Не находя себе места, я, наконец, дала Филиппу согласие на то, чтобы ребенок находился у него. Главное: Юрочке должно быть хорошо. Филипп написал, что приедет вместе с Ольгой Ивановной, чтобы успеть взять ребенка до общей отправки. Бросало то в жар, то в холод от крайних решений: заставлю его поклясться страшной клятвой; пусть напишет письменное обязательство... Но ведь это значит оскорбить близкого человека. За что? Он любит и меня, и сына. В этом не было сомнения. Я не могла обмануться: любит. И больше, чем я его.
В лютый мороз, темным, зимним утром они приехали.
Вместе с Филиппом через вахту пропустили и Ольгу Ивановну. По заключению мне помнилось более приветливое лицо. Вероятно, я ждала от старшей женщины сочувствия. Филипп успокаивал: «Она добрая, заботливая, а как выглядит внешне — не самое главное». От Филиппа я тоже ждала особых слов. До освобождения оставалось три года, целая вечность. Уповала на одно: Филипп придумает что-нибудь, будет привозить сына. Я его буду видеть.
Ольга Ивановна перекладывала в свой саквояж нашитую здесь мною одежду сына. Помогая ей, я заискивающе поглядывала на нее: «Вы уж, пожалуйста, Ольга Ивановна... Очень прошу вас!..»
Сын беспечно болтал ножками, веселился, не ведая, что происходит. Я укутала его в ватное одеяло, которое привез Филипп. Он взял сына на руки.
До вахты шла рядом с ними...
Меня разорвали на части. Помертвевшую часть оставили в зоне.
«Как доехали? Плакал или нет? Как ест? Где стоит кроватка? Ту серенькую курточку надевайте на беленькую. Попроси Ольгу Ивановну, чтобы побольше гуляла. Понаблюдай сам...» — писала я вдогонку.
От Филиппа стали приходить письма-отчеты. Во всех подробностях он описывал, как Юрочка спит, каким просыпается, что бормочет. На тревогу о том, как Ольга Ивановна относится к мальчику, отвечал: «Ты пишешь: раз выбрал Ольгу Ивановну — значит, она хорошая. Она большая ворчунья, недовольная почти всегда (характер такой). Но что бы она ни делала — лучше сделать нельзя».
Через несколько дней из Межога отправили детей по детприемникам Коми. Сомнений в том, что я сделала правильно, не осталось.
Конечно, моему мальчику лучше. Но я тосковала! Страшно! Усмирить, обуздать тревоги, тоску не удавалось никак.
Теперь поистине вся моя жизнь стала зависеть от череды писем. Я их вычитывала до дна и глубже.
Обещание Филиппа перевести меня в свое отделение оставалось в силе. Я ждала наряда.
После отъезда «штрафников»-опэшников Александра Петровна заявила:
— Перевожу вас на другую работу. Нужна манипуляционная сестра для вольнонаемных. У вас хорошие руки. Будете делать внутривенные вливания вольным и заключенным.
— Я не справлюсь! — взмолилась я.
— Слышала. Выучила наизусть.
Лекарства для вольнонаемных выделялись из особого фонда.
Утренние часы были отведены для больных-«вольняшек», вечерние — для заключенных. Перед дежуркой вечно толпился народ. Шли вохровцы, их жены. Ждал очереди и командир, посадивший меня за топор в изолятор. Пытался теперь острить, шутить.
Выглядевший здоровяком тучный агроном Целищев норовил остаться в очереди последним. Жаждал «посидеть, поговорить». Однако сидел молча и смотрел куда-то в пространство. Летом приносил букетики полевых цветов. Его присутствие тяготило, но что-то мешало сказать: «Уходите, я занята». Застенчиво улыбаясь, он однажды высказался:
— Всюду — стена! В мыслях. В желаниях. В жизни. Всюду! Постоянно натыкаюсь на нее. Мне кажется, именно вы можете это понять.
Я — испугалась: это мой образ. Еще бы я не понимала! Не хотела этого понимать, но это уже дело другое. Стены едва ли не смыкались надо мной, грозя скрыть небо.
Доверительность человека насторожила. Почему он решился обнаружить столь интимное ощущение? У вольного-то откуда образ стены? Ведь он никогда не сидел в лагерях, не прошел войну. Если мне казалось, что я схожу с ума от призрака стен, то этот степенный, до неестественности спокойный человек — тоже на грани? Болен? Еще чуть-чуть, и он попадет к Александре Петровне в психкорпус.
Я раз и навсегда была поражена шаткостью кладки между безумием и нормой. Вспоминала и о конце Яхонтова. Для себя утвердилась в собственном открытии: постоянная психическая неуверенность в себе — тоже болезнь. Почему ее не принимают в расчет? Я спросила Александру Петровну:
— Агроном, по-вашему, здоров? Мне кажется, ему жить очень плохо.
— Их так мало, кому хорошо... — ответила она.
Значит, не болезнь? С неуверенностью человеку надо самому справляться?
Александра Петровна звала меня с собой в психкорпус:
— Пойдем! Покажу своих детей.
Я оттягивала визит. Хотелось поворачиваться к солнцу, не к мраку. Но однажды согласилась: «Пойду!»
За высоченным забором стоял двухэтажный деревянный дом, отличавшийся от обычных бараков не только дополнительным этажом, но и тем, что низ дома был опоясан галереей. Возле психкорпуса летом разбивали клумбы. Больные прилежно ухаживали за цветами.
Александра Петровна шла по дорожке, и больные провожали ее тягучим, полуулыбчивым: «Ма-а-ма...»
