Банкетный зал был переполнен. На столах редкое по тем временам угощение. Тесное общение друзей и коллег между собой. Сбивчивый гул. Славные тосты. Кто-то из знаменитостей очень проникновенно говорил о жене Бориса.
– Скажешь что-нибудь? – обратился Борис ко мне.
– О маме!
В каталоге выставки, в разделе «Основные биографические сведения», о годах, когда Борис сидел в лагере, было написано: «1945–1954 гг. Работает режиссёром художественной самодеятельности, скульптором по архитектурной лепнине, учителем рисования в средней школе». Любопытно. Лагерь, стало быть, – средняя школа? И где же это всё происходило? В Москве? В курортной Ялте? О ком ложь? О человеке? О государстве? О времени?
Если бы я рассказала, как отважная Александра Фёдоровна приехала в Коми АССР, без всяких рекомендаций явилась к заместителю начальника лагеря Н. В. Баженову и за свидание с заключённым сыном предложила безвозмездно выступить на нескольких колоннах со своей чтецкой программой, я тут же нанесла бы непоправимый вред репутации Бориса. Тем более нельзя было рассказать о свидании матери с сыном, состоявшемся прямо за кулисами на колонне Ракпас, где Борис находился в ту пору. Я говорила «вообще»: о концертах прекрасной чтицы, о неизгладимом впечатлении, которое производила эта величественная женщина, о том, как она любила обоих сыновей, как верила в талант Бориса. После застолья меня окружило несколько гостей:
– Хорошо говорили. Замечательная у него была мать! Ну и заодно признайтесь: был у вас роман с нашим героем?
Подоспевший Борис ответил за меня:
– Сумасшедший был роман! Уж поверьте.
В те несколько минут, которые выдались, чтобы перекинуться вопросами, Борис успел рассказать, что является членом Всесоюзного жюри художников, что побывал во всех странах социалистического лагеря. Посчастливилось попасть и в Италию. И в раже своей гражданской непогрешимости не преминул пройтись по безыдейным коллегам:
– Можешь себе представить, тут один из «новоявленных» изобразил колонну демонстрантов в виде толпы скелетов, запутавшихся в полотнищах красных знамён!
Я была настроена мирно, но тут не сдержалась:
– И что же ты? Что жюри?
– Как что? Ясное дело, зарубили.
Боже мой! Он так мыслит! И так живёт?
– Отчего же?.. Картина ведь, как я понимаю, не о «контре»?
– А как же её прикажешь понимать?
– Ну-у, как фазу фанатизма? Ты ведь любишь жизнь, Борь? А здесь автор хотел, наверно, показать, как идейные завихрения сжирают человеческую плоть и суть. Вот скелеты и гремят костями под флагом…
– Ну знаешь ли…
– Ладно, хватит! У тебя нынче праздник.
– А тебе страсть как хочется его испортить?
– Нет, Боря, нет! Зачем? Давай лучше послушаем Высоцкого.
– А ты что, любишь Высоцкого?
– Люблю.
– Ты любишь Высоцкого? Что с тобой стало? Где твоя тонкость?
От приговора «новоявленным», от оценки отношения к Высоцкому опустились руки. Как же замысловато обрабатывает нас жизнь! Какое отношение мог иметь такой член жюри к портретам Блока, Роллана, к письмам прошлых лет с их глубокими и чуткими прови́дениями? Но ведь имел же! В нём как-то уживались два среза сознания, раздвоенное зрение. Борис был одержим желанием реально участвовать в официальной истории страны. Его бунтующие творческие силы жаждали воплощения.
Мы оба опомнились. Попытались что-то исправить:
– Счастье есть, Боря?
– Бывало.
– Поделись.
Он только на секунду задумался.
– …В Риме. Когда увидел Лаокоона. Вышел вечером пройтись. Луна светила во все лопатки. И вдруг – ОНО, невероятной силищи создание. Мощь! Знаешь, сотрясло всего! Стоял и ревел. Счастье!
– Спасибо, Борь!
Чем-то Борис себя оправдал. Скульптура могучего Лаокоона… Схватка в масштабе вселенской непостижимости… Я шла по Цветному бульвару. Вспоминала, как после смерти матери и брата Борис написал: «Будь я один, удрал бы вдогонку за мамой. Но жена вложила в нас слишком много. Оставлять её бессовестно. Попробую жить».
Внутри общества между тем в открытую стали задираться физики. Им возражали лирики. Читающие люди запутывались в подсчёте «прав – не прав». Схватки будоражили, помогали рождению более живых подходов к жизни, к науке, искусству, вели к более зорким, объёмным и трезвым взглядам.
Необычайно высоко вознёсся авторитет драматического театра. Язык взаимопонимания с БДТ имени Горького (ныне имени Товстоногова) нам привили институтские годы. Такие спектакли, как «Три сестры», «Варвары», «Три мешка сорной пшеницы», «Мещане», перекраивали сознание. БДТ утвердил себя в качестве кафедры честного слова. У ленинградцев появился умный, воздействующий на развитие души собеседник. Из всех искусств театр первым вышел на прямой и всесторонний диалог со зрителем. Высокий, бескомпромиссный уровень спектаклей был актом уважения к уму и достоинству человека.
