оронке.
Я когда в Россию переехала, такую феерию видела только у пьяных людей, а эмоции похожие только в алкогольном угаре. И это вполне логично, ну потому как на трезвую голову такое представить сложно. А тут нет, на полном серьезе и на трезвую голову люди выдавали такое, что театральные подмостки отдыхают. И без грамма фальши, они во всем этом были ну просто мегаорганичны. Как и почему – для меня до сих пор загадка.
Мне, кстати, когда говорят сейчас, что я в том или ином образе органична очень, я понимаю, что это оттуда, та самая «школа».
Я за всеми этими перипетиями тоже очень любила наблюдать. Было в них что-то такое, жизнь какая-то, эмоции, натуральность, которые меня завораживали. Меня это не только не пугало и не отталкивало, скорее даже наоборот. Я, конечно, как маленький ребенок, многого не понимала, но мне все равно было жутко интересно: все живое, нефальшивое и непридуманное. И, если на другом конце села что-то происходило, я сразу туда мчалась. Неважно, скандал, день рождения, похороны или свадьба – Мариночка уже тут как тут. А потом все это в ролях демонстрировала дома, пыталась передать увиденное досконально. Повторяла неизвестные тогда еще мне нецензурные слова, которые слышала во время разборок, отчего у бабушки волосы вставали дыбом. Но зато семья была в курсе всего происходившего в деревне, причем в мельчайших деталях и подробностях.
Для меня же было главным не это. Мне нравились сами эмоции, хотелось примерять на себя разные образы, демонстрировать всем подсмотренные мной типажи.
В какой-то момент дошло до того, что я была самозваным гостем на всех мало-мальски значимых мероприятиях. Свадьба где-то – я уже у ворот, а потом на стуле рядом с невестой. Хотелось присутствовать на важном событии, быть его частью, наблюдать за происходящим и впитывать впечатления.
А если похороны где, то я всегда в числе главных плакальщиц. Был случай: везли гроб лесничего на грузовике по деревне. Он жил на окраине деревни и с моей семьей никогда близко не общался. Так вот, везут гроб, а около него, на том же грузовике, на похоронах обычно сидели женщины, дети и внуки покойного. Дети и внуки лесничего жили далеко, на похоронах не присутствовали, и на грузовике около гроба сидела только одна девочка. Рыдала, страдала, убивалась по покойнику. Люди из домов выходили прощаться с покойным по мере движения грузовика. И мои бабушка с дедом вышли. Моя подслеповатая бабушка видит заливающуюся горем девочку около гроба и говорит деду: «Смотри, как любила покойного его внучка, вон как рыдает, убивается, переживает». Дед поворачивается к бабушке и говорит: «Так это ж наша». Бабушка охает от удивления и начинает грозно махать мне кулаком. Я еще пуще реветь.
Ох, помню, влетело мне тогда по полной: зачем поперлась, что там делала, не звали, не приглашали, а ты лезешь. Ну и что, подумаешь, что имени покойного даже не знала, суть ведь в том, что скорбела я вполне правдиво, всем существом вживалась в трагическую роль. Ну а как иначе? На похоронах так выли! Причем, скажу вам, старика иногда могли недолюбливать, только и ждать, когда он концы отдаст, чтобы дом на себя переписать. Так что, может, у людей слезы радости были. Но это неважно, ведь если слезы, то и мне надо. А про искренность этих слез мне тогда невдомек было, я скорбела по-настоящему. И откуда такое было в пятилетнем ребенке? До сих пор сама не понимаю.
В детстве мне нравились сами эмоции, хотелось примерять на себя разные образы, демонстрировать всем подсмотренные мной типажи. Хотелось присутствовать на каждом важном событии, быть его частью, наблюдать за происходящим и впитывать впечатления.
Я и сейчас, вживаясь в образ на сцене или на съемочной площадке, по-настоящему скорблю, веселюсь, злюсь. Казалось бы, вроде что тут такого, персонаж и персонаж… А я себе биографию его придумала, сама же начала сочувствовать, сопереживать, и все – уже и настроение испорчено, и обидно даже за персонажа, а ведь это я его еще играть не начинала! Так было с обожаемой мною «Пьяной актрисой в отделении полиции». Это номер в «Камеди Вумен», который я обожала играть. Своей героине я придумала такую биографию, что для меня эта дама выглядит скорее не как шутливый образ, а как в чем-то даже трагический. Но номер при этом получился и смешным, и очень наполненным в эмоциональном смысле. До сих пор это один из моих самых любимых номеров за всю историю «Вумен».
Вообще, у актеров существует такое понятие, как «вжиться в роль». То есть постараться прочувствовать персонажа, испытать его эмоции, чтобы их грамотно передать. Кто-то слишком эмоционально это делает – многие артисты даже умирали на сцене, потому что их сердце и нервная система не выдерживали перипетий сюжета. Кто-то, наоборот, поверхностно берет яркие моменты своего героя и по ним проходится, на них выезжает. Есть разные школы и техники. Да и от задачи в каждом конкретном случае немало зависит.
Что касается меня, я стараюсь понять и осмыслить историю персонажа, наделить ее какими-то деталями. Не подменить свои эмоции его собственными, не прожить его жизнь, но прочувствовать то, что ощущал персонаж, проанализировать это и максимально точно потом передать зрителю.
