Я приметила мелькнувшее в глазах отца любопытство, когда мама объявила: «Что скажешь? Она записала себя в паспорт полькой!»
В 1937 году родные сёстры отца, жившие за границей – в Латвии, напрочь не поняли эзопова языка, на котором мама давала им понять, что отец арестован: «Осталась одна с тремя дочерьми. Владек неизвестно где». Решив, что он изменил маме и бросил семью, негодующие и возмущённые сёстры потребовали, чтобы мама незамедлительно выслала им его адрес. Но наши знания о месте его пребывания ограничивались сведениями из справочного бюро Большого дома: «Магадан. Десять лет без права переписки».
Моя переписка с рижской кузиной Бенитой при исключении из комсомола стала пунктом обвинения в «связях с заграницей». Поняв, чем чревато общение с роднёй отца, мама его оборвала. А последовавшие после ареста отца события – война, смерть мамы и Реночки, мой арест и лагерные годы – вообще загнали родственные связи в небытие. Прихотливая память сохранила имена сестёр отца: Леокадия, Виктория, Иогася – и адрес Леокадии: Рига, улица Кришьяна Барона (без номера дома и квартиры).
В среднеазиатских лагерях моё польское происхождение стало поводом к разного рода превратностям. Меня заносили в «польские» списки на этап. Когда выяснялось, что место рождения – СССР, вычёркивали. Иногда я всё же попадала в «польские» пересылки. В 1943 году в Беловодский лагерь в Киргизии пригнали большой этап с поляками. Меня поразила их вера в то, что государство так или иначе вызволит их из лагерей. В основе моих представлений о мире лежала убеждённость, что государство противостоит человеку, враждебно ему. Она сложилась после предъявленного мне ещё в школе, в 1937 году, ультиматума: «Хочешь остаться в рядах ВЛКСМ – отрекись от отца! Не отречёшься – исключим, изгоним!» Поэтому чистосердечное упование тридцатипяти-сорокалетних поляков на то, что государство хлопочет за них, казалось мне постыдной наивностью. Попав в лагерь, я поняла, что это путь к смерти. А они шутили, уговаривали: «Давайте учить польский! Он вам понадобится в Варшаве». Я была уверена, что их ночами уводят на расстрел, а их увозили в армию, на фронт. Встреча с поляками тогда поставила моё двадцатитрёхлетнее сознание в тупик.
С 1940 года Латвия превратилась в одну из республик СССР. И когда после освобождения из лагеря в 1950 году мне в очередной раз предложили командировку – из Микуни в санаторий на Рижское взморье надо было доставить группу из шестнадцати подростков, детей железнодорожников, – я не раздумывая согласилась. Если отец чудом остался жив и не сумел отыскать нас с Валечкой, он мог дать знать о себе сёстрам. Встретиться с отцом было одним из самых сильных желаний. Теперь мы могли бы стать друг для друга серьёзными оппонентами.
Командировка оказалась не из лёгких. Только добравшись до пригорода Риги – Дзинтари, оформив все документы и сдав детей в санаторий, я смогла оглядеться.
То, что при выходе из поезда я приняла за сияние дали, оказалось взморьем. На бесконечном песчаном пляже, который я увидела с пригорка, было неправдоподобно много народа. Для меня, только что вышедшей из лагеря, зрелище людей, купающихся в море, загорающих, играющих в волейбол, было скорее миражом, чем действительностью. Всеобщая беспечность, расслабленность, взрывы смеха, глуховатые звуки шлепков по волейбольным мячам… Я забыла, что такое бывает. Если бы мне вдруг дали купальный костюм, я бы съёжилась, не решилась бы раздеться и выкупаться.
Припекало. Я присела на песок, потом прилегла. Измотанная поездкой, уснула. Очнувшись от тяжёлого сна на солнцепёке, долго не могла поднять головы. Слева от меня разговаривали две женщины.
– А как же, – говорила одна, – я дочке за каждую хорошую оценку плачу.
– А сколько платишь? – интересовалась другая.
– За четвёрки по триста рублей даю. А если пятёрку приносит, пятьсот отваливаю. Поощряю. Если хорошо окончит школу, кругленькую сумму получит…
Называемые суммы казались баснословными, факт, что за хорошие оценки родители платят детям деньги, – каким-то вывертом. Мужчины справа вторили:
– За рождение сына подарил жене бриллиантовое кольцо.
– Почему бриллиантовое?
– Так положено. За дочь можно с рубином, с сапфиром, а за сына надо с бриллиантом.
За эти годы всё так изменилось? В какую же дверь мне стучаться, чтобы попасть в нормальную вольную жизнь?
Чтобы разыскать сестёр отца, из Дзинтари надо было доехать до Риги. В адресном бюро я уточнила номер дома на улице Кришьяна Барона. На звонок никто не ответил. Соседка из другой квартиры неохотно сообщила, что тётя Леокадия с семьёй отдыхает в Дзинтари, то есть там, откуда я только что приехала. Пришлось ехать обратно. В конце концов я отыскала нужную дачу. Калитка открылась без труда. У распахнутого настежь окна на первом этаже сидела пожилая дама с маленьким ребёнком на руках. Подойдя ближе, я спросила:
– Скажите, пожалуйста, здесь отдыхает Леокадия Иосифовна?
Женщина как-то напряглась и неожиданно вскрикнула:
– Та-ма-ра! Ты?!
Вскрик прошёл по мне судорогой. Мы с тётей ни разу в жизни не виделись. Мама могла послать ей мою фотографию, на которой мне было пятнадцать-шестнадцать лет. Перед ней стояла тридцатилетняя.
