Едва ТЭК уехал, как распахнулась дверь дежурки, вошла Александра Петровна и грозно, без обиняков спросила:
— Артист — это что? Серьезно?
— Очень, — ответила я.
— Хочешь уехать? — Она перешла на «ты», как и в иные крутые минуты.
Я не стала объяснять, что надежд на наряд нет:
— Хочу.
— Имей в виду: не отпущу!
— Почему? — растерянно спросила я.
— Потому что от добра добра не ищут, — горько и обиженно ответила она.
Мой долг Александре Петровне был непомерно велик. В каком виде и состоянии я была бы без нее? Следовало себя казнить за неблагодарность, но я уже не добра искала; нашла любовь, за которую мы с Колей вступили в свой страшный, в свой смертельный бой.
Подошел срок освобождения Ольги Петровны Тарасовой. Есть люди, само существование которых помогает душе остаться живой. Ольга Петровна принадлежала к таковым. Я смотрела на нее и думала о том, что на свой лад она послужила не столько революции, сколько делу любви. Еще как послужила! Любви Ольги Петровны хватило на всех. И на обеих ее прекрасных дочерей Верочку и Катюшу, и на внуков, и на друзей, и на меня. У нас с нею был поэтический молитвенник: «…Нету солнца — в себя смотри. Хватит солнца в душе твоей — не ослепнешь среди теней».
Она поняла, кем стал для меня Коля. Благословила эту встречу. Это много значило для меня.
Я провожала Ольгу Петровну до вахты, не предполагая, что дружбе нашей суждены десятилетия.
Молва меня никак не обходила стороной.
Пока я раздумывала, как достовернее описать Александру Осиповичу встречу с Колей, в виде самой банальной сплетни новость опередила меня.
..Но — «бывшее быть перестанет»,
И по-иному стало ныне.
И снова Плюшка донжуанит
Или, вернее, мессалинит…
— значилось в отпущенной порции «стишков».
Вопрос рассматривался со всех сторон. Привлекая к теме двух других Тамар, он продолжал язвить:
Их целых три у нас Тамары,
Трех разных стилей и манер.
И каждая из них пример,
Как выносить Судьбы удары.
Одна — случайно ли, со зла —
Недавно сына родила.
И ходят слухи, что не прочь
Она родить в придачу дочь.
На папу претендентов рать.
Но как такого подобрать,
Чтоб был он молод и пригож,
Чтоб ненавидел фальшь и ложь,
Чтоб был властителем идей
И уж, наверно, иудей?
Он варьировал этот мотив и далее, посвящая Тамаре Цулукидзе и мне талантливые и блестящие образосплетения:
О, как приятно и легко
В любви, веселье и игре
Жилось в те дни Манон Леско
И кавалеру де Грие!
Была судьба их, как трик-трак,
Как лотерея, как лото.
Теперь, увы, совсем не так,
Все по-другому, все не то.
Мужчины нынешних времен
Умеют только оскорблять.
Они сказали бы: «Манон,
Хоть и французинка, а б..»
И был бы беспощадно строг
Теперешний над нею суд, —
Ведь отбывать пришлось, бы срок
Не в Орлеане ей, а тут.
Но нет! Манон тут не сыскать,
Куда пытливый взор ни брось.
Тут много разных Лиз и Кать,
И Варь, и Вер, и Тусь, и Тось.
И не найти тут «шевалье», —
Все наши рыцари без лат.
И ходят в порванном белье,
И носят вытертый бушлат.
Лишь иногда, как божий дар,
Мелькнет животворящий сон.
И ты увидишь… двух Тамар,
Что поманонистей Манон.
И каждая из них, как рок
(Сиречь изменчива вполне),
А от измен какой же прок
Не только прочим, но и мне.
Пародийные строчки воспринимались мною чрезвычайно болезненно. Вмещенная в нарицательные имена, я не на шутку обижалась, отчаивалась, мысленно вдребезги разбивала кривые зеркала. И тем временем училась отношению к чужому волеизъявлению, обретала вкус к более смиренному обхождению с пресловутой молвой и житейской сплетней.
Было еще одно благодетельное свойство в ехидстве Александра Осиповича: в его цветном отражении будто игнорировалось все драматичное, что происходило в черном подтексте жизни.
В окно дежурки дробно постучал нарядчик:
— Прыгайте! На вас пришел наряд в ТЭК! Все-таки? Извини меня, прошлое, за способность радоваться! Извини, что жива сама по себе, что так занялось, так горит сердце.
И тут же залил страх. Угроза Александры Петровны пустяком не являлась, могла все перерешить. Александра Петровна миловала, но умела и казнить. Крепостнический уклад лагерной жизни искушал всякого власть имущего.
Что делать? Увидев ее, вышагивавшую в окружении своей постоянной свиты — врачей, завхоза, прораба, — я ухватилась за шальную, еще самой до конца неясную мысль: сорвалась с места и помчалась навстречу.
Рукой придержав строй людей за собой, она остановилась и сердито закричала:
— Что еще случилось? Что такое?
— Матушка! Государыня! Смилуйся надо мной! Не гневайся и отпусти рабу Божию в ТЭК! — возопила я, рухнув перед ней на колени.