В кабинете у нее на столе лежала стопка рисунков: неземные существа, деревья; запутанные, сплетенные в клубок линии; одни носы или рты.
Особенно много среди больных было прибалтийцев. Некоторые больные с маниакальной настойчивостью немилосердно сквернословили по-русски; лица других выражали отрешенность, почти что блаженство. Казалось, им в ухо кто-то транслировал дивную музыку, от которой их ничто не могло оторвать. За стеной санитары усмиряли кого-то, бившегося в завываниях от видений ужаса. И беззубая старуха с неестественно прямой спиной ходила взад и вперед величественным шагом, поскольку мнила себя английской королевой.
В кабинете Александры Петровны на стене висела скрипка.
— Вы играете?
— Это для тех, кто умеет.
«Малиновская — талантище! У нее есть серия потрясающих рассказов», — говорил Александр Осипович.
Новеллы о больных? Хотелось попросить дать прочесть. Но я так часто не смела. «Не спрашивать! Не выяснять!» — тяготел надо мной непонятно кем внушенный запрет. И сколь многого в жизни лишила меня эта проклятая боязнь оказаться неделикатной! Только один вопрос я не могла не задать Александре Петровне, находясь под впечатлением от картин этой страшной обители и оттого, что дико страдала от разлуки с сыном.
— Почему же один уцелевает, пережив десяток катастроф, а другой не осиливает одной беды?
— Зависит от предрасположения к тому психики, — скупо объяснила она.
«Значит, я здорова», — поблагодарила я ее мысленно.
Неожиданно одно из писем Филиппа глубоко задело. «Сколько надо заботы, — писал он, — внимательного, кропотливого ухода, чтобы он (сын) был здоровый, веселый, сколько надо любовного отношения, чтобы улыбка не сходила с его обаятельного личика. И какой ужас, я представляю себе, был для него там. Поэтому он был такой худенький, больной, с зачатками рахита».
«Больной, с зачатками рахита?» Этого не находил никто. Ни врач, ни сам Филипп, твердивший: «Сколько в нем радости, сколько энергии».
Так обретала жизнь «легенда», которую (это я понимала) уже ничем в дальнейшем нельзя будет оспорить. Для нее имелись формальные основания: лагерь как таковой. Но во имя чего надо было пренебрегать конкретной правдой? «Для репутации хорошего отца, взявшего из лагерных условий своего ребенка», — пыталась я оправдать «подлог» Филиппа.
Испугало еще одно: меня в письмах становилось все меньше и меньше. Лишь в конце письма он приписывал: «Ты мне очень понравилась как мать. Я даже не ожидал. У тебя такое огромное чувство материнства, способное подавить все другие чувства. Какая ты полноценная женщина!»
Кое-как уминала в себе тревогу, которая заполняла: «Ведь Юрику действительно лучше. Главное — это. И они оба меня ждут!»
Филипп немедленно исполнил просьбу прислать фотографию сына: «Дорогая мамочка, посмотри, какой я толстенький. Я хочу, чтобы, глядя на меня, пропадало всякое горе и Тебе становилось бы хорошо-хорошо. Ф. Писали вместе», — вывел Филипп рукой Юрика.
Меня вызвали к новому начальнику колонны. В кабинете сидели оба, муж и жена. Как и в Урдоме, Ася Арсентьевна работала здесь фармацевтом. Начальник тут же вышел.
— Это я просила позвать вас сюда. Садитесь, Тамара. Будет нелегкий разговор.
Что-то наплыло, нашло при таких словах. Слезы уже караулили «разговор».
— Так не пойдет. Или вы будете мужественной, и тогда мы поговорим. Или разговор не состоится, — обусловила вызов женщина.
— Буду мужественной. Говорите.
— Я долго не решалась: сказать вам или нет. Советовалась с мужем. Мы оба хорошо к вам относимся, и не хочется, знаете, быть подлецами. Короче, вы должны знать: вашего сына воспитывает Вера Петровна.
— Ольга Ивановна...
— Ольга Ивановна их домработница, их прислуга. Ася Арсентьевна говорила еще и еще... но это не могло быть правдой! Поверить в то, что сказанное — не клевета, значило бы, что кто-то изуверски коварен. Или безумен.
Я приходила в ужас от себя самой. Меня вразумлял в Урдоме Симон: «Он связан с Верой «делишками» больше, чем всем остальным — с другими». Говорил правду Рашид на «Светике». Давал понять ее в Княж-Погосте Илья Евсеевич. Филиппу никто, кроме меня, не верил. Почему верила я? Я мысленно возвращалась к пережитому: он вытащил меня из ада «Светика», так много сделал в час рождения сына. Фактически дважды спас мне жизнь... А почему я при этом всегда боялась его? Почему кровь отливала от сердца, когда он появлялся «невзначай»? Откуда такое происходило? Я не могла постичь всех оборотов жизни. Написала крушащее все на пути, бессвязное и, безусловно, самое глупое из глупых писем.
Он ответил: «После десятидневной командировки вернулся и поехал в город на почту за письмом от Тебя. Крупные капли холодного пота появились на моем лице, и леденящее ощущение разлилось по моему телу, когда я читал Твое письмо. Какие жуткие вещи ты пишешь. Зачем?.. И тобою было решено, что Юрий будет временно моим квартирантом, это Ты подразумеваешь? И ты подозреваешь, что я, осуществляя свои планы, хочу избавиться от тебя? Ты это хочешь сказать? Сумасшедшая! Ты даже пишешь, что я переживаю какое-то счастье с В. П. Слепая! Ты не видишь, что я выполняю только определенный долг, обещание. Безрассудная! Ты не можешь понять, что все делается только для тебя и для Юрика.