Как под гипноз попал — под его властную силу. И чай пришлось выпить, и домашней выпечки хлеба отведать с домашним маслом, яичницу с колбасой и ветчиной — всё пришлось съесть, что положил мне председатель. И познакомиться пришлось с активом колхоза — ради меня собрали.
— Вот наши герои: бригадир животноводческого комплекса, механизатор Сторогин, бригадир-полевод Фомичёв… — По очереди представил мне всех председатель. — Передовики. — Передовики? Как на подбор, кругленькие, сдобные. Да они небось ни разу ни в коровник, ни в свинарник не зашли, если у них такой же, как у меня, — полный пансион. — Начнёшь с животноводческого комплекса, к нему первое внимание, сечёшь?! — выдаёт руководящее, программное ЦУ председатель.
Сам повёл меня в коровник. Подозвал девушку, румяную, наливную, с тугой кожей, словно натянутой на барабан.
— Начнёшь с неё. С её коровами! — приказал председатель.
Сколько же ей лет? Вроде все двадцать можно дать по комплекции: широкий таз, большая грудь. А ведь нет же, никак не больше семнадцати, может, даже и шестнадцать. Хотел спросить, не спросил. Успеется. Дело нехитрое за несколько часов выведать.
— Ну вы тут оставайтесь, я скоро зайду, — пообещал председатель. И добавил странное: — Ты тово… не балуй, смотри! — Грозная складка легла поперёк лба.
«Дочка, что ли?» — подумал я. Не спросил, само выяснится.
Председатель ушёл, оглядываясь, суетливо шаркая, а девушка деловито сказала:
— Пошли, что ли? Пора доить.
В её «что ли» я уловил ту же насмешку начальника к подчинённому, что жила в председателе. Со мной она пока не проявилась, но в любой момент, я знал, может проявиться.
Следом за девушкой я вступил в длинное сооружение — коровник. В одной и той же позе, неподвижно, довольно близко друг к другу стоят коровы.
— Делайте что хотите, а у меня дойка, — сказала «любезно» девушка и тяжёлой поступью пошагала к коровам.
Подойти прижаться к коровьей морде… погладить…
Жёстким щелчком она зажала сосцы коровы, корова вздрогнула. И вот вымя — в железках, а от железок тянутся провода.
— М-му, — жалуется мне рыжая, с белыми большими пятнами корова и смотрит на меня с тем же выражением, что Тошины кролики.
Девушка, не сказав корове ни слова, передвигается к следующей, так же жёстко подключает электроаппарат.
— Му-у, — жалуется мне и эта корова.
Рыжие, чёрные, тёмно-коричневые — разного цвета коровы, а выражение лиц у всех одно — недоумевающее: «За что со мной так?»
Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве и в коровах, естественно, тоже, но даже я могу сообразить, что корове, как и всякому живому существу, нужна ласка, и гулять корове обязательно нужно — нельзя стоять неподвижно месяцами! Да и железки, защёлкнутые злой рукой, наверняка не способствуют надою. Смотрю в коровьи глаза и не верю, что несчастные коровы способны дать хороший надой и сделать колхоз передовым, и не верю, что девушка, не нашедшая ни одного доброго слова для живого существа, — передовая доярка.
Пошёл ток по аппаратуре, молоко выдавливается из вымени, коровы вздрагивают, машут хвостами, жалобно мычат. И я вздрагиваю вместе с ними, и мычал бы жалобно, если бы не боялся председателя и Тюбика, мне кажется: их глаза следят за мной, их уши ловят каждое моё слово. Почему я так боюсь их обоих, почему в их присутствии чувствую себя нелепым подростком в коротком пальто?! Мычать я не умею, и нет у меня хвоста, чтобы выразить своё недовольство происходящим.
Мучительство длится бесконечно. Не могу больше мучиться вместе с коровами.
Наконец девушка подходит ко мне.
— Идёмте, — говорит властным голосом, каким говорит председатель.
Наверняка дочка. Только непонятно, зачем он родную дочку определил в доярки, а не в завклубом, например? Нет, не дочка. Дочке не сказал бы: «Не балуй», наоборот, ему выгоден был бы брак дочки со столичным фертом! Не дочка.
— Как вас зовут? — спросил.
— Алевтина, — важно ответила она. — Небось с непривычки замутило? Убираем, стараемся, а дух всё равно тугой. — Алевтина привела меня в небольшую чистую комнатёнку с диваном и фикусом. Уселась под окно на стул, сказала: — Рисуйте, что ли, только недолго, а то скоро обед. — Она выпятила грудь, вальяжно развалилась и томно уставилась на меня.
Я стал разглядывать её. Белый платок повязан так, что видны светлые прямые волосы, лба почти нет, узкая полоска морщины над широкими ремнями бровей, ресницы под цвет волос, — светлые, пшеничные, но очень густые и длинные, глаза в них получаются мохнатыми, светло-коричневыми, как выцветшие жуки, и были бы, может, красивы, если бы не равнодушное величие.
На кого похожа она, эта Алевтина, с лоснящимися, молочной спелости щеками, смотрящая мимо меня и всех живых уже сейчас, в свои шестнадцать? Да на Тошину деваху она похожа! Копия. Только та общипывает кроликов, а эта терзает коров.
— Сколько вам лет? — спросил всё-таки.
— Через месяц будет семнадцать, — важно произнесла она.
— Ясно. А чего в школу не ходите? Небось не закончили десятилетку?
