— В чём же дело?! — горячо говорю, радуясь тому, что он смотрит на меня, а не на Тошу. — Я вас сведу с лучшим тренером Москвы, я помогу вам с кортами. Мой папик связан со всеми кортами Москвы!
— Индюшка! — воскликнул Тюбик. — Любимая моя еда! С корочкой. Только вы, Антонина Сергеевна, могли создать такую красотищу, произведение искусства!
Тоша улыбнулась, но в её глазах мелькнул недобрый огонёк — в отличие от Жэки она лести не любит.
— Салаты попробуйте и пироги! — угощаю я.
— О, о салатах мы наслышаны! Высокий класс! — патетическим тоном говорит Жэка. И снова тень проходит по Тошиному лицу.
Сижу, как на раскалённой сковородке, решаю сверхзадачу. С одной стороны, нужно дать понять Тоше, что Жэка мне ни для чего не нужен, просто приятель, с другой, я должен утопить Жаку в лести, но Тоша тут же это поймёт. Как совместить две несоединимые программы?
И тут мне помог папик. Есть у него этакий непринуждённый тон, лёгкий, игривый, на грани лжи и правды! Чуть-чуть изменить выражение лица, и только очень тонкий человек поймёт, что ты играешь. Тоша поймёт. Но, если говорить о нейтральном, о неинтересном для неё, может, и проскочит?! Я расстегнул куртку, точно мне стало немыслимо жарко.
— Если задуматься, какую роль может играть теннис в жизни человека? Развлекательную? Оздоровительную? — Главное, без передышки значительным голосом пороть чушь, которую Тоше слушать неинтересно. Главное — усыпить её бдительность. Она перестанет слушать, и я свободен: она не поймёт сути сегодняшнего вечера! Собственно говоря, одним теннисом вполне можно вспахать целину наших отношений с Жэкой, заставить почувствовать зависимость от меня и моего папика. — Не развлекательную, не оздоровляющую и даже не эстетическую, отнюдь, хотя это очень красивый вид спорта, — бодро и громко говорю я. — Теннис поднимает человека. Почему? Сейчас объясню. Ни один вид спорта не имеет таких ритуалов, как теннис. Футболисты начинают сразу разыгрывать мяч, легкоатлеты заняты каждый лишь собой, а тут тебе — «здравствуйте», «спасибо», «очень приятно!», «до скорой встречи», а тут тебе белые одежды, а тут тебе — изящные движения, сам удар ракеткой по мячу изящен. И человек, выходящий на корт, чувствует себя личностью значимой, единственной в своём роде, к которой относятся уважительно. Ваша фигура прямо-таки создана… — Я покосился на Тошу. Она уже отключилась, как я и рассчитал. Я знаю это её состояние — погружена в себя! — Торс у вас, разворот плеч… — ловлю я миг удачи и рассыпаюсь в комплиментах.
Жэка уплетает Тошины салаты, на щеках рдеют яркие пятна удовольствия — первые признаки верности выбранного мною наступления: он готов выставить себя на обозрение изысканной публики, готов пожинать лавры, хотя невысок, довольно Жидковат, и вовсе неизвестно, научится ли играть.
— Я хочу за тебя выпить, — говорит Тюбик Жэке. Тюбик может позволить себе «ты», он чуть ли не со школьной скамьи в Союзе художников, и уже какой-то крупный партийный чин, и теперь от него зависят блага художников: выставки, путёвки, поощрения. — Ты человек современный, — делает Тюбик ему сомнительный комплимент, — можешь достать звезду с неба! Я пью за твои успехи, за твой престиж.
Тоша морщится. Всё-таки слушает. Я ничего не могу сделать — пусть морщится. Слава богу, не я «лью елей», Тюбик, а к Тюбику у Тоши устойчивая антипатия, тут уж ничего не поделаешь — что бы Тюбик ни сказал, Тоша будет морщиться.
— А я пью за здоровье, — говорю нейтральные слова. — Будет здоровье, человек возьмёт то, что ему нужно от жизни.
Делаю вид, что пью, даже гримасу корчу, а сам едва пригубливаю, ставлю полную рюмку за вазу с пирожками, чтобы не увидели Тюбик с Жэкой, мне нельзя пить, я должен быть в форме, рассчитывать каждый ход, осторожно произносить слова.
— Спасибо, — говорит Жэка. Он лоснится, словно маслом помазанный. — Позвольте и мне поднять тост. За приятное, замечательное знакомство! — Он смотрит на Тошу и ещё больше лоснится. — Такая красивая, я почёл бы за честь написать ваш портрет. Фактически это моя специальность! Такие глаза! И такая хозяйка!
Это уж слишком: за почти совершившийся факт — вступление в Союз я должен расплатиться… Тошей?! Портрет?! Этого ещё не хватало. Не ожидал от него подобной прыти.
А Тоша улыбается. Пленительно, сверкая ямочкой.
— Боюсь, вас ждёт разочарование, — говорит она кротким голосом, от которого у меня кружится голова. — Ни на фотографиях, ни на портретах не получаюсь. — Она кокетничает с этим Жэкой! Глазищи сверкают, улыбка ослепительна.
— У меня получится, — блестит зубами Жэка. — Я — мастер. Это единственное, что я умею делать хорошо. Я сразу вижу лицо. — И добавляет: — Тайну в лице человека.
Тоша с любопытством смотрит на него: видимо, как и я, пытается понять, что хотел сказать Жэка. И я вдруг чувствую ненависть к нему: он обратил на себя Тошино внимание, ещё чего доброго Тоша согласится. Кровь бросается мне в голову, сжимаю кулаки, скажи он ещё хоть слово, и я размозжу его красивую физиономию, но неожиданно встаёт Тюбик и говорит:
— Посмотрите, товарищи, на меня. Разве я не похож на инопланетянина? Сейчас все побесились с этими летающими тарелками, а ведь от одного невежества люди верят любым слухам, правда, Евгений Николаевич?
