При выходе из здания, где в 1937 году я выстаивала нескончаемо длинные очереди за лживыми сведениями о приговоре отцу, к нам подошёл майор ФСБ, разрешивший вне очереди познакомиться с делом.
– Прочёл я вашу книгу, – натянутый, как тетива, сказал он. – Досталось вам. Но всё-таки хотел бы посоветовать…
Я остановила его:
– Вам не кажется, что советовать – неудобно?
Власть спустя двадцать лет «извинилась» перед моим отцом:
Военный трибунал Ленинградского
военного округа
28 сентября 1957 г.
№ 6864
Дело по обвинению гражданина Петкевич Владислава Иосифовича, 1890 года рождения, уроженца города Риги, арестованного 23 ноября 1937 года, пересмотрено Военным трибуналом Ленинградского военного округа 16 сентября 1957 года.
Постановление комиссии НКВД и Прокурора СССР от 20 января 1938 года в отношении Петкевич В. И. ОТМЕНЕНО и дело производством ПРЕКРАЩЕНО ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ.
Гр-н Петкевич В. И. РЕАБИЛИТИРОВАН ПОСМЕРТНО.
В 1994 году прежнего генерального консула сменил обаятельный, сердечный и верующий человек – Здислав Новицкий. Его выступления по ленинградскому радио о польской литературе и музыке переполняла пылкая влюблённость в Польшу. Он посетил Республику Коми, где сидело и погибло много поляков, установил там памятный знак. Поздравляя меня с семидесятипятилетием, сказал:
– Ваша книга – улыбка из ада.
Пани Тереса Конопелько, работавшая в консульстве со дня его основания и вникавшая во все детали жизни и во все нужды «полонистов», в 1995 году объявила, что польское консульство дарит мне поездку в Польшу. Генеральный консул хотел, чтобы я побывала на родине отца.
Я ехала в Познань в канун Рождества. Ночь. Соседи по купе спали. Сидя впотьмах, я смотрела в окно. Едва мы миновали Белосток, во тьме неожиданно засветились рождественские огни на лесной ели. Несрубленная, сверху донизу увешанная разноцветными лампочками, она была приветствием и предвестьем Рождества для пассажиров поезда.
Знакомство с Польшей в те годы осуществлялось в основном через польское кино. После войны оно переживало расцвет. Польские фильмы – независимо от того, касались ли они национальных резонов, войны или области чувств, – воссоздавали особенности времени, пейзаж и характеры. В польских кинокартинах, таких как «Эроика», «Пепел и алмаз», «Березняк», «Всё на продажу», «Пейзаж после битвы», «Дирижёр», «Как быть любимой», всегда происходило сражение незаурядных человеческих натур с историческим вывихом жизни и времени. В этих поединках человек, как правило, не побеждал. И тем не менее это было гордое кино. Мы также много знали о театре, о школе исполнительской подлинности, созданном в Польше режиссёром Гротовским, и читали умопомрачительные пьесы Мрожека.
«А как хорошо Колюшка говорил по-польски!» – пронзило вдруг меня. Ведь немецкий концлагерь, в который он попал в числе других военнопленных, находился на территории Польши. Где именно? Об этом отрезке его жизни я так бы ничего и не узнала, если бы не один телефонный звонок в конце восьмидесятых. Позвонивший представился: «Меня зовут Николай Владимирович Вишневский. Сотрудники принесли газету со статьёй „Крепостная актриса“. Честно говоря, ничего не хотел читать на тему лагерей, но мелькнуло имя Николая Даниловича Теслика. Как я понял, он был дорогим для вас человеком. Значит, вам небезынтересно будет узнать, что какое-то время мы находились с ним в одном концлагере».
Из дворян, образованный, яркий человек с необычной судьбой, Николай Владимирович тут же приехал к нам знакомиться. Вспоминал Колю как красивого, артистичного и надёжного человека. К сожалению, Колю не успели включить в небольшую группу сговорившихся бежать пленных. Побег был прекрасно подготовлен и – удался. Сначала Николая Владимировича прятала в своём погребе польская семья. Потом его переправили в Австрию. Там его укрывало другое семейство, тоже поляки. И во все последующие годы жизни Николай Владимирович Вишневский делил свой отпуск между Польшей и Австрией: ездил к тем, кто его спас.
Только после рассказа Вишневского мне стало до конца понятно то, что Коля повторял в последние месяцы жизни: «Обещаю, что окажусь за зоной раньше, чем ты можешь себе представить». По-видимому, удачный побег Вишневского с товарищами обнадёживающе глубоко запал ему в душу.
Дом «Спульноты польской» – организации, объединившей польские диаспоры, – находился в Старом городе. В нём было всего два гостиничных номера, оба – на последнем этаже. Потолок повторял рельеф крыши. Не покрытые ни краской, ни лаком деревянные скосы потолка и стен источали заключённое в дереве здоровье. Через открытую форточку комнату наполнял морозный декабрьский воздух. Я укрывалась периной, положенной на постель вместо одеяла. Сон там был непривычно глубок и отраден.
