— Конечно, — готовно соглашаюсь я. — Когда?
— На субботу и воскресенье. Мне хочется сделать в Риге несколько набросков, там есть такие старинные замки!
— Ты же знаешь, в субботу у меня теннис! Ты же знаешь моего папика, он не простит, он же не успеет найти мне замену! А в воскресенье семейный обед!
— А в понедельник — совещание, во вторник — выставка, в среду — деловая встреча, в четверг — делегация, в пятницу — поездка за границу. — Она не упрекает меня и не ехидничает, на меня не смотрит, добавляет тихо: — Я съезжу, Гриша, можно? Пообедай с родителями в ресторане, ладно?
Её вид, её голос раздирают меня, глажу её по голове.
— Ну я же правда занят! — говорю расстроенно. — Я же не гуляю!
И, правда, на этой неделе многое решается, Тоша угадала, в частности вопрос о моей большой выставке в Манеже. Но я не могу сказать ей об этом, потому что не хочу, чтобы она познакомилась с работами, выставленными на выставку. Тошиными глазами смотрю на них: ходульные сюжеты, глянцевые штамп-лица, всё подделка, и мне стыдно перед Тошей. И, не дай бог, она увидит лакированную действительность, сработанную мною, но эта лакированная действительность нужна сейчас, и именно эти полотна кормят нас с Тошей последние годы. Именно они подняли меня на небывалую высоту: в мои тридцать лет у меня имя, власть, деньги, положение, авторитет, я знаменит. У меня есть ученики — я преподаю в Суриковском.
Обнимаю Тошу. Её плечи — детские острые уголки, я укололся об них.
— Белочка моя, — лепечу, — умоляю тебя, не уезжай, прошу тебя, не уезжай! Без тебя не могу. Я не представляю, как я переживу два дня и три ночи. Белочка, хвостик мой пушистый.
Я вдыхаю её запахи, словно сил набираюсь. Я, в самом деле, не могу без неё: мне нужно хоть на мгновение уткнуться в неё, мне нужно ночью слушать её дыхание.
— Белочка моя! — Я изнемогаю от нежности. — Потерпи, придёт время, мы поедем вместе.
Она всё-таки высвобождается из моих объятий.
— Когда? — спрашивает горько.
Ночью меня обступают красномордые мои герои: производственники, колхозники, партийные секретари. Они улыбаются лживыми улыбками. Я гоню их, а они не уходят. Лезут целоваться. Они считают меня своим. Они откровенны со мной, не стесняются, говорят пошлости. Просыпаюсь от отвращения к ним, иду на кухню, пью воду — долго, булькая. Уговариваю себя, что их я придумал. Вот раковина в розовом кафеле, деревянные стулья с удобными спинками — Тюбик сосватал мне по случаю, оранжевый абажур над широким столом с розовой клеёнкой, за ним мы обедаем семьёй. А их, этих героев, нет в моей жизни!
Пусть Тоша спит в нашей спальне, я иду в гостиную — в её мастерскую! Давно не оставался с Тошей один на один. Вот маленькая сирота, застывшая около железной ограды детдома. Ждёт чуда: а вдруг за ней придёт её мама? Дети играют, что-то лепят из снега, девочка прижалась лицом к ограде. И дети, и дом почти не выписаны, расплывчаты, фон — серо-коричневый, а ограда — каждой своей железной клеткой на переднем плане, за ней девочка-узница: ждущий глаз, сплющенный нос…
Иду от картины к картине. Новых много, я их не видел. Тоша не показывала, я не интересовался.
Едва намеченными световыми ступенями — лестница к солнцу: от левого переднего угла через всё полотно вверх. У истока лестницы — мальчик, задрал голову, его лицо — в солнце.
Картина не закончена.
Композиционно уязвима, громоздка.
Тоша, родная Тоша! Как же за столько лет я не попробовал устроить ей выставку?! При моих-то связях, при моём-то влиянии! Попрошу Славика. Бывший ученик Славик послушен и безотказен, смотрит мне в рот, да он для меня сделает всё, о чём попрошу! Тем более что он метит в мои помощники, как только я получу пост, на который меня выдвинули!
Представляю себе: в большом зале Тошины полотна и люди, пришедшие к Тоше. Останавливаются перед горящими христианами. Нет, невозможно. Нельзя так мучить людей! Нельзя выставить это голое, безнадёжное страдание! Жизнь не только в страдании, жизнь — в сочетании страдания с радостью, и нельзя перекашивать её, передёргивать.
Беру лист грунтованного картона. Как давно я ничего не делал для Тоши! Заказы, выставки… я погряз в договорных полотнах, и у меня не остаётся сил и времени на жизнь для Тоши. Она давно не спрашивает, чем я занимаюсь, и ни разу не выразила желания приехать в мою мастерскую.
