И когда 15 апреля 1969 года арестовали Анатолия Бергера, мужа нашей сокурсницы Лены Фроловой, для «6-А» это стало слишком близким «попаданием».
Лена вышла замуж за Толю вторым браком, уже занимаясь на театроведческом факультете. Анатолий Бергер окончил Библиотечный институт. Широкой образованностью был обязан собственной страсти к изучению истории, литературы и философии. Писал стихи:
Коли слово поперёк —
Умолкай в земле,
Властью был отвергнут Бог,
Идол жил в Кремле…
Эпиграфом к стихотворению, посвящённому Марине Цветаевой, Анатолий Бергер взял её собственные строки:
Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.
Сквозь грохот городской,
В глухое небо вплавленный,
Цветаевской строкой
Россию восстанавливаю.
Колокола гудят
На всю Москву престольную,
И нет пути назад,
И нет пути окольного,
А только напрямик
В нужду, в беду, изгнанницей,
И в тот последний миг,
Когда петля затянется.
И в творчества разлёт,
Полёт над всеми высями,
И в гордый, горький пот
За тем столом, за письменным,
В крутую правоту,
В изгойство, в одиночество,
В свою свободу – ту,
Другому не захочется,
В заклятый непокой,
Сквозь жизни гул растравленный
Слезою и строкой
Марину восстанавливаю.
Стихи цельного, неразговорчивого молодого человека с превосходно вылепленными чертами лица не публиковались. Если их и читали, то дома, узкому кругу друзей. Поэзия Бергера была адресна. В ней слитно звучали голоса поэта и гражданина. Проникнутые неприкрытой болью и жаждой «восстанавливать» – судьбу ли Марины Цветаевой, судьбу ли России, – стихи Бергера на следствии были названы пасквилями. Ему инкриминировались «злобные выпады в адрес советского народа и призывы к свержению советской власти». Процесс над ним длился несколько месяцев. По статье 70, часть 1 УК РСФСР суд приговорил его к четырём годам лагерей и двум годам ссылки.
Только что я была для сокурсников персонажем далёкого «архипелага ГУЛАГ»; теперь туда отправляли мыслящих людей нового поколения. Нельзя было не заметить перемен в технологии и методике следствия. По ходу допросов делу норовили придать групповой характер. Чтобы оно не выглядело чисто политическим, для дискредитации к политическим примешивали тех, кого судили по уголовным статьям. За время «оттепели», однако, поразительным образом быстро в молодых людях успело восстановиться, казалось бы с корнем выкорчеванное, чувство личного достоинства. И сам Анатолий Бергер, и подвергшаяся допросам в Большом доме Лена безбоязненно отстаивали право поэта писать о том, что согласуется с его личным видением и личной совестью.
Кардинально изменилось и поведение окружающих. Узнав об аресте Толи, одна из наших сокурсниц в краткий зазор между первым и повторным обыском успела забрать у его родителей не замеченные гэбистами папки со стихами. Укрыв их под полой пальто, неискушённая, не авантюрная, преодолев страх за себя и за семью, она сумела эти папки унести и спрятать. Это был поступок и симптом уже происшедших и происходящих перемен.
Часть курса ходила теперь на вокзал провожать на свидания в мордовские лагеря в одночасье постаревших родителей Толи Бергера и исхудавшую так, что дальше некуда, Лену.
После того как Толя отбыл четыре лагерных года, Лена Фролова уехала к мужу в ссылку в Сибирь и пробыла там до окончания срока.
В сороковые годы слух о намерениях ООН как-то отреагировать на репрессии в СССР только «прошелестел». Теперь прогремело и оглушило совершенно невероятное заявление некоторых стран о готовности принять к себе неугодных СССР евреев. Даже таким, как мы, уложить в голове провозглашённое намерение было трудно. Мы просто не знали такого аспекта внешней политики других стран и не предполагали, что слово «свобода» может означать что-то большее, чем просто «не за колючей проволокой».
Приглашение евреям эмигрировать так задело самолюбие власти и общества, что советское государство просто не понимало, как с этим быть. Для «крепостного» населения образовался выход? Разве можно было смириться с покушением на эту государственную собственность?
Люди между тем на глазах смелели, вслух заявляли, что не хотят больше быть челядью репрессивной власти, не хотят покорно ждать отправки в Сибирь. На отказ выпустить их из страны отвечали голодовками. Сладить с этим, как прежде, силой значило на глазах у всего земного шара объявить «крестовый поход» против тех, кто предлагал свободу, и тех, кто её желал. Сложившаяся ситуация широко обсуждалась и на разные лады сотрясала основы сознания всех слоёв общества.
