него видно, какие требования Шарлотта предъявляла к вымышленным сюжетам, а также становится ясен ее доброжелательный интерес к моим произведениям.
9 июля 1853 года
Благодарю Вас за письмо: получить его так приятно, как будто негромко поговорить с Вами. Оно так же желанно, как весенние дожди, так же способствует выздоровлению, как визит подруги, – одним словом, оно обладает теми же качествами, что и страница из «Крэнфорда»375. <…> Вот какая мысль занимает меня. У Вас ведь очень много друзей, огромный круг знакомств. Как Вам удается, садясь за письменный стол, отрешиться от них, от связанных с ними милых воспоминаний, отрешиться так, чтобы стать собой, не подверженной влияниям, и не сбиваться с пути от мыслей о том, как Ваше произведение может воздействовать на чужие умы, какие хулы или какое сочувствие оно может вызвать? Признайтесь откровенно, разве никогда между Вами и суровой Истиной не появлялась световая завеса? В общем, разве Вам никогда не хотелось сделать Ваших персонажей более привлекательными, чем реальные люди, и тем самым уподобить Ваши мысли мыслям тех, кто всегда славно чувствует, но часто не способен поступать по справедливости? Не отвечайте на этот вопрос, я задаю его не затем, чтобы получить ответ. <…> Ваш рассказ о миссис Стоу был мне чрезвычайно интересен. Мне так хочется повидаться с Вами, чтобы заставить Вас снова рассказать и о ней, и о многом другом. Отец чувствует себя неплохо. Я тоже, однако сегодня опять болела голова, и поэтому я не могу писать связно. Поцелуйте от меня милых девочек – М. и М.376 Вы не сможете сейчас передать мой привет Ф. и Дж.377 Я оценила по достоинству маленький дикий цветочек. Не думаю, что пославшая его сильно меня любит: нет, она не любит и не может любить, поскольку не знает меня, но это не важно. В моих воспоминаниях она остается выдающейся маленькой личностью. У нее есть характер, она открыта, и от нее многого можно ждать в будущем. Я часто так и вижу ее: она появляется, важно идет к экипажу – это было тем вечером, когда мы ходили на «Двенадцатую ночь». Я верю, что у Дж. впереди прекрасное будущее. Мне нравятся и ее движения, и выражение ее лица.
Ближе к концу сентября я приехала в Хауорт. Рискуя повторить кое-что из того, о чем уже говорилось, приведу часть письма, написанного мною в то время.
Скучным и темным, как тушь, днем я приехала по железной дороге в Китли – растущий промышленный городок, с шерстопрядильными фабриками, лежащий в лощине между холмами. Лощина эта отнюдь не живописна, она скорее представляет собой то, что йоркширцы называют «ямой» или «дырой». Я села в экипаж и поехала в Хауорт, расположенный от города на расстоянии четырех миль – весьма трудных для езды, поскольку дорога круто забирает в гору и вьется между холмами, поднимающимися и опускающимися бесконечными волнами по обе стороны от нее до самого горизонта, словно они представляют собой спину Великой Змеи, которая, согласно древней скандинавской легенде, опоясывает весь мир. День был промозглый, вдоль дороги попадались каменные здания фабрик и серые, скучно окрашенные ряды каменных домов, принадлежащих этим фабрикам, а за ними виднелись бедные, голодные поля. Повсюду каменные ограды, и нигде ни одного деревца. Хауорт – это протяженная деревня, с беспорядочно разбросанными домами, с единственной крутой и узкой улицей – настолько крутой, что плиты, которыми она вымощена, уложены так, чтобы дать лучшую опору для лошадиных копыт; в противном случае лошади могут соскользнуть и покатиться вниз до самого Китли. Если бы у лошадей были кошачьи лапы и когти, они взбирались бы по этим камням еще лучше. Итак, мы (возница, лошадь, впряженная в повозку, и я) вскарабкались по этой улице и достигли церкви, построенной в честь святого Аутеста (кто это?)378; затем мы свернули налево, в переулок, проехали мимо жилища младшего священника и церковного сторожа, мимо школы и со двора подкатили к дверям пастората. Я обогнула дом, чтобы подойти к парадному входу, обращенному к церкви, – пустоши были видны повсюду за домом и выше его. Переполненное кладбище окружает дом, оставляя небольшую огороженную лужайку, где сушится белье.
В жизни я не видела более чистого и опрятного дома. Можно ручаться, что жизнь идет тут с точностью часового механизма. Никто не приходит в этот дом, ничто не тревожит его глубокого покоя. Здесь не услышишь ничьих голосов, раздается только тиканье часов на кухне или жужжание мухи в гостиной. Мисс Бронте обычно сидит одна в своей гостиной; завтракает она вместе с отцом в его кабинете в девять часов. Затем помогает по хозяйству: одной из служанок, Тэбби, уже почти девяносто лет, а другая – совсем молодая девчонка.
Я сопровождала Шарлотту в ее прогулках по бесконечным пустошам. Цветущий вереск был погублен грозой, пронесшейся здесь пару дней назад, и вместо сияющего лилового великолепия мы видели только синевато-коричневые краски. Ах, эти высокие, забытые всеми пустоши, вознесенные над всем миром, обители тишины!
