Если бы мне пришлось его рисовать?!
— Чего ищешь во мне? Судя по твоей роже, я тебе здорово потрафил? — Тюбик величественно улыбается.
— Потрафил, — согласился я.
— И ты пытаешься выяснить, как мне удалось сделать это?
— Ты хороший психолог. Именно это я и пытаюсь высмотреть. Чем ты превосходишь меня?
— Не трудись, старик. Хитрости большой не надо. По дружбе поделюсь опытом. Знаю законы, ходы-выходы и лазейки. А основное, Птаха, — связи! — Тюбик помолчал, словно пожалел, что приоткрыл мне тайну, зевнул вымученно, сказал другим тоном: — Ты, Сан Саныч, другие — слепые котята. Что же вы можете придумать? А так как я хорошо Отношусь к друзьям и родственникам, я и делюсь своими знаниями законов и лазеек. Сам живу и вам даю жить. Годится, старик?
— Годится, Валентин Аскольдович.
— Да брось ты, ради бога, что ты, правда, мы же сейчас с глазу на глаз.
— Привычка нужна ко всему, а вдруг механически при ком-нибудь ляпну, назову Тюбиком?! — Я с наслаждением произнёс запрещённое слово. Откуда ехидство? Я же в самом деле ему благодарен!
— Ну если привычка нужна! — легко согласился Тюбик.
— Слушай, я, нет, не я, мы с Антониной Сергеевной приглашаем тебя в гости. Закусь законная, пальчики оближешь.
Поймал! Я поймал в его лице и фигуре то, что можно сделать главным в портрете: Тюбик приосанился, надулись щёки, жилы на шее, и губы невольно напряглись и сразу сузились. Он же пыжится, чванится, он же лопнет сейчас!
— Ну?! Неужели зовёте? — воскликнул Тюбик. — В гости? — Он хотел сохранить свою важность и не смог, удивление пересилило. — Конечно, приду. Могу захватить портвишку? Годится?
— Не надо, у нас есть коньяк. Ничего не надо.
Тюбик ухмыльнулся.
— Приду.
Мне не понравилось, как он усмехнулся, вроде сказал: «Посмотрим, посмотрим на ваше совместное житьё».
Я вспыхнул, но тут же обуздал себя — а что, если я за Тюбика додумываю то, что он подумал? Да и в кармане поскрипывают первые в жизни благодаря Тюбику заработанные пять сотен, нечего морду воротить и накручивать себя.
После занятий я поехал в «Русский сувенир». Мы как-то были там с отцом и мамой, покупали маме шерстяной жакет. Тогда мне и в голову не приходило, что когда-нибудь в этом магазине я буду покупать мой первый в жизни подарок для Тоши.
Необычные платья, каждое — произведение искусства, потрясающей красоты костюмы, комбинированные, с кружевами. Но ведь Тоша никогда в жизни ничего подобного не наденет! Она очень скромно одевается, будто записала себя в монахини.
Вот жакет, такой когда-то отец подарил маме, только цвет другой и рисунок. Ничего особенного. И всего-то шестьдесят рублей!
И тут я увидел жакет необычной красоты. Шерстяной, на подкладке, с громадным воротником, который можно поднять под самый подбородок, а можно отвернуть по плечам, а можно застегнуть крест-накрест, все варианты красивы. Бежевый, с серо-розовыми, крупными, оригинально вывязанными цветами, такими же карманами.
Домой я шёл медленно. Мёрзли ноги, заледенел нос. Жарко было лишь под мышкой — сейчас одену её в красивое и тёплое! В этом жакете можно ходить и осенью, и весной, и летом, если холодный ветер, и даже зимой. Она распустит волосы, наденет красивые туфли, и я буду смотреть на неё!
Саднило в груди — она есть, я сейчас увижу её. Розовым светом плескался вокруг снег, и небо розовым светом врывалось между домами. Она улыбнётся, и розовый свет зальёт наш с ней дом.
— Здравствуй!
Я разорвал бумагу, дрожащими руками вытащил жакет, развернул. Не отрываясь смотрел на неё. Сейчас она улыбнётся, а она испугалась.
— Где ты взял деньги? — спросила растерянно.
— За «патрет», — поспешил её успокоить. — Честно заработанные. И вот ещё, надолго хватит.
— Сколько он заплатил тебе?
— Пятьсот чистыми! — воскликнул я гордо.
— Сколько?! — Она побледнела. И вдруг спросила: — Надеюсь, ты не выбросил чек от жакета, не оторвал бирку? — Она стала искать на жакете бирку, нашла, облегчённо улыбнулась. Слава богу! Поехали!
— Куда?!
— Сдадим пальто, и ты отвезёшь деньги обратно.
— Ты с ума сошла! — заорал я. — Я работал, я заработал. Это честно заработанные деньги.
— Нет, я знаю, нет!
— Что ты знаешь? — Я бросил жакет на тахту и стал вырывать у неё из рук её тужурку. — Никуда мы не поедем. Что ты знаешь? Я просидел двое суток, я честно рисовал.
— Нет!
— Что «нет»?
— Не честно. Если председатель заплатил тебе такие деньги, значит, ты не его портрет написал. Ты рассказывал про него одно, а такие деньги платят за другое. Ты художник, а не бутафор. Не нужна нам такая халтура. Это ложь! Я ещё вчера подумала, когда ты его продукты достал из сумки. Ты погубишь себя. Не хочу!
— Что ты понимаешь? — закричал я. — Жить на что-то надо? Где я возьму деньги?
— Стипендия есть.
— Позорные копейки!
— Встанешь на ноги, когда кончишь институт, а пока…
— А пока ты будешь кормить меня?! Нет!
