Она заплакала, а я, сняв с неё халатик, поднял на руки и понёс в море. Я держал её крепко, как колыбель держит ребёнка, покачивал мягко, боясь причинить неудобство. Её распущенные волосы щекотали мою руку. Она обвила меня за шею — впервые! Она ловила мой взгляд, мой! И видела меня — впервые! Вместе с ней я вошёл в воду и мягко опустил. Мы поплыли. Она ещё плакала, но, я чувствовал, это были уже лёгкие слёзы, когда страх прошёл и остался лишь нестрашный след от него. Она плыла совсем рядом, и я всё время ощущал её — сквозь узкую полоску воды, и у меня кружилась голова. Солнечный свет, беспредельность моря и неба. Она была мной. Мы слились водой и солнцем, и ушла чужая боль. Лишь покой. Обеими руками она держалась за моё плечо. И так мы плыли — единым целым. Господи, да как же я люблю её!
В тот же день я нашёл нам с ней халтуру — нужно срочно оформить клуб. Не клуб — «гроб с музыкой» — запущенное, немытое здание с дырявыми стенами, с завалами ненужных вещей и маленькой сценой.
— Я вам дэнги, лубые краски, лубые неабхадымые прэдмэты достану, всё, что пожэлаэтэ! — заманивал нас Гурам Тигранович, толстый, короткий армянин, только что назначенный директором клуба. — Рысуйте что хатыте!
Наверное, в древности так, истово, расписывали храмы. Явилось лукоморье с грустным котом. Поплыли, побежали русалки, рыбы, богатыри и сказочные звери, герои Шота Руставели и других грузинских поэм и сказок. И мы в те дни, наверное, чувствовали себя так, как древние художники: найти единственное лицо, единственную краску. И останутся лица святых на века.
Почему-то снова из-под кисти Тоши возникла моя подружка Рыбка, и старуха с пушистыми волосами, что горела на костре, и мужчина с детским зелёным взглядом, прощающим меня. Те же, что горели на Тошиных крестах, теперь поселились в клубе навечно: Тоша выписывала их лица не торопясь, с какой-то мягкой нежностью.
Я наблюдал за ней — с каждым мазком, с каждой новой чертой, видимо, дорогого лица из неё уходила беда. Выздоравливала она медленно: как после тяжёлой болезни заново училась улыбаться.
4
И, наверное, вся наша с Тошей жизнь прошла бы долго и счастливо, если бы я оставался таким, каким был в школе и в первые годы нашего странного брака, но из меня полез мой папик, полез, как хорошо удобренный росток, а я сам не замечал в первое время, что он уже во мне проклюнулся и прёт в рост.
Очень часто я слышал дома слова: «Мужчина должен быть добытчиком». «Выродился мужик, — говорил папик. — Повис на бабе, привык жить за её счёт и не стыдится. Ты, Гриша, никогда не завись от женщины. Ты, Гриша, научись зашибать деньгу. Деньгу можно взять везде. И от тебя зависит, сумеешь ли ты добиться достойного положения в обществе».
После нашего первого общего дня с Тошей я начал зашибать деньгу. Продал свои любимые книги на чёрном рынке, на вырученные пятьдесят восемь рублей накупил продуктов. Добыл даже торт «Птичье молоко»: в кулинарии ресторана «Черёмушки» выпросил у продавщицы за лишний рубль.
А в день, когда сдал документы в институт и распрощался с папиком, довольным до чрезвычайности, отправился на вокзал, на станцию Сортировочная. С моим телосложением, вернее, теловычитанием грузить тяжёлые ящики с черешней и клубникой — не курорт. Но я хорошо усвоил уроки папика: если мужик, должен приносить в дом деньгу, не смеешь стать нахлебником.
Разгрузка вагонов, продажа книг — чем ещё заработать свой прожиточный минимум?! Можно было бы устроиться ночным сторожем, но тратить на заработки ночи я не желал.
Начав учиться в институте, я уже не мог так легко срываться на халтуру. А стипендии не хватало и на десять дней. Почти два года я кое-как промаялся, а в конце третьего курса стал приставать ко всем встречным-поперечным, не знают ли они, где подзаработать. Тут и возник передо мной Тюбик.
— Разведка донесла, — начал он возвышенным тоном, — тебе не помешала бы халтурка?! Имеется… — Тюбик заговорщицки вывел меня на лестницу. — Если в самом деле нужна, после занятий жду тебя у себя.
«У себя» — это значит в комитете комсомола.
— Подходит, — чуть не завопил я. — Очень даже подходит. Как я тебе благодарен!
Тюбик остудил мой восторг.
— Лавры и литавры потом. По дружбе много не запрошу. Будешь как сыр в масле кататься. Только не трепись.
Вот он, миг перелома моей жизни, — невинный разговор с Тюбиком. Мне тогда даже в голову не могло прийти, какую роль в моей жизни сыграет Тюбик.
За большим пространством стола выглядел Тюбик внушительно, не скажешь, что мой ровесник — мальчишка двадцати с небольшим лет. И всегда-то он был красив и подтянут, а теперь, став секретарем «всея Руси», так мы прозвали его, и вовсе неотразим: моден, элегантен, отутюжен, в складках и блёстках.
Он встал, приветствуя меня, протянул руку, будто мы не здоровались сегодня и не вместе слушали лекции, запер дверь, величественным жестом указал на стул, приставленный к столу для посетителей, перпендикулярный к его — хозяйскому, и уставился на меня оценивающим взором. Смотрел сверху, потому что был много выше, и вроде примериваясь, как бы получше заглотнуть меня, и я почувствовал себя кроликом перед удавом.
