Из окошка в ожидании отправки я наблюдала за чернокожим грузчиком, который отъезжал от самолёта на пустом фургончике. Вцепившись руками в руль, вжавшись ногами в педали и запрокинув голову, он лихо катил по асфальту лётного поля и издавал странный певучий звук, похожий на «уа-уа». Человек экзотической внешности, истый сын природы, на фоне ультрасовременного аэропорта, спаянный с техникой и при этом раскованный, получающий удовольствие от жизни, остался в памяти как первое непосредственное впечатление от заокеанской страны.
Узнав, что я из СССР, соседка-югославка стала по-английски засыпать меня вопросами о нашей жизни. Я кое-как сумела ответить на два-три. Зато, услышав русскую речь, с которой я мешала английскую, со мной заговорила вторая соседка, эмигрантка из СССР:
– Откуда вы?
– Из Ленинграда. А вы?
– Из Москвы. Уже пять лет живу в Штатах, а так и не пойму, зачем и почему здесь существую и что делаю… – И до самого Бостона она говорила о тоске, одиночестве и кошмарных снах, которые её замучили.
В бостонском аэропорту меня ждали Анна Владимировна и Григорий Евсеевич. Когда мы входили в дом, там звонил телефон.
– Приехала твоя Тамара Владимировна, приехала. Даю ей трубку, – отвечал Григорий Евсеевич.
Звонил его старший брат Мирон Евсеевич. Двенадцать немыслимых лет они с женой ждали, когда их выпустят к сыну и внукам в Штаты. Бывая в Риге, мы с Володей навещали их и подружились. Мирон Евсеевич за годы «отказа» перенёс инсульт, нажил болезнь Паркинсона.
– Как вы? – кричала я в телефонную трубку.
– Пусть вас скорее привезут к нам! Ждём с нетерпением! Вам уже успели рассказать, как меня здесь встречали с носилками у трапа самолёта? Мы объясним вам, как влюбились в эту страну и как ей благодарны!
Так, под слова бывшей москвички («не пойму, зачем и почему здесь существую») и объяснение в любви к этой стране Мирона Евсеевича я переступила порог Америки.
– …Вы провезли рукопись?! – Голоса друзей зашкаливало от эмоций. – Каким чудом? Они вам разрешили её провезти? Немыслимо! Объясните. Это чрезвычайно важно.
– Да нет же, нет, не они, а он! Один человек взял – и пропустил!
– Подождите, подождите. Расскажите всё подробно. С самого начала.
Точно так же тридцать шесть лет назад, выйдя из учреждения ГБ в Москве, я пытала свой рассудок и сердце: они или один человек пообещал, что меня больше не будут преследовать?
Потребность услышать что-то обнадёживающее о признаках свободы в СССР была у Анны Владимировна так велика, что тут же, в телефонном разговоре с поэтом Коржавиным и семьёй Шварцманов, «один человек» укрупнился до безоговорочного аргумента в пользу продолжающихся в Союзе перемен к лучшему.
– Но ведь нашёлся же этот один человек, решился же пропустить Тамару Владимировну с рукописью! Значит, процессов внутри общества уже НЕ ОСТАНОВИТЬ!
И это стало для друзей лучшей вестью и лучшим подарком из всех возможных, что я могла привезти.
За ужином мы в тот вечер празднично и отдохновенно сидели втроём. Разлив по бокалам шампанское, Григорий Евсеевич произнёс тост:
– За «ты» после стольких лет верности! Я для вас – Гриша и «ты». Анна Владимировна – Анка и «ты». А ты для нас – Томочка. Согласна? Так пьём!
И я была – богачкой. И я была – счастливой. И, Господи Боже, как же я была обласкана судьбой!
В предместье Бостона, на втором этаже двухэтажного дома друзья занимали шесть комнат. Целиком перевезённая огромная библиотека, скромная мебель напоминали ленинградский интерьер. Только кухня с верандой не походила на питерскую. В окна ломились упругие ветви осины и липы, и по их стволам резво взбегали озабоченные поиском пропитания белки. Из-за огромного окна с натянутыми на рамы сетками в отведённой мне комнате была бездна воздуха. Прямо на полу возле широченной тахты я воздвигла башню из запрещённых книг, которые поглощала ночами. Звук сирен полицейских машин сёк предутренний сон. Объезжая город, полиция с определёнными интервалами возвещала обитателям, что охраняет их.
Анка заявила, что хочет читать рукопись в тишине. На семейном совете решили забросить нас с ней дней на восемь в штат Нью-Гемпшир, на дачу старших детей. В машине, которую вёл их зять Фима, с кассет лились песни Окуджавы и Вероники Долиной, царила русская речь, и только американские флаги, водружённые на домах небольших городков, опровергали иллюзию России. Фима предложил уклониться в сторону от дороги, чтобы показать нам «нечто удивительное». В лесу мы увидели длинный, плоский камень, сантиметров на пятнадцать покрытый водой. На его тёмно-серой зернистой поверхности проступали очертания креста, не уступавшего по величине тому, что нёс на себе к Голгофе Иисус. Крест не был ни высечен, ни нарисован, а как бы сам по себе исходил из таинственной плоти камня…
До отказа загрузив холодильник, провожающие уехали. В притихшем доме мы с Анкой остались вдвоём. Она на первом этаже, я – на втором. Что-то об обитателях этого дома рассказывали со стен картины, написанные сыном Наты и Фимы – Андреем. От яркого, многоцветного мира Человек на них был отделён каймой собственного золотистого свечения.