«Государыня» не устояла. Подданные многоголосьем вступились за меня:
— Отпустите ее, Александра Петровна! Пусть едет!
— Убирайся с глаз долой! Видеть тебя не хочу! — доиграла Александра Петровна немудреный сценарий.
Я отрывалась от места, где родила сына, где были ясли, в которые бегала его кормить, разговаривать с ним, мечтала о нашей с ним будущей жизни; дорога, по которой оцепенело провожала его к отцу с верой в это «будущее». Помешательство при отречении от меня отца моего сына тоже было пережито здесь.
Для многих юных опэшников я здесь нечаянно стала «учительницей», стараясь спасти их от разочарований и цинизма. Тут же однажды схватила за шиворот рыжего детину коменданта, начавшего избивать одного из мальчишек, и, наделенная неясно откуда взявшейся сверхсилой, собственноручно вышвырнула его из барака.
Из таинственного Ниоткуда сюда, в Межог, пришел человек, которого я полюбила и к которому так безоглядно стремилась теперь.
Прощание с Александрой Петровной получилось тяжелым. Мы обнялись. Она хрипло сказала: «Бросаешь меня? Вот и отдавай душу!»
Ждал конвоир.
На этот раз я покидала Межог навсегда.
Астрономическая дальность счастья, о котором мечталось в начале жизни, обернулась вдруг буквальными земными километрами до Коли. Тем обстоятельством, что это пространство было опутано проволочными заграждениями, я пренебрегала.
Княж-погостский старожил старший хромой надзиратель Сергеев принял от сопровождавшего меня конвоира документы и впустил меня на колонну. ТЭК на ЦОЛПе не оказалось. Они обслуживали северный участок трассы.
За пришедшим на меня нарядом числились усилия и вера в меня многих людей. «Тот, кто ступал по этой благословенной почве, уже не смел считать меня обойденной», — думала я и отправилась со словами идиллической благодарности к Илье Евсеевичу, немало сделавшему для того, чтобы я здесь очутилась. Его странное признание быстро сбросило меня на землю.
— Я — эгоист. Хотел видеть вас снова на сцене. Не благодарите, — сказал он. — А сейчас признаюсь вам вот в чем: я прочитывал ваши письма к Николаю Даниловичу и его к вам. Письма шли через меня.
— Зачем? — только и нашлась я спросить.
— Хотел понять вас. Знаю, что вы теперь возненавидите меня, но я не мог себе отказать в этом. Как и в том, впрочем, чтобы не повиниться сейчас.
Хотя это и мотивировалось «мученической любовью», стало трудно его видеть.
Выдворенные из всех сфер человеческой деятельности, из семей и жизни вообще, люди иногда здесь вешали друг на друга весьма «свободные» поступки. Не всегда было легко это простить.
Поселили меня в общий барак. Нары-вагонки. Женщин-королев тридцать седьмого года сменили другие, более молодые, среди которых также было много заметных и привлекательных, русских и иностранок.
— Здесь вам будет удобнее! — угодливо уступая место на нижних нарах, сказала мне одна из старых знакомых.
«Добровольно отказаться от такого места?» — удивилась я про себя. Место тем не менее освободили. Шум поутих. На меня устремился пучок любопытных взглядов. «Что происходит?»
Напротив отведенного для меня места внизу на нарах сидела очень красивая женщина. Полная, но лицо… Лицо мадонны.
— Познакомьтесь! — предложили нам зрительницы-соседки. Я протянула руку. Назвалась.
— Леля N. — отрекомендовалась красавица.
А, вот оно что! Та самая полька, которой Филипп так увлекся, что как-то назвал меня ее именем? Да, она была хороша. Устойчивая, наследственная красота. Я против воли восхитилась ею. Мы обе с интересом приглядывались и, кажется, понравились друг другу.
К вящему разочарованию осведомленного во всем барачного населения, встречи «соперниц» не произошло.
Надменная, безапелляционная Леля без всяких обиняков завела однажды разговор о Филиппе.
— Знаете, что Бахарев вас любит?
Я подобралась.
— Любит. Любит, вас одну. У него только и есть стоящего, что хороший врач и что вас любит. Вам, я думаю, он ни к чему. Освободитесь, возьмете ребенка, и все.
Я в те дни пребывала в приподнятом состоянии духа. Ждала. Считала часы и минуты до приезда ТЭК.
— Можно побыть возле счастливого человека? — спросил, присаживаясь на скамейку, один из «лордов», Николай Трофимович, у которого был пятнадцатилетний срок. Совместное участие в судьбе Бориса Марковича Кагнера, точнее, растерянность перед этой Судьбой углубило тогда эту дружбу.
Замначальника экономического отдела управления СЖДЛ, один из могикан, Борис Маркович готовился к освобождению. Умный, корректный, он всегда существовал несколько отдельно от всех. Лагерное начальство относилось к нему с безусловным уважением, понимали, что он — мозг лагерной экономики.
— Ну, что нового на свете? Что слышно? — вполне серьезно спрашивал у него начальник лагеря Ключкин.