Проморгав передозировку свободы в театральном искусстве, власть спохватилась и вернулась к практике запретов. Массу придирок вызвало режиссёрское прочтение «Римской комедии» Зорина. Спектакль был снят с репертуара. «Горе от ума» Георгий Александрович Товстоногов предварил эпиграфом из Пушкина: «Чёрт меня догадал родиться в России с умом и талантом». Эти слова были написаны на полотне размером полтора на два метра, подвешенном над сценой. Под угрозой того, что спектакль запретят, эпиграф заставили снять.
И всё-таки от общественной правды, от правды человеческих чувств отвернуть театр было уже невозможно. Курс на подлинность, выношенный в утробе советского общества, был взят театром бесповоротно. А болея за судьбу любимого театра («разрешат – не разрешат»), зрители вовлекались в общую борьбу.
Дерзанием, азартом энергии нас завоёвывали и покоряли москвичи. Спектакли Ю. П. Любимова по пьесам Брехта, Чернышевского, Вознесенского устанавливали непременность связи ума и совести человека. Молодёжь тогда говорила: «Таганка наполнила нашу юность смыслом». Переосмысляя даже такую пьесу, как «Платон Кречет» Корнейчука, перепрочитывая драматургию Мольера, Тургенева, творил художественные чудеса А. В. Эфрос, выявлявший скрытые приводные ремни человеческой натуры.
Всероссийское театральное общество (ВТО), тесно связанное с театрами Ленинграда, с Театральным институтом, организовывало бесплатные просмотры премьер, на которые приглашались актёры, режиссёры, художники и театроведы. Какое-то количество билетов выделялось даже для участников художественной самодеятельности. В Ленинграде неукоснительно соблюдалась традиция ВТО приглашать на эти просмотры старых актёров из Дома ветеранов сцены. Главный режиссёр Театра комедии Н. П. Акимов оставлял для них, как для самых почётных гостей, первый ряд партера и, выходя перед спектаклем на сцену, обращался к ним с особым приветственным словом. Атмосфера на просмотрах бывала, как правило, домашняя, благодарная и приподнятая.
При том же ВТО (переименованном теперь в Союз театральных деятелей – СТД) проводились заседания секции критиков, на которых обсуждались опубликованные в газетах и журналах рецензии на спектакли. Там же проходили волнующие встречи с московскими гостями: режиссёрами А. В. Эфросом, П. Н. Фоменко, Питером Бруком, театроведами Н. А. Крымовой, И. Н. Соловьёвой и многими другими. На эти мероприятия было трудно попасть. То были не лекции, не семинары, а доверительные беседы талантливых режиссёров и критиков с разбуженной, готовой к осмыслению всех нюансов профессии аудиторией. Дом актёра регулярно приглашал на капустники, где блистали остроумием A. Белинский, С. Юрский, чета М. Б. и Ю. Г. Аптекманов, З. Шарко, B. Ковель, В. Татосов, В. Дорош и другие. Позже капустнический век продлевал изобретательный и талантливый Вадим Жук. Одним словом, в стенах своего дома Союз театральных деятелей создал совершенно особый климат умного уюта городской театральной жизни.
Мы – «6-А» – оставались верны театру, любимому институту, нашим педагогам, своему «Лицейскому дню» 19 марта и друг другу. Все браки сокурсников – Лары Агеевой, Али Яровой, Лены Фроловой, Михаила Пятницкого, Евгения Биневича, Марины Тимченко, Лёвушки Резника, Нели Вексель, Бори Смирнова – были заключены по любви. Как довод в пользу исключительности этих союзов в пяти семьях сокурсников подрастали редкостные по красоте и таланту дети.
Встречались мы в последующие годы уже семьями. И бесконечно многим в сохранении связей обязаны нашей старосте, самоотверженной Любаше Смирновой. В течение многих и многих лет она в буквальном смысле слова ежедневно обзванивала всех нас, держала в курсе всего, что происходило у каждого, помнила все дни рождения – не только наши, но и всех наших родных. Благодаря нашей старосте мы не потерялись ни во времени, ни в тяготах повседневности.
Мы с Володей оставались вписанными в этот светлый и довольно замкнутый круг однокашников. Если возрастной отрыв на чём-то и сказывался, то разве что на охранительном отношении к друзьям из младшего поколения:
О своём я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На ещё безмятежном челе.
Силы это заклинание Анны Ахматовой, увы, возыметь уже не могло, поскольку на наших глазах вызревали и ужесточались новые по духу процессы политической жизни.
С одной стороны, о себе беззастенчиво дал знать очередной виток антисемитизма. «Пятый пункт» лимитировал поступление в вузы, обрекал на службу не по специальности. Сын Нели Вексель Алик приходил из школы в слезах: дразнили «жидом». С другой стороны, в послушном государстве стало происходить нечто решительно фантастическое: угоны самолётов. Выход восьми молодых москвичей на Красную площадь с протестом против ввода советских войск в Чехословакию был не только политической, но уже и нравственной акцией. Небольшая группа людей решилась открыто выразить возмущение в ответ на оголтелость зарвавшихся властей. Судебные процессы над Даниэлем и Синявским, над правозащитниками Ларисой Богораз, Натаном Щаранским, Людмилой Алексеевой, Анатолием Марченко, Владимиром Буковским, Александром Гинзбургом оглушали смелостью и личным бесстрашием подсудимых.