?» Сокурсницы, с которыми я поделилась своими подозрениями, горячо парировали: «Что вы, что вы! Быть такого не может!» Памятуя, как Оля в Кишинёве отреагировала на мои слова о приставленной к ней соседке («У тебя больное воображение»), я постаралась выкинуть это из головы.
В ГБ не стали томить неизвестностью. Изложили всё сразу, без плетения паутины:
– Нам доставили адресованный вам пакет с запрещёнными книгами. Ознакомьтесь с их описью.
– Пакет – от кого?
– От Ирины Баскиной. Из Франции. Читайте, читайте. Здесь перечислены названия всех этих книг.
– Кто же их вам принёс, если пакет адресован мне?
– Его передали нам товарищи… – была названа фамилия сокурсника и его жены.
Я пробежала глазами достаточно длинный перечень авторов: Пильняк, Булгаков, Зиновьев, Платонов, Оруэлл, несколько совершенно незнакомых имён, несколько экземпляров Библии…
– Прочла.
– Для чего вам Баскина прислала эти книги? Именно вам, Петкевич? Среди кого вы собирались их распространять?
«Именно вам»… Как же я могла забыть про вызов в Большой дом мужа одной из сокурсниц? Его расспрашивали о каждом из нас. Я и Анатолий Бергер фигурировали в их расспросах как «резиденты».
Толкучка вопросов-ответов и возврат к коронному:
– Среди кого вы собирались распространять книги?
– Я не просила присылать мне эти книги. И не собираюсь их распространять.
– Хотите сказать, что Баскина пишет вам и присылает подарки и книги без вашего разрешения?
– Почему же? С моего разрешения. Я дала согласие на переписку. Даже просила писать мне.
– Зачем?
– По-моему, это нормально. Я по себе знаю, каково остаться одинокой, без друзей. Да ещё в другой стране.
– Вы так уверены, что она там одна?
– Я этого не знаю. И я сказала не одна, а – одинока.
– Почему она выбрала именно вас?
– Потому, наверно, что хотела обезопасить тех, кто ещё не побывал у вас. С меня ведь иной спрос, не так ли? Я ведь вами помечена как «политически неблагонадёжная» на пожизненный срок.
Удивилась паузе. Неужели вняли смыслу ответа? Разговор ведь в сущности шутовской, дурацкий. Двадцать восемь лет назад, пытаясь завербовать меня, тридцатилетнюю, со мной «работал» микуньский шестидесятипятилетний начальник ГБ. Нынче всё наоборот. Тридцатилетние сотрудники ГБ рассматривали меня, пенсионного возраста особу, стараясь определить, заматерелая перед ними антисоветчица или не слишком.
– Мир давно читал книги, которая прислала Баскина! И вы, скорей всего, знаете о них не понаслышке. И что? Они, похоже, не изменили вашего мировоззрения. А про себя могу точно сказать: на моё мировоззрение повлияли не книги, а годы в лагерях.
Меня пробовали уязвить вопросом: «Разве не унизительно для вас получать посылки от тех, кто эмигрировал?» После освобождения из лагеря, едва устроившись на работу, я тратила всю свою ничтожную зарплату на продуктовые передачи для остававшихся в зоне друзей. Теперь всё, что уехавшие в эмиграцию присылали для «6-А», я воспринимала точно так же: как передачи «с воли в зону». У допрашивающих меня молодых людей была иная психология, другой способ существования. И мы опять друг друга – не разумели.
Внешне я держалась спокойно. Но когда после первого круга допроса меня оставили в кабинете одну, сработал рефлекс: «Задыхаюсь!» Так было при аресте во Фрунзе, при вызовах в микуньское ГБ. Следователи, видимо, пошли курить. Мне стало казаться, что всюду впаяны «глазки» и за мной наблюдает техника. Задыхаясь в буквальном смысле слова, я поднялась и тоже вышла в коридор. Он был пуст. Только дверь в соседний кабинет была полуоткрыта. В набитой аппаратурой комнате негромко перематывались бобины. Очевидно, велась запись допроса.
Выбежавший гэбист резко кинул:
– Мы ещё не закончили. Ещё не всё. Пройдите в кабинет… – И, неожиданно смягчившись: – Или вы покурить хотите?
– Я не курю.
Двое допрашивающих зачитывали по списку фамилии «6-А»:
– Вам все известны? Что можете о них сказать?
– Умные, одарённые!
– Не слишком ли?
– Педагоги считали: уровень – выше среднего, – проигнорировала я ехидство.
– Интересные – значит, предстоят знакомства. Посмотрим. Вызывать будем всех.
Я заволновалась, представив, каким испытанием вызов обернётся для одной из сокурсниц. Сказала:
– Не вызывайте, пожалуйста, N.
– Почему это?
– Не всем по силам такие вызовы.
(Мою просьбу учли: в учреждение не вызвали. Но на следующий же день поехали к N. на службу и допрос учинили там.)
В какие-то минуты происходящее казалось мне игрой, валяньем дурака. Нельзя читать разумные книги? Нельзя без цензуры что-то дарить друг другу? Нельзя принимать подарки? Следствие тем не менее объявили незаконченным. Сказали, что будут выяснять всё до конца; что книги возврату не подлежат; если я не хочу более серьёзных последствий, переписку с Баскиной следует прекратить.
По очереди допросили весь бывший «6-А». Интересовались, кто с кем больше дружит, что один думает о другом. Тот же хорошо зарекомендовавший себя приём: выдернуть нить, чтобы нанизанные на неё бусины сами раскатились в разные стороны. В итоге нас квалифицировали как «интеллектуальную диверсионную группу, которая изнутри разлагает искусство». В состряпанном на нас фельетоне мы были названы «антипатриотами, продавшимися Западу за колготки». Похоже, самим гэбистам уже надоело штамповать изношенные клише и клички: в какой-то из инстанций выход фельетона притормозили, и в печати он не появился.
