Приехавшие миссионеры оказались не отрешёнными, суховатыми монахами-свами, а современными американскими бизнесменами, ориентированными на духовную и физическую упорядоченность чувств и поведения. В целом их чистосердечные, лишённые корысти проповеди как раз и сводились к методам чеховского «добывания себя из себя». Заключал три встречи с американцами, исповедующими методы йоги, так называемый «интенсив»: в этот день Гурумаи (их гуру) должна была «обратить свою духовную энергию и энергию последователей сиддха-йоги непосредственно на Россию». Под «интенсив» был снят актовый зал Педагогического института имени Герцена. Чтобы каждый чувствовал себя ни от кого не зависимым, нас рассадили «вразрядку», через кресло. Программа включала показ американских видеолент с проповедями Гурумаи. На этих видеозаписях тысячная аудитория – преимущественно американская молодёжь – внимательно слушала речь изящной, мудрой индианки. Её проповедь сочеталась с остроумными притчами, обличавшими человеческие заблуждения и слабости. Тишина зала то и дело взрывалась смехом. Ассоциируя собственные промахи с оплошностями персонажей притч, слушатели с немалым удовольствием смеялись над собой.
Из проповедей следовало, что определяющими свойствами человека должны быть искренность и чистосердечие. Она подчёркивала: только в этом случае человеку может открыться доступ к духовному опыту. Только «распахивающему дверь в царство сердца раскрывается скрытая в нём тайна – огонь Сознания, божественного и вечного, неизменного Высшего Я, – говорила гуру. – Это и есть то, чем вы в действительности являетесь».
После урока, преподанного мне Векой в Нью-Джерси, язык энергий и йоги перестал быть для меня отвлечённым. Озадачивал один применяемый гуру термин – «игра сознания». Я никак не могла определить место «игры» рядом с искренностью и чистосердечием, пока не поняла, что под «игрой» надо понимать не форму отношений человека с миром, а характер и обогащённость самой этой творческой силы.
В перерыве присутствующие вышли в фойе. Собравшись с силами, поднялась и я. И тут ко мне подошла Аля Яровая с молодым человеком, приехавшим в составе американской миссии.
– Это Эндрю Шарп, актёр из Австралии, – представила она его. – Хочет познакомиться с русской актрисой. – И вполголоса добавила: – Был бы не прочь прийти к вам в гости.
То, что желание прийти в наш дом возникло под воздействием рассказа Али Яровой о моём прошлом, угадать было нетрудно. Я уже говорила, что сокурсница обладала поразительным талантом соучастия в судьбе другого человека. Вопреки нездоровью, я пригласила его к нам.
Это был тот уникальный случай, когда полыхавшее в глазах человека любопытство кричало о его искренности и чистосердечии. Его распахнутость просто требовала к себе внимания. Не отозваться на интерес австралийца к людям другого рода-племени казалось недопустимым грехом.
Вместе с ним пришёл переводчик – Андрей, внук Анки и Гриши Тамарченко. Пока я накрывала на стол, муж расспрашивал Эндрю о театрах и киностудиях Австралии, о сыгранных им ролях.
– О-о! Однажды мне пришлось играть роль майора вашего КГБ! – воскликнул актёр.
– Таким его играли? – сведя брови и изобразив на лице твердокаменность, спросила я.
Австралиец весело рассмеялся и отрицательно замотал головой. Мимикой показал, что имел в виду умного и даже галантного офицера.
Эндрю рассматривал висевшие на стенах фотографии, книги на стеллажах, безделушки. В российском доме его, казалось, занимало решительно всё. Его любознательность вполне укладывалась в рамки хорошего тона. Он был воспитан. И всё было бы мило. Но когда с неотрывным вниманием наблюдавший за всем, что я делала, чужестранец вдруг смолк и глаза его увлажнились, я не на шутку растерялась:
– Что-то случилось, Эндрю?
– Я хотел… я хочу понять, как можно было жить без свободы, и – не могу! – ответил он, не стесняясь навернувшихся слёз.
Напротив меня сидел человек с земель, омываемых Индийским и Тихим океанами, ужаснувшийся чужой и чуждой ему судьбе. Его занимал не государственный, не политический аспект, а экзистенциальный смысл несвободы. Для него свобода была – дыханием, безоговорочным условием существования. Меня никто и никогда не поражал такой первородностью удивления перед несвободой. Он не мог себе представить, как можно дышать без свободы, а я много лет прожила без неё. И теперь я дрогнула перед годившимся мне в сыновья молодым человеком. Наверное, от стыда за то, что смогла приспособиться к отсутствию этой свободы. Я и охнуть не успела, как разговор с малознакомым человеком из личного выметнулся во вселенский.
– Что ты там сделала с Эндрю? – кричали в две трубки позвонившие из Америки Анка и Гриша Тамарченко.
– О чём вы?
– Эндрю с группой вернулся в США. Перед отъездом в Австралию пришёл к нам знакомиться. Наши дети сказали ему, что ты наш друг. Он собирается добыть деньги на издание твоей рукописи.
– Что вы?! С какой стати? Бред! Вспомните, куда ведёт дорога, вымощенная благими намерениями! – И разве что смешок обежал сердце: «Ну и ну! Помысел-то какой!»
