Через окно вагона я смотрела на валявшиеся возле железнодорожного полотна сгнившие деревянные шпалы, которые мы укладывали в сороковые годы. Нынче их заменяли железобетонными… Как же я стара, Боже! И какой невероятной силы память ведёт меня – через сорок шесть лет после освобождения – в эти места!..
От Микуни на Сыктывкар теперь была проложена железнодорожная ветка. В Микуни поезд имел длительную стоянку. По прямой, как линейка, дороге я быстрым шагом успела дойти до Дома культуры. Там у входа стояли посеревшие, но целёхонькие скульптуры, созданные заключённым Борисом. В сторону дома, в котором я жила в Микуни, не повернула головы.
В столицу Коми, Сыктывкар, поезд прибыл к ночи. К вагону подбегали молодые незнакомые люди. Вглядевшись, в одной из женщин я узнала ученицу мужа, Верочку Морозову. С самого начала всё в этой поездке было неожиданным. Приглашена я была, оказывается, не ровесниками и солагерниками, а юными сотрудницами Финно-угорского центра, никакого отношения к лагерю не имевшими. Поселили меня не в гостинице, а в каком-то ведомственном профилактории, в необычайно уютном и чистом номере, в тишине. Это помогало справляться со всем нахлынувшим.
– Сюда, Тамара Владиславовна, сюда садитесь, к окошечку, – встретила меня наутро заведующая столовой.
На кухне громыхали пустыми кастрюлями. Все уже были накормлены. На отведённом мне месте стоял стакан берёзового сока и прозрачный мёд в розетке. И как-то совсем уж по-домашнему мне сказали: «Сейчас принесём вам горяченькой каши и судака».
Республика Коми! 1996 год. Октябрь. За окном на алеющую листву с хмурого неба неторопливо слетали снежинки. Я всё ещё в пути. Пора бы примириться с тем, что «в пути» означает – «дома»…
Мне предстояло побывать в двух музеях и встретиться с читателями в Финно-угорском центре. У входа в краеведческий музей ожидала группа сотрудников. Заочно, по переписке, с кем-то из них мы были уже знакомы. Музейная экспозиция рассказывала историю этой земли. На богатства природа тут не поскупилась: лес, уголь, нефть, радиоактивная вода. Государственная стратегия развития края, по примеру щедрости недр, беззастенчиво размашисто использовала рабский труд. Вдоль стен – стенды с фотографиями множества людей, подневольной рабочей силы. Это мы, заключённые, свезённые сюда с разных концов СССР. Мы – на строительстве железной дороги. Мы – на лесоповале, на распиловке стволов, на погрузке брёвен, досок. В шахтах, при добыче руды, тоже мы. Завершали этот визуальный ряд фотографии кладбища заключённых: над свалочными ямами – ряды колышков, к которым прибиты дощечки с номерами. Так на новом языке времени фотодокументы излагали повесть о нас.
А вот за стеклом стенда – плошки, черпак, пара глиняных горшков. Эта незамысловатая утварь была изъята по описи при раскулачивании крестьянской семьи. Другой этап истории отечества.
Экскурсия была организована для меня одной. Как перед полпредом трудившихся здесь невольников, молоденькая сотрудница музея с сопровождавшими её коллегами держали передо мной экзамен на Совесть и Память. Я была глазами и ушами ушедших. И хорошо, что музейная подача «материала» не обнажала преступную правду до дна. Боль и так была сильна, волнение – обоюдно.
После чаепития в кабинете директора музея, при прощании молоденькая девушка-экскурсовод сказала: «Я и подумать не могла, что вы ещё живы и я смогу сказать вам, как люблю вашу книгу».
Затем был поход в картинную галерею. Художники Коми запечатлели свой народ литым и цельно скроенным. Косая сажень в развороте плеч у охотников-коми, у коми-рыболовов. Тундра, тайга – и они, богатыри. Озёра, реки – и они, добытчики. И тут же – нечто из другого миропонимания: вместо самолёта по небу движется танк-вездеход, погубитель не только земли, но и неба… Или картина «У камина», где пасть камина черна, об огне нет и речи; рядом с камином – мольберт, на который устремлён опустошённый взгляд художницы… В углу зала теплела вырезанная из светлого дерева скульптура лукаво-улыбчивого пасечника.
На встрече с читателями в Финно-угорском центре в роли ведущей выступала недавняя студентка Володи Верочка Морозова. В тёмном платье с белым кружевным воротничком, она выглядела ничуть не смущённой темой встречи. Мне оставалось только удивляться трезвости её оценок «исторического прошлого» и незатасканности формулировок.
Читатели просили перечислить, в каких местах республики я отбывала срок, кто-то называл имена родных и знакомых с надеждой: «Не встречали?..» Интересовались режимом дня заключённых. Спрашивали: «Сумели ли вы забыть прошлое?», «Есть ли у вас семья?», «Как вы относитесь к общественным переменам?», «Верите ли в Бога?». Форма «вопрос-ответ» помогала ненароком выявить не букварную, а живую правду. В каждой аудитории возникал свой климат, выкристаллизовывалась своя тема. Здесь ключевым вопросом стал такой:
– Как вы относились и относитесь к тем, кто вас охранял?
Обычно я отвечала:
– В зависимости от того, каким был тот «человек с ружьём».