— Ну, давай раскинем карты, старик!
Абсолютно ничем Тюбик не оскорбил меня, наоборот, проявил симпатию, гостеприимство и заботу, почему же расхожее слово «старик», и тон его, и взгляд, и этакий царственный жест покоробили меня?
Конечно, я мог поддаться своему интуитивному чувству и выйти вон, хлопнув дверью, но в моём кармане был лишь рубль с мелочью, просить у отца я не мог, а идти на вокзал вместо занятий да ещё в февральский холод не хотелось. И я, ощутив липкую, отвратительную слизь холуйства, проглотил горькую слюну и… покорно приготовился внимать властелину. И тут же разозлился на свою холуйскую покорность.
Если бы я тогда прислушался к себе и поверил бы своему чувству!..
— Для начала просьба, — мягко заговорил Тюбик. — Конечно, мы с тобой старые школьные друзья, но, понимаешь, старик… я прошу тебя, при посторонних не зови меня Тюбиком, забудь ты эту дурацкую кличку!
Я, вытаращив глаза, уставился на Тюбика.
Оказывается, я не помню его имени. Фамилия его — Скопов, а зовут… А отчества я вообще сроду не знал.
— Как твоё отчество?
— Валентин Аскольдович я, — сказал он просительно. — Ты, старик, не обижайся. Власть она обязывает. Ну, договорились? — Тюбик облегчённо вздохнул, будто одолел тяжкий перевал. — Вот и ладно, а теперь дело. Сначала об обстановке. Я знаю, ты далёк от общественной жизни, в политике ничего не смыслишь, для тебя что наши семидесятые, что пятидесятые наших родителей — всё равно, но от времени очень многое зависит. Сумеешь понять ситуацию, научишься дышать обеими ноздрями, проживёшь — во! — Он поднял вверх большой палец с холёным, аккуратно округлым и блестящим ногтём. — Я открою тебе секрет: жить можно. Как ты думаешь, что нужно для удобной жизни? Прежде всего, старик, — связи и деньги. Сечёшь? Связями я обеспечу тебя. Деньги, коли с умом, возьмёшь сам — благодаря этим связям.
Я сидел с разинутым ртом — вот так Тюбик! То есть не Тюбик — Валентин Аскольдович. Когда успел? Или он всегда такой был?
— Я ведь, Птаха, совсем не жадный, я ведь надёжный друг. Сам живу и других обеспечу чем смогу. Тебя я знаю как облупленного! Ты — благородный! Не способен на низкий поступок. Значит, ты меня, Птаха, не предашь! И я — твой, с потрохами. Потому и протягиваю руку, что не сомневаюсь в тебе. Я, Птаха, подал заявление в партию. Тебе советую сделать то же. Не упусти момент. Нужно всё делать вовремя. Нужно уметь заявить о себе. Значит, заработок такой: соц. заказ — серия картин о доярках и пахарях. Нужно поднять престиж деревни, показать её в лучшем виде. Тебе — высокая оплата, премии, почёт и т. д. Уверяю тебя: будешь в полном порядке! Я и Сан Саныча вытяну, только в другую епархию. Я всех своих подниму. У меня мускулы — во! Все усаживайтесь, вывезу.
Тюбик хвастался. Светился довольством. Был убеждён: он — благодетель, радетель о нашем благе и наших животах. Он ждал от меня благодарности.
Я встал и пошёл к двери.
— Ты чего это?! — Тюбик вскочил, растерянно затоптался передо мной.
— Извините, Валентин Аскольдович, я спешу, я совсем забыл, у меня срочное дело.
— Ты чего это? Ты зачем это так официально? Ты чего это? Я же от всей души!
А ведь он и в школе умел устроиться лучше всех: за границу катался по обмену учащихся-художников, ходил в начальниках — был секретарем классного бюро комсомола, потом школы. Почему же в школе меня это никак не задевало? Тюбик и Тюбик. Пиво с ним пил в парке культуры имени Горького, в пинг-понг играл, в кафе «Паланга» с ним жрать ходил и думать не думал о его особом положении. Вот, оказывается, в какие игрушки он ещё с мальчишек играл! Здесь успел выбить себе персональную выставку, иностранцев принимает.
Я хотел обойти Тюбика, но он собой заслонил дверь — не в драку же лезть с таким танком?!
— Ты что, Птаха, не хочешь научиться жить?! Я, Птаха, бесплатно даю тебе советы, можно сказать, веду за руку. Ты, Гришка, не пробрасывайся мною. Сильно уважаю дружбу и родство.
В кабинете стало сумеречно. Зимний день короток. Я плохо вижу лицо Тюбика и не могу придумать, что сказать. Я не знаю его языка. Как объяснить?.. Что объяснить: что лучше жизнь прожить нищим, чем превратиться в ужа, вползающего во все щели?! Тюбик не дурак, небось, и сам понимает. Каждый человек выбирает свой путь.
Снова на развилке дорог. Только в этот раз я сам решу, по какой мне двинуться.
— Пустите, Валентин Аскольдович, — прошу как можно любезнее. — Я в самом деле спешу. Очень вам благодарен за то, что вы решили помочь мне, но предложенная вами тема меня не интересует, я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, я человек городской.
Зазвонил внутренний телефон, и Тюбик кинулся на зов начальства, а я благополучно выскочил на свободу.
Выскочить выскочил. И только тут вспомнил, что у меня в кармане рубль с мелочью. Как явлюсь домой без продуктов? Уже неделю ничего не приносил.