В кухне этажом ниже стояло несколько ящиков с минеральной водой. В любое время суток там можно было вскипятить чай или выпить кофе.
Не знаю, что пани Тереса написала в сопроводительном письме, только оказанный мне в Познани приём изобиловал умными и тёплыми неожиданностями. На кафедре литературы и искусства в Познанском университете профессор Доброхна Ратайчик обратила моё внимание на стеллажи с красиво и аккуратно переплетёнными томами архивов. Это были дневники и письма, сценарии, проза, стихи погибших в войну или не выживших в годы репрессий поляков. Бережное и любовное отношение к архивному наследию трогало и покоряло. Заинтересованность в беседах возрастала порой до такой степени, что, несмотря на моё незнание языка, выделенный для этих встреч переводчик оказывался ненужным.
В преподавательском кругу университета, за «круглым столом», который тогда ещё не приобрёл популярности в России, внимательно относились к частным авторским суждениям и высказываниям. Обсуждались вопросы смешения культур, в том числе проблемы, связанные с захоронением жертв войны на территории бывших противников. Говорили об этом как об акте неизбежной справедливости: «Солдаты воюющих сторон исполняли воинский долг, и если пали на „вражеской земле“, то и там имели право на достойное захоронение».
В «Союзе сибиряков», куда меня пригласили на чаепитие, хранились списки прошедших наши лагеря поляков: десятки тысяч фамилий. Я со стеснённым сердцем смотрела, как перелистывают эти списки. «Сибиряков» живо интересовало то, что происходит в России. В разговорах о переменах то и дело возникали одобряющие и примирительные интонации. Две сидевшие рядом со мной пожилые польки жестами объясняли, что начисто забыли русские слова, усвоенные в сибирской ссылке. А две другие пронзительно искренне признались: «Наглядевшись на то, как сибирские женщины принимали безногих, безруких мужей, возвращавшихся с фронта, как, сами будучи полуголодными, делились хлебом-солью с нами, мы полюбили Россию».
Ко мне в номер беспрерывно кто-то приходил: познакомиться, взять интервью, спросить, пригласить, подарить свои книги. Молодой хирург Михал, сын пани Тересы, только что окончивший в Познани Медицинский университет, рассказывал о первых опытах своей врачебной практики. Он внёс нотку изысканности в мои польские впечатления: «Если пациентка старый человек, я пытаюсь представить её такой, какой она была в молодости. Это мне помогает».
С польской поэтессой Эвой Найвер, стихи которой в прекрасном переводе А. Нехая мне нравились, мы тоже познакомились в Познани. Нас с ней (а пару раз и с молодым поэтом Владимиром Ноговицыным из Котласа) приглашали на ужин в несколько домов. Зажжённые свечи, накрахмаленные скатерти теплее и чуть иначе высвечивали круг семейных отношений и польский быт. Более тесные знакомства с откровенными беседами, альбомами, интересом друг к другу дарили неумирающую надежду на то, что мир ещё образумится…
В «Познанской газете» за подписью журналистки Лидии Закшевской появилась статья обо мне – «Полька из Петербурга». В журнале «Аркус» писатель Юзеф Ратайчик опубликовал перевод отрывка из книги «Жизнь – сапожок непарный».
В сочельник «Спульнота польска» собрала молодежь из всех бывших советских республик – студентов, обучающихся в Познанском университете. Было непривычно, что Советский Союз распался, что его – нет. Не приноровившись к существованию врозь, собравшаяся молодёжь как-то инстинктивно сплотилась. Студентам явно не хватало старших, тем более в предрождественский вечер. На ковре, при горящих свечах молодёжь сгрудилась вокруг меня. Задавались трудные вопросы про жизнь. И мне отчаянно хотелось внятно и ясно вселить в них веру в себя и в будущее.
Величественные, просторные католические храмы Познани были переполнены людьми. Шли торжественные службы. После одной из них Володя Ноговицын преподнёс мне листок:
Тамаре Владиславовне Петкевич
За дубовою стойкой
Молитва звучала,
И красивая полька
О чём-то шептала
И листочек бумажный
К груди прижимала…
Семидесятипятилетняя полька шептала слова молитвы о многом и многих, крепко прижимая к груди нескончаемо длинный поминальный листок.
С некоторыми из поляков переписка возникла ещё до поездки. Приходили отзывы на книгу. Спрашивали, не встречала ли в лагерях Республики Коми таких-то и таких-то. Я связывала своих корреспондентов с легендарным Михаилом Борисовичем Рогачёвым, председателем общества «Мемориал» в Сыктывкаре. Отвечать на подобные запросы он считал для себя святым делом.
Домой я возвращалась с гостившими в Познани учениками младших классов петербургской школы имени Мицкевича. Нам предстояла пересадка в Варшаве. Там меня встречали друзья Марыси Будкевич, а теперь и мои (по переписке) – пан Рышард Калицкий с женой. Заслышав русскую речь, имевший к России свой счёт водитель автобуса нарочно не стал высаживать нас у вокзала, а провёз дальше. Польские друзья, засучив рукава, помогли детям дотащить вещи до вокзала и поднять их на платформу.