу с родителями, но не люблю их». И давай сразу уточним вот ещё что: только один человек на свете знает, как ты не разрешал к себе приблизиться, не отвечал ни на одно письмо. Этот человек – ты сам, Юра. Поэтому разговор об «официальных лицах» будем считать не совсем справедливым. Согласен? Что касается моего стремления поссорить тебя с родителями, то хочу надеяться: ты разберёшься сам, ссорила ли я тебя с ними, или они помогли тебе чувствовать себя в ссоре со мной. А теперь прошу: расскажи как можно больше о себе. О своей специальности. Чем увлекаешься? Захочешь о чём-то спросить меня – отвечу на любой твой вопрос.
В конце концов Юра поверил в то, что сцен не будет, и его напряжение стало спадать. Он стал чаще поглядывать на «чудовище», отвечать конкретнее и проще. Специальность? Инженер по электронным машинам. Что любит? Французскую литературу девятнадцатого века, современную эстрадную музыку. Почему не женат? Не встретил ещё девушку, которую бы смог полюбить.
Я хорошо понимала, как много зависит от первых мгновений встречи. Страх отпугнуть сына чудодейственно организовал меня. Как всегда в чрезвычайных ситуациях, меня вело что-то, я только слушалась. В какие-то секунды мне казалось, что враждебность сына улетучивается, сходит на нет.
После двухчасового разговора он стал поглядывать на часы.
– Ты завтра придёшь, Юра?
– Не знаю.
– Прошу: приди! Я буду ждать тебя! С тобой – интересно. Придёшь?
– Когда?
– Когда удобно тебе.
– В шесть вечера.
– Прекрасно… Скажи мне только одно: тебе не стало тяжелее от нашей встречи?
– …С одной стороны стало легче, с другой – тяжелее.
Трудно было желать, невозможно придумать лучшего, чем искренность и честность такого ответа. Я про себя взмолилась: «Сохрани ниспосланное Тобой самообладание, Господи! Продержи! Дай мне силы!»