За понятием «частной собственности» для таких, как я, в те годы не значилось ровным счётом ничего, кроме штампа «капиталистический образ жизни». И вот вдруг – двухэтажный дом, луг, поросший густой зелёной травой, смыкающийся с лесом. Гектар леса, огороженный с обеих сторон забором. Выход к реке. Уединённость. И всё это неприкосновенная собственность семьи.
По утрам я выходила в лес, срезала белые грибы в одном месте, подосиновики и подберёзовики – в другом. Там же срезала их и назавтра, убеждаясь в том, что никто на этом участке леса ни на грибы, ни на ягоды не покушается. На страже частной собственности стоял закон, вторжение в её пределы каралось.
Какие-то странные отношения завязались у меня с рекой, огибавшей этот кусок земли. Вокруг – ни души. Вода обжигающе студёная. Несмотря на то что я любила купаться в холодной воде, в эту реку входить было знобко, я долго примерялась. Но, наплававшись, не хотела из неё выходить. Что в этой воде было такого, что колдовским образом удерживало в себе? Анка рассеяла моё недоумение:
– Что ж тут загадочного? Река берёт начало в близлежащих горах. Ты купаешься в воде, ещё не побывавшей в цивилизации. Вот и всё.
Именно! Колдовство – в первозданности. И до чего же радостна простота истин!
Анка была погружена в рукопись. Я – в книги: Берберова, Платонов, Булгаков, Оруэлл… Выйдя к завтраку на четвёртый день, Анка раздумчиво сказала:
– Ты написала бестселлер.
Первым чувством был испуг. Мне отзыв представлялся в другом словесном выражении. Я не поняла: «бестселлер» – это что? Определение с оттенком неодобрения? Или напротив? Но, следуя своей всеохватной логике, Анка уже говорила о чём-то, чего предыдущие читатели рукописи не угадали, не заметили. Потом доверительно добавила:
– Ты ведь знаешь, мне не слишком свойственно плакать, но я плакала, Томочка.
С приехавшим за нами Гришей мы ещё долго и на все лады судили-рядили: сможет ли это быть напечатано? Кем? Где? Сколько должно пройти времени? Где в таком случае искать денежную субсидию?
Америка открывала себя медленно, исподволь, начиная со своих провинций.
– Утром поедем завтракать «к губернатору», – интриговал нас Гриша.
Так говорили в штате Нью-Гемпшир о таверне в горах, которую содержал местный житель – бывший губернатор, ушедший в отставку. Мы приехали рано, таверна была ещё заперта. Зато на домике рядом, где рокотала соковыжимальная машина, висела табличка: «Открыто». Внутри на полках выстроилась батарея трёхлитровых бутылей с яблочным соком. Можно было положить плату на поднос с безнадзорно лежащими на нём долларами, взять бутыль и уйти. Стародавний уклад, доверительность и наивность умиляли, трогали душу.
Обслужить нас вышла вся семья от мала до велика. Две девочки лет шести-семи быстро разложили салфетки на скатерти в крупную клетку, на прилавке у входа разместили всё, что взрослые мастерили на продажу, – от безделушек из дерева до вязаных носков и кофт. Одна за другой подъезжали машины с желающими перекусить. Тепло таверны. Говорок. Уют. Кристально чистый, вкусный воздух, напомнивший Яремчу в Карпатах, где мы с Володей провели счастливые дни. Просмотрев меню, мы дружно заказали кофе, блинчики с кленовым сиропом, что-то ещё.
Поселившись поблизости от детей в Бостоне, Григорий Евсеевич начал планомерно осуществлять выношенную им мечту о взаимонасыщении культур. Он задумал открыть в Бостоне Русский институт для молодых американцев. Нашёл спонсоров, подыскал помещение, набрал штат, пригласил в институт интересных преподавателей. Мало кто верил, что институт сможет функционировать. Но для супругов Тамарченко существование в культуре было способом жить и дышать. Анна Владимировна начала вести там курс русской литературы. За организованным под крылом Бостонского университета детищем Григория Евсеевича – Russian Studies Institute – вскоре утвердилась репутация уважаемого и популярного учебного заведения.
Когда кто-то из их студентов ехал в Ленинград, Анка и Гриша давали мой адрес. Со знакомой восторженной интонацией американские студенты рассказывали об уроках Анны Владимировны, открывавшей им Достоевского, Толстого и Россию. Так мы сдружились с необычайно милой Мелиссой Смит, хорошо говорившей по-русски. Она переводила пьесы многих наших драматургов-женщин: Людмилы Петрушевской, Нины Садур и других. Однажды Мелисса попросила разрешения прийти к нам вместе со своими родителями: «Мне очень хочется, чтобы они побывали в русской семье». Родители оказались жизнерадостными, визит – обоюдно приятным и лёгким. Теперь, в Бостоне, вместе с Анкой и Гришей я была приглашена в эту американскую семью на помолвку Мелиссы.
Когда мы подъехали к трёхэтажному дому «на выселках», у леса, там стояло уже машин тридцать. Гостей соответственно было втрое или даже вчетверо боль