Одна из сокурсниц спросила предателя: «Как ты мог сдать посылку с книгами в органы? Зачем? Ведь она не тебе была адресована». (В тот момент, когда её принесли, меня не было дома, и посылку передали другому из указанных Ириной для подстраховки адресатов.) Оправдание его звучало так:
– Мы её не в ГБ, а в парторганизацию снесли, это во-первых. А во-вторых, не сдай мы этой посылки, нас не выпустили бы в поездку за границу.
Резонно! Великовозрастного Павлика Морозова и его жену могли не выпустить за рубеж.
– А ты не боялся, что Тамаре Владимировне станет плохо с сердцем или того хуже?
– Чего волнуешься? Обошлось же, – человеколюбиво парировал он.
Без каких бы то ни было обсуждений между собой «6-А» пресёк отношения с тем, кто сдал книги в парторганизацию. Бойкот сокурсника стал вкладом – вольным или невольным – в «восстановление» норм чести.
В институтские годы «6-А» воспринимался мною как курс талантливых студентов. Затем мы стали друг для друга – средой, в которой протекали последние десятилетия. Благословенной средой. С годами возникали какие-то внутренние подвижки и переоценки, но мы остались друзьями – безоговорочными и дорогими друг другу.
История с запрещёнными книгами, слухи о возобновлении обысков вернули меня к мысли о рукописи. Уверенности, что у меня в запасе есть завтра, не было никогда. Думая о публикации, Константин Лазаревич Рудницкий полагался на то, что «оттепель» растопит промёрзшую почву, но лихолетье не спешило отступать. Рукописи предстояло, видимо, лежать без движения долгие годы. Ясно было, что её надо кому-то оставить. Кому-то, кто сможет её сохранить, защитить. Лучше всего молодым. Обрекать на дополнительные осложнения кого-то из бывших сокурсников я, понятно, не могла. Родственники? Сын – исключался. Чаще и настойчивее всего я думала о племянниках.
Сестра давно уже разрешила своим детям приезжать к нам в Ленинград. Наведываясь, оба мальчика становились роднее и ближе. Их и повзрослевших отличала та же доброта и открытость. В свой первый приезд старший, Серёжа, явился с небольшим чемоданчиком, заполненным не личными вещами, а подарками для нас. Он подрабатывал тогда на одной из московских парфюмерных фабрик, где зарплату выдавали натурой, и привёз тюбики с кремом для лица, для рук, а Владимиру Александровичу – крем для бритья. Старшему племяннику рано захотелось стать независимым. Он ушёл из дома. Сестра страдала, не знала, как быть, что делать. Приехав в Москву, я попросила его показать, где он живёт. Серёжа отвёз меня в страшненькую, с обшарпанными стенами дворницкую в доме на окраине Москвы, где он мирно уживался с философствующим пьянчугой, собиравшим в округе пустые бутылки. Серёжа показал трактор, приспособленный для уборки дворовой территории. Самостоятельная жизнь была в тот момент для него превыше всяких неудобств.
Во время следующего моего визита в Москву, желая порадовать «тётю Тамару» жильём поприличнее, Серёжа сам пригласил меня к себе. Мы поднялись на второй этаж. Он повернул в замке ключ, ожидая, как приятно я буду удивлена порядком в его новой обители. Но пол оказался усыпан осколками стекла: окно было разбито, всё в комнате перевёрнуто. Перед нашим приходом в квартире побывали воры. Правда, украли один кубик Рубика – больше взять было нечего.
Серёжа и впоследствии не гнушался никакой работы. Своими руками умел безукоризненно выложить паркетный пол в доме, всё починить и поправить. Узнав о нашем с Володей переезде в другую квартиру, примчался с другом в Ленинград. Помог нам перевезти и расставить мебель, прибил карнизы, наладил проводку и прочее.
Младший, Андрюша, приезжая в Ленинград, провожал меня на работу в ДК имени Шелгунова. Вечером встречал. Наговориться не хватало времени. Продолжали разговор и в транспорте, и в свободной аудитории у меня на службе. А слушать было что. Зорко срисованные с жизни картинки студенческой практики, надо сказать, пугали схожестью с повадками уголовного мира. Я боялась за будущее мальчиков, за то, как они будут справляться с опасным уклоном жизни. Серёжа успокаивал: «Не бойтесь за нас». Андрюша игриво утешал: «А я хорошо бегаю, тётя Тамара».
Неразлучные, соперничавшие между собой в детстве как спортсмены-бегуны (младший занимался ещё и греблей), братья окончили в Москве один и тот же институт – Плехановку. После армии Серёжа вернулся сдержанным, в чем-то даже закрытым человеком. На проводы в армию младшего, Андрюши, я ездила в Москву. Он познакомил меня с девушкой, которая собиралась его ждать. Держался браво. От закамуфлированной под шутку тоски, прозвучавшей во время застолья: «Ну скажите же обо мне хоть что-нибудь! Я хороший», – защемило сердце. Его отправили служить на Дальний Восток, в артиллерийскую часть. Он писал, что рота дружная. В доказательство прислал фотографии улыбчивой команды. Однажды мы с Володей получили извещение на посылку – из армии, от Андрюши. В набитый ветками лимонника ящик была вложена записка: «Пожалуйста, заваривайте и пейте с Владимиром Александровичем этот лимонник каждый день. Очень полезная штука. Здорово поддерживает.