А месяцев через восемь Гриша взволнованно и с расстановкой говорил мне по телефону:
– Слушай внимательно, Томочка! Знаешь, этот австралиец Эндрю действительно собрал деньги на издание твоей книги. Всё серьёзно. Мы здесь с Мелиссой Смит и Галей Шабельской сколько-то доложили. В Петербург едет человек, деньги посылаем с ним. Запоминай, что ты должна сделать. Первое: пригласи ту знакомую из газеты «Час пик», которая хотела издать твои воспоминания. Пригласи также профессора Бориса Фёдоровича Егорова. Пусть он эти деньги передаст ей из рук в руки и возьмёт расписку. Как заключать договор, что в нём должно быть непременно оговорено, тебе тоже подскажет Борис Фёдорович. Я сейчас буду ему звонить. Ты всё поняла?
– Нет! Конечно же нет! Ничего я не поняла… Помилуйте! Дайте опомниться! Господи!
Шесть лет назад Константин Лазаревич Рудницкий пытался напечатать книгу в государственном издательстве. Его усилия я понимала: они объяснялись судьбой его матери. Но почему актёр из Австралии хочет оплатить издание воспоминаний человека, которого видел один раз в чужой стране?! По незнанию языка не прочитав рукописи, по той же причине не имея перспектив ознакомиться с книгой в будущем? Константин Лазаревич Рудницкий – и австралийский актёр Эндрю Шарп? Почему? Почему? Почему?
Всё было как во сне. Я начала действовать согласно предписаниям Гриши.
Задолго до этого театральный критик Елена Алексеева распропагандировала рукопись молодому редактору одного из отделов газеты «Час пик» Маргарите Тоскиной, только-только организовавшей собственное издательство. Маргарита Васильевна проявила к изданию воспоминаний глубокий интерес. И вот мы с Володей сидим напротив Бориса Фёдоровича и Маргариты Васильевны. Деньги ей вручены, договор заключён…
Мы с издательницей подбираем фотографии. Подыскиваем книге название. Маргарита Васильевна отвергает одно за другим. Наконец соглашается на видоизменённую строку Марины Цветаевой. «Молодость! Мой сапожок непарный!» я предлагаю заменить на «Жизнь – сапожок непарный»… Через некоторое время она показывает мне эскиз обложки. Допытывается: «Вас устраивает? Нравится?» Я не очень его понимаю. На эскизе изображено что-то вроде вдребезги разлетевшегося метеорита. Чему-то это отвечает. Говорю: «Да!»
Маргарита Васильевна приносит корректуру первой главы…
И вскоре, не доверяя ни глазам, ни пальцам, я держу в руках КНИГУ. Тираж – пятнадцать тысяч экземпляров.
Она – часть меня!
Когда книга вышла, Елена Сергеевна Алексеева предложила устроить презентацию в Доме актёра. Мне было страшно – чуть ли не до потери сознания.
Когда-то в фильме Эдуардо де Филиппо «Неаполь – город миллионеров» меня потряс такой эпизод. С фронта Второй мировой возвращается домой итальянец, отец семейства. Жаждет одного: рассказать жене, родственникам, как существовал под бомбёжками и пулями, чего натерпелся, когда армия отступала. Но его никто не слушает. Никому это не интересно. Семья, соседи сами хватили лиха: жили впроголодь, спекулировали, выкручивались как могли. Страдания войны были никому не в новинку. И вот вояку озарило: купить уличным мальчишкам по палочке эскимо! Они будут уплетать мороженое, а он – рассказывать. Увы: едва он успевал подступиться к фабуле, как покончившая с лакомством детвора разбегалась. Примерно так я представляла себе презентацию и судьбу книги.
Увидев, как заполняется карельская гостиная Дома актёра, как в зал входят театральные педагоги, у которых я занималась, известные театроведы, сокурсники, знакомые, я испытывала только испуг. Мне предстояло находиться на сцене без роли, один на один с аудиторией и с пережитым.
Я намерена была говорить о времени, а рассказала про первую ночь в тюрьме: про карцер, в который меня отвели, про то, как я пыталась в его кромешной тьме нащупать какой-нибудь уступ, чтобы сесть, но были только стены и каменный пол. Я до ужаса боялась нашествия крыс. От холода решила натянуть на голову шляпу, которую держала в руках, и обнаружила два ломтика хлеба, подложенные следователем…
В зале стояла озадачивающая тишина. Потом последовало несколько коротких и скупых вопросов; нестерпимо горячие слова друзей. И поразившее меня выступление мужа в незнакомом обличье стороннего наблюдателя: «Она может работать по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки… Книгу писала по ночам… Мои дети и внуки звонят не мне, а ей. Узнают, как я себя чувствую, и тут же просят: „Дед, дай трубку тёте Тамаре“…»
Прошли встречи в музее Анны Ахматовой, в польском консульстве. Инициативная и щедрая Лариса Погосьян провела презентацию в библиотечно-культурном комплексе Кировского района. Меня приглашали то в одну организацию, то в другую. Залы оказывались переполненными. На сцену выходили дети и внуки погибших в лагерях людей, рассказывали схожие истории. Даже я не представляла, сколько в Петербурге семей, пострадавших от репрессий.