В лагере заключённые наклеивали на вохровцев меткие ярлыки: «садист», «куркуль», «зверь». Бывали «молчуны». Бывали – «бати». Редко. Случались «соловьи» и «розы» – поклонники солистов и музыкантов, сопровождавшие наш ТЭК.
Нынче в местах, где после ликвидации лагерей бывшие узники и те, кто их охранял, остались работать и жить бок о бок, бытовое, неслужебное соседство, переподчинённость приводили к беспрерывным баталиям. Проволоку, отделявшую заключённых от вохры, заменил идеологический сумбур в головах вохровцев. В присланном с Севера сборнике «Мемориала» я прочла однажды воспоминания охранника, описывающего, как политических заключённых кормили в зоне икрой и копчёностями, а охрану – хлебом и картофельной шелухой. Засевший в голове бред до сих пор разъедал недоброкачественную память этого «стража порядка».
Опять и опять возникал вопрос: думал ли тот, кто планово изготовлял из народа «друзей» и «врагов», натравливая одних на других, к чему это приведёт? «Посеешь ветер – пожнёшь бурю». Посеяв бурю, пожинали всё тот же дух гражданской войны. Устоять не могли ни те ни другие. И разве не злополучный узел отношений вольного с заключённой произвёл на свет нашу беду с сыном?
Один из присутствующих на той встрече сказал:
– Я узнал человека, которого вы в своей книге скрыли под вымышленным именем.
Все имена в книге были подлинные, кроме трёх. Я заменяла их только в случае, когда настоящее имя могло задеть детей тех, о ком шла речь. Этот человек вычислил «Филиппа». Так уже бывало не раз. Чья-то интуиция обнаруживала спрятанное событие или чувство. Переждав всех, кто после встречи подходил ко мне с вопросами, этот человек с открытым, светлым лицом подсел к моему столику.
– Я много лет проработал с Филиппом, – сказал он. – Не однажды видел вашего сына. Понимаю его, понимаю вас. Боль вашу принял близко к сердцу. И всё-таки… всё-таки хочу, чтобы вы мне поверили: Филипп был неплохим человеком.
Он рассказал, как и сколько раз Филипп выручал его из безнадёжных ситуаций. Я молча слушала. Доводы в пользу «неплохого» Филиппа ничего уже не могли изменить. Разговор прервала сотрудница Финно-угорского центра: «Можно включить телевизор? Встречу снимали. Сейчас покажут». Вручив мне свои отпечатанные на ротапринте воспоминания, заступник Филиппа поднялся. Уходя, пару раз обернулся.
В потоке местных новостей по телевидению были показаны кадры заседания правительства, выступление главы республики Спиридонова – и «встреча в Финно-угорском центре с автором книги „Жизнь – сапожок непарный“ Тамарой Петкевич, которая много лет провела в лагерях на нашей земле». Соединение сюжетов в одном выпуске новостей удивило. Республику относили к «красному поясу». Но здешние руководители, кажется, не были настроены на ложь. Сама земля здесь этого не потерпела бы.
– Изменилась наша республика с той поры? – спрашивали меня.
Когда после двадцати пяти дней этапа в мае 1944 года из тёмных ночей Киргизии нас высадили в белую ночь Коми АССР, я увидела только вышки и опутанные проволокой зоны. По-настоящему мне предстояло разглядеть республику только теперь.
Прежний Сыктывкар, в который я однажды приезжала после освобождения (тогда здесь ещё жили Хелла, Иван Георгиевич Белов, Тамара Цулукидзе и китаец Шань), произвёл впечатление только видом с холма на место слияния рек – Вычегды и Сысолы. Обе долго ещё сохраняли цвет своих вод, оберегая себя друг от друга чёткой линией раздела. Сейчас столицу Республики Коми застраивали многоэтажными, продуманной архитектуры домами, комбинируя красноватый и серый кирпич. Были отреставрированы старинные дома, разбиты парки, скверы. Город удивлял чистотой.
Я побывала в радостном, сияющем такой опрятностью, что и пылинке не нашлось бы места, доме Веры Морозовой. Там царила взаимная любовь дочери и матери. Приглашённые в гости подруги пели дерзкие по тем временам песни северного барда Вячеслава Кушнира. Вера сводила меня в мастерскую одного сыктывкарского художника. На полотне серой, вяло вьющейся лентой был прорисован последний выдох распятого на кресте и перевёрнутого вниз головой человека. По молодости лет о таких муках художник мог знать разве что из книг или понаслышке.
С непререкаемым уважением говорили здесь о Михаиле Борисовиче Рогачёве, который организовал местное общество «Мемориал» и составил полные списки всех, кто прошёл лагеря Коми. Рассказывали о геологе Викторе Ложкине: он отправился сюда на поиски полезных ископаемых и наткнулся на безымянные захоронения заключённых. Человек этот принял беспримерное решение: ничего не говорящие номера на фанерных дощечках заменить реальными фамилиями сгинувших людей.
Неизгладимое впечатление оставило знакомство с пленительно-талантливым, глубоким человеком – журналисткой Анной Сивковой. Не с любопытством, а с пронзительным сочувствием она тихо спросила меня:
– Как вы смогли рассказать о себе так откровенно?
Для себя я находила тому объяснение, но, ответив: «Сама не знаю», – тоже не покривила душой.