Власть воздвигала на пути эмиграции всевозможные барьеры. Каждый отъезжающий пропускался через «гражданскую казнь» на общих собраниях. Коллективы, в которых работали заявившие о желании эмигрировать, клеймили их «изменниками» и «предателями». Членов КПСС исключали из партии, у фронтовиков отбирали боевые ордена. Более того, уезжавшие должны были за собственный счёт оплачивать процедуру отказа от гражданства, а также стоимость полученного в СССР высшего образования. Учёных, которые работали в так называемых «ящиках» – закрытых НИИ, – увольняли, но, как имевших доступ к производственным тайнам, по восемь-десять лет не выпускали из страны. «Отказники» – появилось такое новое слово – вынуждены были наниматься на работу грузчиками, спасателями на водные станции и т. д.
Решение семьи моей однокурсницы Нели Вексель эмигрировать в Израиль застало «6-А» врасплох. Это была незаурядная личность, способная на смелые и удивительные поступки. Режиссура привлекала её больше театроведения. Она посещала курсы прославленного педагога по режиссуре А. И. Кацмана, которые он вёл при Доме художественной самодеятельности, где я работала. Мне удалось подыскать для Нели режиссёрскую работу в одном из театральных коллективов, после чего мы виделись уже и по службе. Затем Неля попросила меня спрятать рукопись её друга об истории еврейского народа, познакомив предварительно и с рукописью, и с её автором. До их отъезда я хранила тетради в тайнике.
В каком-то смысле эмиграция Нелиной семьи стала поворотным пунктом и для меня. Отъезд заставил понять разницу между растерянностью моего поколения и вольнолюбивым настроением нынешнего. Люди решались обрубать родственные и дружеские связи, готовы были ехать в незнакомую даль, к говорящему на другом языке народу, не зная, какой род деятельности их ждёт, какая среда, какие отношения с государством. Чтобы решиться на такой шаг, нужно было совершенно по-новому осознавать себя в мире.
Документы были поданы. Разрешение на выезд получено. Нелина семья распродавала мебель, раздавала вещи. И наконец – традиционная «отвальная». Бумажные тарелки, пластиковые стаканы и вилки на специально оставленном для прощального ужина столе. Полная растерянность провожающих. Кто-то произнёс: «Тише». Неля подняла тост за наши институтские годы, наших преподавателей, наш курс. Говорила, что все мы – «соль земли», что их семья это понимает, но шанс вырастить сына в условиях свободы, сама свобода – важнее всего на свете. О намерении знакомить страну, в которую они уезжают, с русской культурой Неля говорила как о своей миссии. Зная силу общественного темперамента, с которым она вмешивалась в гущу событий, я верила, что это не пустой звук. И я пытала себя вопросом: а могла бы я решиться уехать? Что-то – мозг или сердце – отвечало: «нет». Нелин отъезд я воспринимала как драму.
На следующий день Неля позвонила в шесть утра и попросила разрешения заехать к нам по дороге в аэропорт, чтобы ещё раз увидеться, обняться и вручить мне на память «мамин воротник из меха скунса». Уже через сутки после приземления в Израиле от неё пришла телеграмма: «Долетели благополучно, Израиль встретил радушием».
Года через три собралась уезжать – во Францию – другая наша сокурсница, Ирина Баскина, знакомившая нас с французскими фильмами и с картинами опальных художников. Просветитель по натуре, Ирина, имевшая в городе огромное количество друзей, сформулировала идею отъезда несколько иначе, чем Неля. Она была преисполнена уверенности, что оттуда сможет более эффективно помогать гонимым художникам, организовывать для них выставки, содействовать продаже их картин и вообще привлечёт внимание европейцев к российским талантам.
Прощаться с друзьями Ирина задумала в два этапа. Первый – с каждым в отдельности, второй – общий сбор. Наедине со мной она сказала:
– Я стеснялась говорить об этом раньше, но, уезжая, прошу: начните писать о том, что вы прошли и пережили! Начала же Бел Кауфман писать свою книгу «Вверх по лестнице, ведущей вниз» в восемьдесят лет, а вам ещё жить и жить до её восьмидесяти. Это во-первых. Во-вторых, хочу передать вам полномочия собкора журнала «Театр». Согласитесь принять их на себя. Вот тетрадь с именами всех завлитов, у которых надо брать информацию, и телефоны ленинградских театров. И третье: хочу, чтоб мы вместе сходили в филармонию на Шостаковича.
Сидели мы на хорах. В антракте Ирина подступилась к главной просьбе:
– Скажите «нет», если это покажется вам дерзким. Могли бы вы разрешить мне посылать письма и бандероли на ваше имя?
Я не призналась, что воспоминания уже написаны: мы с ней были недостаточно близки. Но на главную её просьбу ничего, кроме «да», ответить не могла.
После общего сбора у Ирины (она жила на Васильевском острове) мы, человек пять из «6-А», шли пешком по Университетской набережной. Город выглядел ледяным и колючим. Единственно тёплым лоскутком казался желтеющий купол Исаакиевского собора на другом берегу Невы. Шли и думали о том, что нас становится меньше. Лена с Толей только что возвратились из Сибири. Две другие сокурсницы сибирскому направлению предпочли зарубежье. А затем произошло то, чего я боялась для себя как несчастья.