Евгений Николаевич хлопает глазами, не понимает, к чему клонит Тюбик. И я не понимаю. И Тоша не понимает. И сам Тюбик, кажется, тоже.
— Наша задача — осветить людское невежество. Предлагаю устроить конкурс фантастики. Такого конкурса никогда не было! Интересно же, кто как видит, представляет себе инопланетянина и летающие тарелки, и вообще все подобные сюжеты? Вы согласны, что это необходимо?!
— Зачем? — спрашивает Жэка, и я не понимаю, к чему относится его «зачем». Жэка зол и не скрывает этого — его отвлекли от Тоши!
А я благодарен Тюбику. Тоша выпала из-под Жэкиного взгляда, пошла на кухню за жареной картошкой. Выхожу следом — якобы помочь.
— Тебе он понравился? — спрашиваю, едва сдерживая злость.
Она не отвечает, вытаскивает из духовки сковороду.
Я сжимаю её плечи.
— Нет, ты мне ответь.
— Больно, — говорит она, морщась.
Я сжимаю сильнее.
— Пусти, — говорит она.
— Побежишь к нему? — Я готов убить её, но отпускаю. Меня сотрясает злость. Я уже вижу, как она в его мастерской под липким взглядом сидит в кресле, уложив руки на коленях, улыбается ему.
Она не отвечает, и у меня темнеет в глазах.
— Я, кажется, спросил тебя о чём-то?!
Мимо меня она проходит в комнату, неся блюдо с картошкой. Плетусь следом, слепой от злости, дрожащий от страха.
— Ну так как? — спрашивает Тюбик у Жэки.
Я не понимаю, о чём они, но, видимо, Тюбик прочно отвлёк Жэку от Тоши или объяснил, что при мне не надо ухаживать за ней, уж не знаю, но Жэка не смотрит на неё, говорит о конкурсе фантастики. Конечно, я предполагаю в Жэке коварство, может, завтра же он явится в Тошину школу и уведёт Тошу к себе, но сейчас мне явно ничего не грозит. А Тоша сникла: сидит равнодушная, холодная, тычет вилкой в картошку и не ест.
Зато Жэка с Тюбиком усердствуют — у них ужа гора индюшачьих костей, а они берут ещё и ещё, и картошку лопают, и салаты. Жуют, чавкают и говорят о конкурсе.
На Тошу Жэка в самом деле не обращает больше никакого внимания, и я окончательно успокаиваюсь, и я снова гостеприимен и любезен и даже поднимаю тост за процветание свободной живописи. Жэка соглашается со мной: «Да, да, живопись должна быть свободной» — и выпивает коньяк залпом, как водку. Жэка — само расположение ко мне, хлопает по плечу, называет Птахой. Расстаёмся мы лучшими друзьями, сговариваемся встретиться на теннисном корте. Я уверен, в Союз художников меня примут, но пока не знаю, какой ценой я расплачусь за поддержку Жэки — теннисом или Тошей.
Когда правители уходят, я наливаю себе бокал коньяка и выпиваю залпом, как только что выпил Жэка.
Мне становится жарко, возвращается злость на Жэку, но обрушивается она на Тошу.
— Нет, ты скажи, он назначил тебе свидание? — подступаю я к ней.
Тоша носит посуду и остатки пиршества на кухню. Я возникаю у неё на пути, когда она держит на блюде башню из грязной посуды и мисок с салатами.
— Дала ему телефончик? — допытываюсь я, загораживая ей путь. — Как ты смотрела на него! Понравился?
Она ставит на стул посуду, идёт в коридор, срывает с вешалки шубу, подхватывает сапоги и выскакивает из дома. Так мгновенно всё это происходит, что я не успеваю сообразить, что же произошло. А когда соображаю, она уже на лестнице. Я настигаю её, хватаю за руку, волоку наверх.
— Ты куда? К нему?!
Она морщится, но ещё молчит. Пытается вырваться, сбежать от меня, я волоку её в квартиру, захлопываю дверь.
И вдруг она истошно кричит:
— Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне. Как и твои приятели. Уйди! Прочь из моего дома! Ты мне противен!
— А он не противен? — кричу я и замолкаю. Сквозь вязкий туман эхо: «Я ненавижу тебя. Ты отвратителен мне».
— Ты ничтожен. Подражаешь своему папику! — с моей интонацией она произносит слово «папик»!
— Оставь в покое моего отца!
— Сам назвал в мой дом ничтожеств! Сам! — выплёскивает она и снова — решительное: — Прочь из моего дома!
Лицо перекошено отвращением, и это я вызываю в ней отвращение.
Бросаюсь перед ней на колени, целую ноги.
— Прости меня. Я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Мне всё время мерещится, что тебя уведут. Я не могу, когда на тебя смотрят!
Ловлю её руки, целую, крепко сжимаю их.
— Пусти, — говорит она, — мне больно.
— Ты никогда не любила меня, ты всё жалеешь о своём муже! — вырывается само собой. Ещё крепче сжимаю её руки, сдёргиваю с неё шубу и губами впиваюсь в её шею.
А она с неженской силой отшвыривает меня, её бьёт дрожь. Но я слеп, груб и снова сжимаю её плечи.
12
— Поедем на два дня в Ригу, — просит она меня однажды. — Хочу в Домский собор. Хочу побродить по улицам Риги, там есть улочки очень узкие. Раскинешь руки, вот и вся улица. А ещё хочу взбитых сливок, — говорит она виновато. — Я очень люблю взбитые сливки. Поедем?!