Из Сыктывкара в Княжпогост вела автомобильная дорога. Солнце золотило её и припорошённый снежком лес в буйстве осенних красок. Молчали сопровождавшие меня Розалия Павловна Сливкова и Верочка Морозова. Меня неизъяснимой силой влекли к себе две княжпогостские точки: могила Колюшки и пятачок у железной дороги, где мы с ним прощались за десять дней до моего освобождения из лагеря. Во время моей поездки на Колюшкину могилу летом 1972 года Княжпогост застилал дым. Потревоженные тени прошлого хватали за полы, куда-то утягивали. Покрасив старую деревянную ограду, я уехала. Две небольшие сосенки возле могилы выкопать не успела. Все эти годы меня мучило то, что они разрослись. Задачи было две: найти кого-нибудь, кто их спилит и кто заменит деревянную ограду на железную.
И теперь, после двадцати с лишним лет, мы приближались к Княжпогосту. Вот-вот справа я должна была увидеть кладбище…
В первый момент ввела в заблуждение протоптанная вглубь кладбища широкая дорога – не совсем там, где мне помнилось. Дорога привела к оврагу, которого прежде не было. Я вернулась ко входу, пошла снова, повинуясь подсказке клеточной памяти. Сейчас могила должна быть слева. Я точно знала: Колюшкина могила – тут, и только тут. Но выкрашенной в голубой цвет ограды глаза не находили. Оглядывая всё вокруг ещё и ещё раз, за железной оградой соседней могилы неожиданно увидела на кресте табличку с Колиным именем, датами его жизни и чёрную ленту: «Безвременно ушедшему человеку трагической судьбы»…
Первое чувство – испуг. Через столько лет – наедине с могилой, которую не узнаю! Что это? Кто мог её преобразить? Ну а потом – одно Господне безмолвие вокруг. Между желанием быть здесь и свершением края сомкнулись. Исчезло вообще всё. Ни прошлого, ни настоящего. Может быть, суть в беспамятстве? Я – здесь, и это единственно главное. Много, много времени спустя стало приходить реальное успокоение…
На одной из встреч с читателями в петербургском музее Анны Ахматовой я получила записку: «Открылся ли Вам с годами смысл сказанного Николаем Даниловичем в Вашем сне: „Теперь я должен уйти навсегда“?» Я и предположить не могла, что кто-то, читая книгу, обратит на это внимание, запомнит. Исходя из представления Данте о «кругах», об иерархии того света, я ответила: «Да». Верилось, что отстрадавший войну, плен, камеру смертников, мучительнейшую болезнь и смерть в зоне Коля был допущен куда-то выше, где для души вообще нет муки. На самом деле я не знала, куда могут уходить ушедшие, если память ни за что и никому не хочет отдавать их, если пережитое с Колей как было, так и остаётся мерой любви и полноты? К тому же слово «навсегда» обдавало холодом окончательности, которую и на этом рубеже душа принимать не хотела.
В краеведческом музее Княжпогоста нас ожидали с накрытым для чаепития столом, с усердно пыхтящим самоваром. Едва познакомившись с приветливыми работниками музея, я стала допытываться:
– Кто поставил ограду и новый крест? Как это вышло? Почему?
– Первыми приехали дети-следопыты из Ухты с учительницей Илзой Брауэр, – рассказывали мне. – По описанию в вашей книге отыскали могилу. Ну а потом уже жители Княжпогоста заменили Николаю Даниловичу крест и поставили железную ограду.
Да, о приезде детей с Илзой Брауэр, о том, как они зимой зажгли на могиле свечи и стали в снег на коленки «перед Страданием», мне писали. Это потрясло тогда до глубины души. А далее?
– Что значит «жители Княжпогоста»? Кто именно поставил ограду и крест?
– Здешняя учительница, Капитолина Васильевна Ворсина.
– Дайте мне её адрес.
– Да увидитесь вы с ней, увидитесь. Не волнуйтесь. Она вот-вот должна сюда прийти.
В музей один за другим входили жители Княжпогоста. Никто не говорил мне, как выглядит Капитолина Васильевна, но я на полуслове прервала разговор с корреспонденткой местного радио и поднялась навстречу вошедшей в музей неторопливой, за полсекунды до того незнакомой, с безоговорочно добрым лицом женщине. И разом все вопросы получили ответ. Такие, как она, совершают добро не для кого-то, не для себя. Во имя Творца, видимо. Так им – велено. Мы обнялись.
У завотделом культуры Елены Юрьевны Нофит и у директора музея Галины Валерьяновны Тягиновой всё было приготовлено к поездке на могилу: венок, цветы, вино и свечи. В качестве кого же, Господи, побывав на кладбище наедине с Колей, я поеду теперь? В качестве гостьи?
В поездке 1996 года на Север жизнь моя в известной мере перестала быть только моею. Она превратилась в часть соборной повести о жителях этого края. Ясным рассудком я ощутила себя в тот момент полумузейным экспонатом. Живым лишь в том остатке, над которым никто, кроме Бога, не властен.