К двум часам мы были дома – это время обеда. Мистеру Бронте обед приносят в кабинет. Обеденная сервировка отличается той же простотой и изяществом, что и всё в доме. Гостиную, по-видимому, обновили несколько лет назад, когда успех мисс Бронте позволил ей потратить чуть больше денег, чем обычно. Все здесь соответствует и даже олицетворяет идею деревенского пастората, в котором живут люди весьма скромного достатка. В комнате преобладает темно-красный цвет, его теплые тона создают контраст с холодным серым пейзажем за окном. Здесь висит ее карандашный портрет работы Ричмонда и гравюра, сделанная с написанного Лоуренсом портрета Теккерея. Высокий, узкий старомодный камин, а по сторонам от него – два углубления с полками, полными книг. Здесь стоят разные книги: те, что ей дарили, и те, что она сама покупала, говорящие о ее личных пристрастиях и вкусах, – это необычный набор.
У мисс Бронте плохо со зрением, и она мало чем может заниматься, кроме вязания. Она стала хуже видеть по следующей причине. Когда ей было шестнадцать или семнадцать лет, ей очень нравилось рисовать и она копировала гравюры из ежегодников – то, что художники называют рисунками точечным пунктиром, – тщательно воспроизводя каждую точечку. Через полгода она могла исключительно точно скопировать гравюру. Тогда ей хотелось научиться выражать свои идеи с помощью рисования. Она попробовала рисовать истории – ничего не получилось, и тогда Шарлотта взялась за гораздо более пригодный для этого способ – стала писать. Писала она столь бисерным почерком, что прочитать написанное ею в это время почти невозможно.
Однако вернемся в тихую гостиную в послеобеденное время. Я скоро заметила, что в доме царит удивительный порядок и что Шарлотта не способна вести разговор в том случае, если какой-нибудь стул стоит не на месте. Все было устроено с изящной правильностью. Мы заговорили о ее детских годах, о смерти ее старшей сестры Марии (очень схожей со смертью Эллен Бёрнс в «Джейн Эйр»), о странных голодных днях, проведенных в школе; о ее желании, доходившем чуть ли не до болезни, как-то выразить себя в сочинениях или рисунках; о ее зрении, ослабевшем настолько, что она два года, с семнадцати до девятнадцати лет, не могла ничем заниматься; о ее службе гувернанткой; о поездке в Брюссель. После этого я заметила, что мне не нравится Люси Сноуи. Мы обсудили мсье Поля Эманюэля, и я рассказала о том, как *** восхищается «Шерли», – это обрадовало Шарлотту, поскольку прототипом для Шерли послужила ее сестра Эмили, о которой она никогда не уставала говорить, а я слушать. Эмили, по-видимому, была осколком эпохи титанов – правнучкой тех гигантов, которые некогда населяли землю. Однажды мисс Бронте показала мне грубовато написанное полотно: работу ее брата. На нем были изображены она сама – маленькая, строго одетая восемнадцатилетняя девушка – и две ее сестры, шестнадцати и четырнадцати лет, коротко подстриженные, с грустными и мечтательными взглядами. <…> У Эмили был замечательный пес – помесь мастифа с бульдогом, ужасно дикий и т. д. <…> Этот пес явился на похороны: шел рядом с мистером Бронте, а впоследствии, вплоть до самой смерти, спал у двери в комнату своей покойной хозяйки и выл каждое утро.
Мы обычно гуляли еще раз перед чаем, который подавали в шесть. В половину восьмого читались молитвы, а к девяти все обитатели дома уже отправлялись спать, кроме нас с Шарлоттой. Мы сидели вдвоем до десяти или даже позже. После того как я уходила, еще в течение часа внизу слышались шаги мисс Бронте: она ходила туда-сюда по комнате.
Пока я переписывала это письмо, в моей памяти со всей ясностью возникали картины той чудесной поездки. Мы были так счастливы вдвоем, мы испытывали такой интерес к занятиям друг друга! День казался нам слишком коротким, мы не успевали наговориться. Я лучше стала понимать ее жизнь, увидев место, где она прошла, – место, где Шарлотта любила и страдала. Мистер Бронте был самым любезным хозяином, и когда он был с нами – во время завтрака у него в кабинете или за чаем в гостиной Шарлотты, – то торжественно рассказывал о прошедших временах, и эти рассказы необыкновенно шли к его удивительной внешности. Он, похоже, по-прежнему считал, что Шарлотта – дитя, что ее надо учить и направлять, и она подчинялась ему со спокойствием и покорностью, которые и забавляли, и удивляли меня. Но когда она выходила из комнаты по делу, то мистер Бронте уже не скрывал, что гордится ее талантом и славой. Он жадно слушал мои рассказы о том восхищении, которое высказывали мне в разное время разные люди о ее произведениях. Он просил повторить отдельные фразы снова и снова, словно хотел выучить их наизусть.
Я помню несколько тем наших вечерних разговоров, помимо того, о чем было упомянуто в приведенном выше письме.
Однажды я спросила Шарлотту, принимала ли она когда-либо опиум, поскольку описание его воздействия в «Городке» точно совпадало с тем, что испытала я сама: живое и преувеличенное присутствие предметов и их контуры – размытые или подернутые золотой дымкой и т. п. Она ответила, что никогда не пробовала, насколько ей известно, ни крупицы ни в каком виде, а при описании следовала методу, к которому всегда прибегала, если требовалось описать нечто неизведанное в реальности: надо напряженно думать об этом явлении в течение многих вечеров непосредственно перед сном, пытаясь представить, как оно выглядит или могло бы выглядеть, пока наконец (иногда пауза в написании романа длится несколько недель), проснувшись поутру, не увидишь все так ясно, словно сам пережил это в жизни. Затем надо просто точно описать увиденное. Я не могу объяснить это с психологической точки зрения, но уверена, что все было так, как она рассказывала.