После того случая с лесничим походы на мероприятия были мне строго воспрещены. Бабушка даже прятала мои нарядные платья, чтобы я не шаталась по свадьбам и не пела там песни жениху и невесте. На свадьбах я понимала, что надо радоваться, поэтому играла роль уже позитивную, считала своим долгом развлечь гостей. И что, думаете, меня принятые бабушкой меры как-то остановили? Нет. Я нашла пару платьев и спрятала в огороде. Говорила, что иду гулять, молниеносно переодевалась, перемахивала через ворота и мчалась исполнять роль на очередной свадьбе…
Воспоминания из моего детства – очень яркие. И даже не потому, что это детство. Дело еще и в людях все-таки. В том наборе ненаигранных эмоций, в тех живости и органике, которые были в их словах и действиях. Получается, что у нас в деревне люди были мегаталантливы как актеры, хотя ими не являлись. А еще в каждом доме пели, очень хорошие голоса были у всех…
Ну и как мне тут было не стать артисткой?
«Браво! Бис!»
Лет в семь я решила, что на смену стихийным импровизациям из подсмотренного должны прийти подготовленные концерты. Причем подготовка каждый раз проводилась колоссальная. Я не только подбирала музыкальные произведения и разучивала их (да-да, настоящая артистка должна еще и петь!), но и собирала заранее букет цветов, которым меня должен был наградить благодарный зритель.
Почетная роль последнего возлагалась на дедушку, который на час приходил домой из колхоза, чтобы пообедать. Бабушка, готовя обед, кричала: «Марийка, отстань от деда, дай ему поспать час». Но какое там, не тут-то было. Я безжалостно пропевала деду подготовленное музыкальное произведение из репертуара преимущественно Эдиты Пьехи и по окончании выступления начинала кланяться, каждый поклон сопровождая криками «браво» и «бис». Крики эти, во-первых, должны были разбудить дремлющего дедушку, чтобы он кинул мне к ногам букет. Во-вторых, я считала, что если произносить эти слова на поклоне, нагнувшись, не будет понятно, что это кричу я, можно будет подумать, что это кричат зрители со стороны, восхищаясь мастерством певицы. Такая оценка казалась мне непременным атрибутом любого выступления. Но дедушка об этом не знал, и я брала это дело на себя… Даже тут фантазировала и отыгрывала, как видите.
Дед к моему песенному творчеству был не то чтобы равнодушен, но не так активно хвалил меня, как мне хотелось бы. И потому скоро у меня появился новый поклонник и друг – дед Панько. Тоже Федункив, из нашей родни. Он был очень высоким и таким колоритным. Мой дедушка был маленьким, коренастым, а Панько крупным. И очень интеллигентным. Песни мои благосклонно слушал и мне много историй разных рассказывал. Про свою жизнь, про то, как его ссылали… Я в деталях сейчас мало какие из них помню, но его манера повествования в память врезалась навсегда. Рассказывал он очень красиво, спокойно, размеренно, с интонацией и особым выражением. Меня это завораживало, и я постоянно бегала к нему, но уже не петь, а слушать эти истории.
И вдруг дед Панько умер. А мне об этом не сказали. Не помню почему, но меня в деревне не было. То ли я у тети Аси гостила, то ли еще где. И на похороны не попала. По возвращении отправилась я к нему в гости. Панько жил в маленьком домике на окраине. Прибегаю туда и вижу, что на дверях замок висит. Что к чему, не понимаю. Давай спрашивать соседей, а мне говорят: «Так умер он на днях».
Я вернулась домой, молча легла и заболела. Просто решила, что я тоже умираю. У меня на полном серьезе температура поднялась. Бабушка вокруг меня носится, пытается понять, чем таким я больна. А я ей все так же спокойно сообщаю, что когда, мол, умру, меня с дедом Панько рядом похороните…
Я, например, могу начать жалеть либо совершенно незнакомого, либо даже очень неприятного мне человека. Вот какие несчастные и все такое. Истории катастроф, вооруженных конфликтов во мне тоже очень откликаются. Я восприимчивая очень. Слышу, что где-то взрыв произошел, – и сразу перед глазами рисую картинку. Думаю о том, сколько людей пострадало, каково их семьям, и мне дурно становится. Потому такие новости стараюсь не читать. И про больных детей тоже: мне тяжело, я понимаю, что всем помочь невозможно, и считаю, что это, в конце концов, должно делать государство. Но семьи их очень жалко, конечно.
Бывает, из-за чего-то, что вообще ко мне отношения не имеет, так расстроюсь, что давление скакать начинает. Тогда историю про деда Панько и припоминаю. Видимо, это еще оттуда у меня такое – многое пропускать через себя и переживать эмоционально.
Горячие пирожки
Вот уж кто точно не был поклонником моего артистическо-песенного мастерства, так это моя старшая сестра Наташа. Поначалу мое актерство и вообще творчество она игнорировала: если взрослых они умиляли и забавляли, то сестра ничего особенно интересного в них не находила. Зато потом, когда я уже пела в хоре и участвовала в постановках, она мной очень гордилась. Да и заботилась Наташа обо мне как могла, даже несмотря на то, что ей часто потом за это попадало.