– Вылитый Владек! Ты же вылитый Владек! – обнимала меня, плача, седая тётя. – Ты специально приехала ко мне? Мой брат жив? Столько лет прошло! Рассказывай. Рассказывай всё. Сейчас придёт твоя кузина Бригита. Познакомитесь. Она пошла выкупаться на взморье. А это её дочурка – Сандра.
Потрясённая рассказом об аресте отца, о гибели мамы и Реночки, о моих скитаниях по ссылкам и лагерям, тётя говорила:
– Конечно, мы кое-что знаем. У нас тоже многие пострадали… Но я всё-таки хочу понять, за что Владека арестовали? Ты, может, что-то недоговариваешь, скрываешь? А тебя за что? Объясни мне, пожалуйста! Объясни!
Война разгромно прошлась по судьбам сестёр отца. После немецкой оккупации одна из сестёр, Иогася, с трудом отыскала в Германии дочь Бениту и уехала к ней. Мать и дочь находились в Германии и поныне, поскольку Бенита лечилась в какой-то частной клинике. Были осложнения и в семье младшего брата. А третья сестра отца, Виктория, с дочерью Вероникой жила в Риге. С ними я непременно должна буду повидаться.
Погружаясь в воспоминания о детстве, тётя Леокадия открывала мне отца с неожиданной стороны. Он был, оказывается, заботливым и нежным братом.
– Нас было пятеро, – говорила она. – Два брата и три сестры. Отец и старший брат Казимир умерли рано. Владеку пришлось бросить учёбу и пойти работать, чтобы помогать многодетной семье. Он, знаешь, франт был. Носил шляпу. Так красиво поигрывал тростью. Мы гордились тем, что у нас такой шикарный брат. Весёлый был, обожал нас смешить, всегда что-то придумывал. Маму нашу очень любил. И до чего же нам туго пришлось, когда в девятьсот десятом году Владека взяли в армию!
Она извлекала из памяти ещё и ещё какие-то чёрточки характера брата. Но в её описании я с трудом узнавала отца. Рано пошёл работать, чтоб помогать семье? Этому я верила. Насколько помнила, отец всегда был занят работой. Задаривал сестёр? Да. Он и мне покупал книги, собрания сочинений классиков… Но весельчак, франт? Впрочем, он действительно одно время носил модную толстовку и бабочку. Это потом, став начальником на стройке, опростился. Чем непосредственнее и глубже были воспоминания тёти, тем охотнее моя память начала отзываться на незнакомые подробности. Я даже вспомнила что-то похожее на шутку. Мне было лет пять. На выходные дни папа приезжал в пригород Петрограда, Парголово, где мы с мамой проводили лето. Там была довольно высокая гора – Парнас. С её вершины был виден купол Исаакиевского собора. Уезжая, папа сказал мне как-то: «Завтра в двенадцать часов дня заберись на Парнас, а я в городе поднимусь на Исаакиевский собор, и мы с тобой увидим друг друга». Я не поверила, хотела возразить: «Это же далеко. Я тебя не увижу», но почему-то промолчала.
Ночевала я на даче у тёти в небольшой опрятной комнате. Ветер со взморья трепал, пригибал ветви кустов, резко смещая на стенах границы света и тени, и никак не мог угомониться. В голове утвердилась мысль: «Раз отец не дал о себе знать сёстрам, значит погиб в Магадане».
Мои кузины, Бригита и Вероника, водили меня по Риге, по театрам. Одна из них училась на юриста, вторая только собиралась поступать в вуз. Юные, романтичные, они щебетали что-то про моду, делились мечтами увидеть Москву, Красную площадь и побывать в Мавзолее Ленина. Были милы, любознательны. Обращали моё внимание на красивые дома, на скверы и кусты роз. Им очень хотелось, чтобы я полюбила Ригу.
Не знаю, чему я тогда радовалась, но на общей с кузинами рижской фотографии выгляжу почти счастливой. Впрочем, тётя познакомила меня с молодым, почти незнакомым отцом. И меня долго ещё согревал её взволнованный возглас: «Та-ма-ра! Ты же вылитый Владек!»
Прошло тридцать семь лет после той встречи с сёстрами отца. В 1987 году в Ленинграде я неожиданно получила от генерального консула Польши приглашение «на чашку кофе». Поводом к приглашению послужило то, что с консулом встретился Александр Львович Жолондзь. Он рассказал о нашей с отцом судьбе и упомянул, что в Беловодском лагере я находилась вместе с поляками.
Неподдельное внимание и интерес, с которыми генеральный консул расспрашивал о спаянности поляков между собой, обо мне и моей семье, поколебало моё предубеждение против институтов власти, которые все виделись мне на одно казённое и бесчувственное лицо. Память о вере поляков в своё государство перешла в доверие к польскому представительству.
При Генеральном консульстве Республики Польша существовало общество «Полония», объединявшее ленинградских поляков. Желающим изучать польский язык такая возможность предоставлялась бесплатно. Много внимания консульство уделяло жертвам необоснованных репрессий.
В 1993 году по инициативе «Полонии» в консульстве была проведена презентация моей книги «Жизнь – сапожок непарный». Со временем я обрела там много добрых знакомых, друзей, отмеченных схожей судьбой. И меня не переставало удивлять, какими причудливыми путями люди порой приходили друг к другу. То оказывалось, что мы с кем-то были в одном лагере, то кто-то о ком-то слышал.