— Тогда уходи, мне не нужны твои деньги. И эта жратва. Мне не нужен халтурщик! И подарков от тебя не хочу, пока не встанешь на ноги своими лучшими работами.
— Но почему ты должна меня кормить?! Я взрослый.
— Нет! — вырвалось у неё, она тут же поправилась: — Взрослый, только не встал на ноги. Стипендии вполне хватает. — Она надела свою тужурку. — Идём!
— Куда?
— Сдавать эту красотищу!
Я снова заорал:
— Это моё дело — сдавать или нет. Я не своровал жакет, никого не убил, я за-ра-бо-тал! Это мой труд!
— Халтура!
— Чистоплюйка! — крикнул я зло. — Неужели все вокруг живут только так, как хотят?!
— Человек должен делать то, что хочет, что считает главным! — не заметила она моей злобы. — И жить должен так, как хочет. Жизнь слишком коротка, и нельзя, понимаешь, нельзя ни под кого подделываться… Ну надену я раз, два этот прекрасный жакет, и что? Поверь, ты тут же привыкнешь и не жакет будешь видеть, а меня. — Она уже успокоилась и говорит почти нормально, только глаза у неё печальные: — Ну накупишь мне другого барахла, глупо же, ты же полюбил такую, какая есть, в одном и том же костюме каждый день, значит, тебе не нужно, и мне не нужно, правда? А тогда зачем эти лишние деньги? Жрать? И ты, и я любим картошку, макароны с сыром, оладьи, на это много денег не надо. Умоляю тебя, делай только то, что требуется твоей душе, стань художником. Вот мне подарок — твои картины!
Тоша нехороша сейчас. Без улыбки, она кажется сильно уставшей, слишком бледной, но я растворяюсь в ней и чувствую себя маленьким и всесильным одновременно. Ощущаю запах её волос, всегда, даже сейчас, зимой, пахнущих солнцем, и свежий запах её кожи. Касаюсь её лица и лепечу:
— Больше не буду… это пусть останется… спасибо… люблю. — Оказывается, вслух не произношу ни слова. Во мне, в глубине, плещутся слова, не умеющие озвучиться, я весь наполнен ими, словами благодарности, нежности: я не один в этом мире.
И вдруг вижу: уткнув лицо в воротник своей старенькой тужурки, она плачет. Я ещё в неодиночестве и не понимаю, почему она плачет. Хочу спросить, а слов нет. И меня нет, есть лишь она печальная.
— Что мне с тобой делать? — говорит она. — Я боюсь. — «Чего» — хочу спросить, она опережает меня: — Я была уверена: после этого… ты начнёшь презирать меня и уйдёшь. Так часто бывает. Первое чувство слепо. Удовлетворённое, оно быстро проходит. Мне присниться не могло, что так всё повернётся.
«Как?» — хочу спросить, но покрываюсь липким, противным потом: она принесла мне себя в жертву, чтобы у меня всё поскорее прошло, она не любит меня и никогда не полюбит. Встать и уйти. Кажется, так поступают настоящие мужчины. Не хочу же я оставаться бесплатным приложением к ней, помехой на её пути, может, она ещё полюбит ровесника и построит свою жизнь?! Что же продолжаю сидеть? Хочу перехитрить и себя и её — мол, не понимаю, о чём она?!
«Как «так» повернётся? Это она о том, что я-то сейчас люблю её сильнее, чем любил в первые дни знакомства?!»
— Я боюсь ответственности за тебя перед Богом, — говорит она тихо и тут же горячо продолжает: — Я не хочу от тебя ничего, только стань художником, вот твоя судьба. Я помогу, только стань художником!
Всё-таки встаю, одеваюсь и выхожу из дому. Я не ухожу от неё, нет, от неё уйти никогда не смогу, это я уже знаю, потому что… она не понимает, не знает самого главного: не я без неё, она без меня не может жить, она беспомощный, никем не защищённый ребёнок — ни родителей, ни детей, ни братьев, ни сестёр, я один у неё, и, уйди я от неё, она погибнет! Пусть она не любит меня, я люблю её за двоих.
Сыплет мелкий колющий снег. Я иду к Муське. Зачем? Не знаю. Только тогда, когда уже вхожу к ней в дом, понимаю, зачем пришёл: увидеть, какая она — защищённая, стойкая, уверенная в себе и как она любит меня!
— Ты?! — круглит глаза Муська. — Я случайно дома. Как чувствовала, не пошла на свидание. Заходи. Ты чего такой?
— Какой?
Мы стоим на лестничной клетке, около окна, я не хочу заходить в Муськин дом, я не люблю ковров, хрусталей, острых углов гарнитуров. Фонарь далеко, и до этого окна доходит лишь его блёклый отсвет.
— Весёлый, — говорит насмешливо Муська. — Выгнала тебя твоя Тошка? С неё станется. Пришёл, чтобы я помогла тебе собрать рассыпанные части? У меня запчастей нет! — Муська показывает мне, как мучается она из-за того, что не с любовью к ней пришёл, а я в её мучение почему-то не верю… Не верю и в то, что она действительно ждёт меня, что любит, и я говорю мягко, как можно мягче:
— Прости, что побеспокоил. Да, мне сейчас не того… Но я пришёл сказать, чтобы ты не ждала моих звонков, я никогда не позвоню, никогда больше не приду.
— Дурак! — говорит зло Муська. — Мне и не нужно вовсе! Я не звала тебя! — Муська шипит, как сковорода, она бы, наверное, кричала и брызгала слюной, если бы мы были не на лестничной клетке. — Что это она тебе пальто не купит, похож на пацана, — говорит зло, — твоя новая мамочка?