— На кой она мне? Я и так найду, где заработать. Ещё полгода оттрублю здесь, и привет, — начала хвастать она да прикусила язык.
— И куда пойдёте?
— Куда, куда, на кудыкину гору! — Тут же спохватилась, как-никак я для неё столичный художник, но своей «накудыкиной горой» выдала себя с головой — хамка она: так разговаривает с теми, кто ей не нужен. — Пойду учиться в техникум, потом мне отдадут клуб.
— Чистая работа, — похвалил я.
— Ага, — согласилась Алевтина. — Не пыльная. Я люблю, когда не пыльно. — Теперь она говорит со мной охотно, как со своим. Объясняет: образования у неё восемь классов, для техникума хватит, вовсе она и не собиралась ни в какой техникум, пошла в доярки — платят хорошо, да получилось такое дело — нужно идти в техникум. Техникум в районе, близко, можно ездить домой, а можно ночевать в общежитии, а можно снять комнату, сдают охотно.
Она говорит, а я делаю наброски. В центре она — Алевтина, а из-за её плеч и с боков — лица плачущих коров.
Алевтину подам красивой: жуки-глаза, яркие губы, яркие щёки — то, что, как я понимаю, нравится в ней председателю, пышная грудь, пышный живот, не скрываемый даже свободным халатом. По всему видно, Алевтина — любовница председателя: уж больно независимо ведёт себя — чувствует свою силу и власть. Такая и наболтать может ему, кого поднять, кого принизить, кого со свету сжить.
Словно Тоша стоит рядом и мне передаёт своё видение: это в капкан Алевтининых ног попали несчастные кролики. И они мне жалуются на Алевтину, смотрят на меня с надеждой — может, я их спасу? И коровы жалуются на Алевтину. Вижу уже выписанную в деталях всю картину, до последнего блика, и быстро, легко двигается рука.
Ты хотела, Тоша, чтобы честно. Вот тебе сегодняшняя деревня. Ты передала мне своё видение.
— Мы через то такие упитанные, — говорит между тем Алевтина, — что сидим на молоке. Чего не жить? Своё масло, свой сыр.
У кого есть масло и сыр, а у кого-то и нету. Мне очень хочется бросить этот холст и бежать в коровник — есть же там другие доярки! Я хочу их видеть! И я невинно спрашиваю:
— А сколько у вас в колхозе доярок?
— О, у нас большой комплекс! У каждой доярки по семьдесят коров, а всех нас девять человек.
— Большой комплекс! — соглашаюсь я. — А они у вас так всю зиму и стоят? — спрашиваю невинно.
— Кто «они»? Коровы? А что им сделается? Стоят, а то лежат.
Ага, чёрточка около носа, брезгливая такая чёрточка. Ага, чуть выпячивается в пренебрежении нижняя губа. Поймал её главное выражение!
— Вы же хотите двигаться! — говорю я. — Жалко же их!
Пришёл председатель, встал рядом.
— Вот-вот, потуже тут-то, потуже! — Он ткнул толстым пальцем в грудь Алевтины. — Смотри-ка, похожа!
— Хотелось бы познакомиться с другими доярками, — сказал я за обедом.
— Зачем? — несказанно удивился председатель. — Эта самая ядрёная, сладкая.
— Вам нужно, чтобы я колхоз представил или портрет вашей любовницы сделал? — шепнул я ему, чтобы не услышал секретарь.
Председатель поперхнулся.
— Ну ты даёшь! Сам догадался, или она проболталась?
— Профессия моя — видеть да замечать.
— Ну и как тебе, а? Что надо? Не оторвёшься, — шепнул сладострастно, и жир разлился по шее пышным воротником.
— Так что, может, сделать отдельный портрет? — подначил я его.
Он с сожалением покачал головой.
— Нельзя. Я бы со всем моим удовольствием, но у меня не супруга — танк, раздавит!
— Так все же знают, не слепые.
— Э, одно дело — коровница и коровница, доярка передовая да знатная, другое дело — патрет, у всех на виду. Никак нельзя.
— Так можно мне познакомиться с другими доярками? Я выберу пару типажей, и получится охват масс. А то — одна. Подозрительно. И для супруги, и для начальства.
— Думаешь?
— Думаю.
— Давай, ладно. Спать-то будешь?
— Нет.
Я хочу спать. Голова тяжёлая. Кажется, коснись только подушки, и провалюсь. Но Тоша… Тоша со мной рядом: ну же, не лги на холсте, напиши всё, как есть.
— Я не смогу уснуть, — объясняю председателю. — У меня мало времени, всего два дня, а я должен представить минимум пять полотен. Хочу познакомиться с механизаторами, учителями, полеводами — я должен охватить вашу жизнь со всех сторон.
— Давай, ладно, — повторил председатель. — Охватывай. Приставлю к тебе секретаря, он познакомит с людьми. Только не слушай, если начнут жалиться, всегда есть недовольные.
— Я не корреспондент, не журналист, я художник, мне нужно смотреть, а слушать — не моё дело. Не беспокойтесь. Начнут говорить, не услышу. Только велите всё показать, без утайки.
Её я увидел сразу — худенькую маленькую девчушку с тощей косицей, змейкой вьющейся по спине, она прижалась щекой к коровьей морде и что-то шептала.
— Не надо! — приказал я секретарю, открывшему рот, чтобы позвать её.
Девчонка поговорила с коровой, погладила её, склонилась к вымени, прозрачными пальцами погладила соски, смазала какой-то мазью, лишь после этого присоединила к соскам аппаратуру.