С тех пор как обе дочери Анны Владимировны и Григория Евсеевича с мужьями и детьми эмигрировали в Америку, прошёл год.
– Анка по три раза в день просит меня спускаться к почтовому ящику, смотреть, нет ли писем, – рассказывал Григорий Евсеевич.
Письма приходили. И когда дочери в 1978 году сообщили, что послали родителям вызов, сомнений в их отъезде уже не оставалось. Именно тогда Анна Владимировна, имея в виду дату переселения в Петербург своих немецких предков, произнесла душераздирающее: «Я двести лет живу в Петербурге. Двести лет смотрю на канал из этого окна. Я не могу отсюда уехать…» Ей приходилось решать: уезжать к детям и внукам на другой конец света или остаться без них на родине, с родным языком, со своими интересами и друзьями. Для этого годилась лишь одна формула: «Ни с тобой, ни без тебя я жить не могу».
Супруги Тамарченко попросили меня прийти для разговора:
– К вам, Тамара Владимировна, просьба, для нас необычайно важная, для вас – неожиданная. Хотим просить вас завершить подготовку к защите диссертации нашей аспирантки из Болгарии и провести саму защиту. Нам уже не успеть и не справиться с этим. Не отказывайте. Есть ещё просьбы. О них – потом. Эта – самая-самая…
Уговорить меня взяться за незнакомое, пугающее дело они смогли лишь потому, что я не знала другого способа спастись от отчаяния, как уйти с головой в какую-то работу.
Иллюзию моей уместности в «другой», послелагерной жизни Анне Владимировне удалось превратить в реальность. Благодаря её участию в моей судьбе я обрела «6-А». Лестные оценки моих курсовых работ помогали хотя бы отчасти справиться с вечной неуверенностью в себе. Общение с ней превратилось в насущную необходимость. Но сейчас страдала она, и мне было больно за неё.
В день исключения Анны Владимировны из «рядов КПСС» я обещала приехать к Дому писателей и встретить её после собрания. Когда она, так чётко и ясно судившая об истории, о жизни человеческого духа, вышла оттуда, с её лица долго не сходило выражение потерянности и недоумения. В глазах стоял вопрос: «За что вы меня колесуете?» Мы проходили одну троллейбусную остановку за другой, не решаясь сесть в транспорт.
Упаковывать книги, отправлять их бандеролями дочерям в Америку, бегать в Публичную библиотеку оценивать картины отца Анны Владимировны помогали все по очереди, больше других наш Евгений Биневич. Григорий Евсеевич постоянно кипятил чай, готовил на всех бутерброды и винегрет…
В финале – тот же прощальный стол с вином и закусками и беспрерывный поток людей, приходивших, уходивших. Потрясённые лица. Невыносимая тяжесть на сердце. Тупик. Ужас разлук в семидесятых и начале восьмидесятых годов гнездился в том, что люди расставались навсегда, прощались навечно.
Последние наставления и просьбы Григория Евсеевича: «Вот вам ключи, Тамара Владимировна. Книжный шкаф отдайте нашему другу Е. У него огромная библиотека, даже больше, чем у нас. Вот список мебели, которую надо сдать в комиссионку. Всё остальное пусть разбирают, что кому нужно. После того, как всё будет закончено, ключи от квартиры сдайте в жилконтору».
Из-за поломки автобуса в аэропорт я опоздала. Анну Владимировну, Григория Евсеевича и их племянника Осю пропустили на посадку раньше объявленного времени. Я пыталась разглядеть их через стекло – увы, безрезультатно. Позже кто-то рассказал, как смешно я выглядела на отснятой КГБ плёнке: ветер сорвал с меня шляпу, она катилась по лётному полю, а я, со сбившейся причёской, всё ещё силилась забраться повыше, чтобы в последний раз увидеть дорогих мне людей.
Я сидела одна в их опустевшей квартире в ожидании грузовика из комиссионки, который должен был увезти мебель. Память отматывала годы вспять. В конце тридцать седьмого, накануне отъезда в ссылку Барбары Ионовны и Эрика, из их дома в Свечном переулке мы с Эриком в несколько заходов относили вещи в комиссионки. В начале тридцать восьмого мы с мамой периодически сдавали в комиссионку наборы тарелок, ложек, люстру, ковёр. Собственно, всё, что было оставлено неизвестной семьёй, впопыхах бежавшей в двадцатом году за границу из квартиры 19 дома номер 30 на Карповке.
Да! ТАК БЫЛО НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ! Ещё и ещё раз – так было! Всё проходило через сердце, память, удваивая, утраивая это «было». После периода разрешённой эмиграции оставалось совсем немного времени до насильственного выдворения инакомыслящих из страны. И такого рода выдворение в нашей истории тоже – «было». По приказу Ленина знаменитый «философский пароход» уже вывозил однажды за границу интеллект и душу России. Затаив дыхание, в феврале 1974 года мы с Володей следили: долетит Солженицын до места или с ним произойдет худшее? А в октябре того же года страну был вынужден покинуть Ефим Григорьевич Эткинд. В открытом письме своему зятю, ратовавшему за эмиграцию, он писал, что не уезжать отсюда следует, а здесь, на месте, менять порядки, чтобы свободно жить и дышать на своей земле… Его отъезд был для нас ощутимой потерей.