В летописи края мне в полный рост увиделись конкретные люди с их конкретными поступками. Неразговорчивый старший надзиратель Сергеев, который в 1950 году разрешил вырыть могилу Колюшке на местном кладбище для вольных, сам вывел из зоны лошадь с дрогами, на которых стоял Колин гроб, передал мне поводья, сказал: «Везите!» Немка Илза Брауэр, родившаяся на Севере в ссылке, приезжавшая сюда с учениками-следопытами. Капитолина Васильевна, муж которой погиб в дорожной катастрофе. Не теряющая силы любовь к мужу повелела этой женщине принять в душу нас с Колей…
На месте бараков Центральной колонны Княжпогоста высились нынче пятиэтажные дома. Сам Княжпогост был переименован в город Емву. Вместо секретаря горкома партии с нуждами города управлялась Ангелина Михайловна Барбашева – мэр. Она и организовала встречу, проходившую во вновь отстроенном Доме культуры. Прежний, в котором наш ТЭК давал для вольнонаёмных спектакли и концерты, сгорел.
За столиками с угощением сидели люди двух-трёх следующих за мной поколений: дети и внуки тех, кого я знала по прошлому, и вовсе незнакомые. Выступавшие делились впечатлениями от «Сапожка». Рассказали о десятикласснице Наташе, написавшей по книге сочинение. Девочка с родными присутствовала тут же, в зале. Гости постарше вспоминали наш лагерный театр. Ещё сохранялась легенда о вдохновенном и прекрасном слове, о песнях и спектаклях, которые в те мрачные годы дарил им наш ТЭК. Кто-то принёс с собой извлечённые из домашних архивов письма родных. Принесли в подарок фотографию Дмитрия Фемистоклевича: блестящий пианист разучивает в детском садике с трёх- и четырёхлетними детьми песенки о зайке и ёлочке, аккомпанируя им на аккордеоне. Судя по дате на снимке, он был сделан, когда Дима вернулся сюда после увольнения с работы в Шадринске. Никогда мне так ясно и до конца не виделась драма Диминой жизни. Как же не миловала нас после заключения свобода! А мы, осознавая её немилость, продолжали трудиться, тщетно пытались вписаться в жизнь. Вопреки всему учились ходить на двух ногах.
– Можно я прочту стихотворение, посвящённое вам? – поднялась с места молодая обаятельная женщина. – Только оно любительское.
– А можно узнать ваше имя?
– Уляшова Наталья Сергеевна.
Вам много писали красивых стихов.
Смогу ли набрать столько ласковых слов,
Чтоб вас всей душою обнять,
Чтоб вы меня также сумели понять?..
Мне хочется рядышком с вами сидеть,
В глаза ваши мудрые долго глядеть
И слушать внимательно, смирно рассказ
О том, что прошло, хоть без нас, но о нас.
Меняется всё. Быстро годы бегут,
Уже Княжпогост люди Емвой зовут.
И каждый мечтает, чтоб сбылось скорей:
Не стало б на нашей земле лагерей.
Но то, что свершилось, уже не забыть,
Нам с памятью горькой приходится жить.
Чтоб к нам не вернулась обманом беда,
Сапожки пусть парными будут всегда.
Не всё в жизни просто, мы знаем о том,
Но в жизни, как ваша, мы силу найдём,
Чтоб мудро и радостно деток растить,
Чтоб им не пришлось снова ад пережить.
Поэтому кланяюсь вам до земли.
Мы здесь, в Княжпогосте, друг друга нашли.
Так ведь это – заплачка! Самое что ни на есть народное творчество! Наговор, заговор, колыбельная… Такое сочиняют люди, способные «чуять» жизнь других, как свою…
Понятие «народ» я осознаю как мощную, нередко беспощадную силу. На сей раз я столкнулась с одним из суровых проявлений этой силы – с правом судить сородичей.
На княжпогостском кладбище была похоронена и Ванда Разумовская. Я стала искать могилу её дочери, которая к этому времени тоже умерла, но Кириной могилы не нашла. Стала спрашивать: «Почему Киру захоронили в другом месте? Ведь она оставила для себя место рядом с матерью?» Отвечали глухо: «Не знаем». Знали!
Княжпогостцы наблюдали драму отношений Киры с матерью, о которой я уже рассказывала. Сострадали девочке. Превращение подростка в редкостно несчастливую, невезучую женщину тоже происходило у них на глазах. После смерти Ванды они продолжали жалеть сироту. Захоронив Киру в другом месте, таким образом «защитили» её.
«Суд народа» – не «общественное мнение». Нечто более исконное.
Из Княжпогоста в Ухту мы отъезжали поздним вечером. Глядя через стекло машины в непроглядную темень леса, я пыталась угадать место, где располагалась когда-то зона Ракпас, в которой много лет томились Александр Осипович, Хелла и Борис. Бог мой! Какой густой завар Судьбы. Насколько же все наши судьбы – отсюда!
В сороковые годы нам, разъезжавшим с ТЭКом по зонам не только Севжелдорлага, но и Ухтинского лагеря, Ухта виделась самым богатым и уютным городом Коми АССР. Я была зачислена в труппу филиала Сыктывкарского театра, и Ухта оказалась первым городом, в который я попала после освобождения – на следующий же день, 31 января 1950 года. Мы начинали нашу гастрольную поездку с Ухты. Ухта знаменовала для меня волю.
Хотя была уже глубокая ночь, в вестибюле гостиницы «Тимман» нас терпеливо дожидалось несколько человек: Илза Брауэр и четверо её учеников, лет шестнадцати-семнадцати, и председатель общества «Мемориал» – по-матерински заботливый и внимательный Аркадий Ильич Галкин, который закупил партию «Сапожка» сразу после выхода книги и, собственно, возобновил мои отношения с Севером. Юноши тут же преподнесли мне набор, который выручал их в походах: спички, бересту для разжигания костров, куль с сухарями и банку сгущёнки.