Перед отправкой к месту назначения (если это был не Израиль) эмигрантов «передерживали» в Италии. В письмах оттуда Анна Владимировна рассказывала, как на собеседовании требовали объяснить, зачем и почему она вступила в партию. Делилась впечатлениями от музеев, визитов к семье Вячеслава Иванова, от личной встречи с папой римским Иоанном Павлом Вторым на симпозиуме, посвящённом Вячеславу Иванову. Писала о том, как они с Григорием Евсеевичем набрели в горах на маленькую православную часовню и отдохнули в ней душой. Успела прислать нам из благословенной страны репродукции картин итальянских мастеров, альбомы, а кому-то ещё и сапоги, свитер, блузку…
К «6-А» беда подкралась и с другого края.
Тяжело заболел наш педагог Владимир Александрович Сахновский-Панкеев, которому было всего пятьдесят два года. Пережив тяжелейшую операцию и опасаясь, что всякое может случиться, он, вопреки протестам жены, вернулся к работе в институте. Надо было впрок обеспечить семью. Его одолевала слабость, он постоянно мёрз. В деканате держали кипяток, чтобы в перерывах между лекциями он мог согреться.
Ещё в институтские времена сокурсники потребовали, чтобы я разделила свой день рождения на два: 29 марта – для моих близких и для северных друзей, а 30 марта принадлежало только курсу. С одобрения сокурсников иногда приглашался кто-то из педагогов и драматург Александр Моисеевич Володин. 30 марта 1979 года, когда курс был в полном сборе, в дверь позвонили. На площадке с букетом цветов стоял исхудавший, белый, как лист бумаги, наш педагог. Невозможно было представить, откуда он взял силы подняться на наш ужасающий пятый, без лифта этаж. Спросил Владимир Александрович Сахновский только одно:
– Никто не будет возражать, если я останусь сидеть в пальто?
Через месяц и два дня его не стало.
Прощались с ним в зале бывшего ТЮЗа, на Моховой, 35. Речи. Слёзы. Приехавшая из Осетии выпускница сказала на панихиде:
– Потух наш очаг.
Не было случая в последующие годы, чтобы хоть кто-то из нас не съездил в день его памяти на кладбище в Комарово.
Глава тринадцатая
Если не считать двух лет метаний, наша с Володей общая жизнь насчитывает тридцать шесть лет.
Прошлое у нас было несводимо разное. У него, члена КПСС, в советское время была ничем не омрачённая творческая пора с достижениями, признанием, получением правительственных наград и званий и двадцатью пятью годами брака по любви. Он не был обойдён ни одной из привилегий судьбы. Я была выбита отовсюду. Откуда взялась общность воззрений на жизнь – непостижимо.
Кира Теверовская высказала однажды своё понимание нашего брака: «Мне кажется, что когда вы встретились с Владимиром Александровичем, то потянулись к нему, как к здоровью, поскольку все вокруг были надломленными». Возможно, догадка в чём-то справедлива. Володя был жизнелюб. Утро начинал, читая стихи или что-то напевая. Любую погоду объявлял прекрасной. Завтракам и обедам, которые я подавала на стол, похвала воздавалась в превосходных степенях. Человек кипучего нрава, Володя с наслаждением осваивал жизнь со всех её сторон. Любил своих детей и внуков. Дружил с оставленными жёнами.
После издания книги «Театр моей юности» он уселся писать вторую часть воспоминаний – о театре военных лет. Делал наброски к третьей: о Тамбовском театре, который в течение десяти лет возглавлял как главреж. Работал над чтецкими программами известного ленинградского актёра Сергея Новожилова и над литературными композициями с дочерью Машей. Вёл обширную переписку с друзьями. Рецензировал книгу по геральдике одного одесского автора. Из партийных нагрузок выбрал себе функции заседателя в народном суде. Намерен был просвещать судью романами Достоевского, дабы за каждым происшествием и бытовым конфликтом научить его видеть человеческую судьбу. Понадобилось вытащить из неприятностей заблудившуюся девчушку, подлежавшую выселению из Ленинграда за фиктивный брак, – сделал и это.
И всё-таки ничто не приносило ему такого удовлетворения на склоне лет, как педагогическая работа на режиссёрском курсе в Ленинградском институте культуры. Курс состоял из одарённых и дружных между собой молодых людей – ленинградцев и приезжих из самых отдалённых точек Союза. Володя и его коллеги учили их быть режиссёрами и исполнителями, осветителями и декораторами. Жадно осваивая теорию и практику, студенты уже на втором курсе удивляли яркостью постановочных находок в отрывках из «Макбета» Шекспира, «Преступления и наказания» Достоевского, «Глубокой разведки» Крона и во многих других работах.
Отдав в молодые годы дань моде – увлечению футуристами, «жёлтыми кофтами», стрижками наголо, – Володя вступал в бурные споры с ректором и с партбюро института, заступаясь за студентов, когда кого-то из них за джинсы и длинные волосы собирались отчислять из института. Обладал редким достоинством бескорыстно влюбляться в талантливых молодых людей. Не чаял души в студенте Саше Пурере, ставшем впоследствии известным драматургом Галиным. Псевдоним «Галин», кстати, Саша, как пчела из цветка, извлёк из имени своей жены и соратницы, умницы Галочки Краузе. Первыми, кому в свою бытность в Ленинграде Саша читал пьесы, были, по его словам, мы. Нас покоряло его заострённое внимание к внешнему убожеству жизни тех лет, за которым угадывался скрытый мир чувств и возможностей человека. Володя называл сыном студента Добрынского, радовавшего его актёрским дарованием и отношением к нему, своему учителю. Увлечён был Игорем Михайловым, Геной Шагаевым, Виталием Шараповым, Володей Садовниковым, Флором Кеслером. С огромным уважением относился к старосте курса,