Вот сейчас я подарю ей… она утром проснётся, она просыпается первая… зайдёт в мастерскую, она здесь делает гимнастику и одевается, чтобы меня не будить, и увидит… Ей… специально.
Что же я хочу написать? Кого? Сумерки, снег? Ребёнка, оказавшегося в зимнем лесу, старика и старуху у общего очага?
Я слеп. Не вижу ни лиц, ни композиции, ни цвета.
Стучат ходики. Светят разными огнями Тошины картины, меня окружают Тошины люди. А где люди мои?
И понимаю: я привык к заказам, я превратился в бездумного исполнителя — делаю то, что прикажут.
«Ну же, придумай сюжет! — приказываю себе. — Раньше они сыпались из тебя, как из рога изобилия!» Даже с собой говорю штампами! А идей и сюжетов нет, из чувств один страх! Где я сам?
А ведь я давным-давно ничего не читал, ни современной литературы, ни классики…
— Тоша! — зову в отчаянии. Иду в спальню. — Тоша, спаси меня! Скажи мне: «Я — тайна. Мир — тайна. Я вижу…» Тоша, я ослеп, я не вижу…
Она ещё не проснулась, она ещё не понимает, о чём я, силится ухватить, чего я хочу от неё, о чём я в ужасе твержу ей. Тоша морщит лоб, пытается сообразить — в мягком свете ночника лицо у неё детское, беспомощное.
— Скажи «тайна», скажи «вижу»! Ну же, Тошенька, родная!
Она вспоминает. И… зевает. Сладко зевает. Широко раскрывает рот, так, что видны пломбы и две железные коронки, и почему-то мне становится досадно, ещё хуже, чем было, я начинаю злиться.
— Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты нарочно… Ты не хочешь помочь…
— Я поняла, — говорит она мягко, тепло, как много лет назад говорила со мной. Она улыбается мне. — Ты хочешь ощутить то далёкое волнение, что сделало тебя художником?! — И обрывает себя, мягкую, тёплую. И снова зевает, уже не сладко, просто так, от скуки. И вся она в эту минуту далеко от меня. Да она умирает от скуки, уж так ей скучно, что лицо некрасиво перекашивается. — Не получится, Гриша, — говорит она наконец. — Ничего не выйдет. Ты теперь другой. Того трепетного мальчика нет.
— Не болтай. Я тот же. Я ничуть не изменился. Я по-прежнему люблю тебя.
Она горько усмехается.
— Не любишь. Сюсюкаешь. Меня не видишь, не знаешь, не понимаешь. — Молчит. Резко добавляет: — Я хочу спать, Гриша, у меня завтра трудный день.
— Нет, погоди! Как ты смеешь оскорблять меня?!
— Разве?
— Если бы ты считала, что я не люблю тебя, давно выгнала бы меня!
— Я выгоняла, ты не уходишь. Впрочем, зачем расходиться? Нужна же тебе домработница! К тому же я принимаю твоих приятелей и твоего папика. — В голосе её ирония. — К тому же ты боишься ночей, я согреваю тебя своим телом.
— Это я согреваю тебя, это ты боишься ночей!
— Да, согреваешь. Да, не ты, я боюсь ночей, поэтому не рву с тобой. Ты нужен мне для ночей. Днём я не боюсь, днём не страшно, а ночью… когда я одна… мне мерещатся мои родители, как они погибли…
— Как они погибли? — спрашиваю я досадливо.
— Много же понадобилось лет, чтобы… — Она замолчала. Сказала буднично: — Их убили.
— Кто?
— Не знаю. По-видимому, тот, кто приказал сдать установку раньше времени, не готовую, не проверенную. Установка взорвалась. Они оба были физиками. — Она замолкает, молчит долго, потом говорит: — Я хочу спать, Гриша, у меня завтра трудный день, а время, Гриша, стучит. Ты-то выспишься до двенадцати. — В её голосе звучит неприязнь, а может, жалость, а может, боль, а может, всё вместе.
— Ты меня никогда не любила, — говорю я. — Ты всю жизнь любишь бывшего мужа.
Она молчит.
— Поэтому у нас не получилась жизнь, — говорю я. — Мне всё время приходилось преодолевать тебя, твою нелюбовь.
— Был период, любила, — говорит она. — В память о том периоде не расхожусь.
— Когда? — спрашиваю жадно. Она не отвечает, я опять начинаю жаловаться: — Не вижу ничего, я ослеп.
— Я знаю, — говорит она. Просит: — Давай спать, Гриша. Поговорим на свежую голову.
— У меня свежая голова.
— У тебя. Конечно, это самое главное. А у меня сонная, уставшая. А у меня замученная. Я должна поспать.
Снова иду в кухню, снова пью воду. Мне холодно. Меня знобит. Я не усну.
Что со мной? Я не понимаю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Папик позвонил в мастерскую:
— Предлагается внеочередной матч века. Сегодня.
— Я не могу, мы с Тошей идём в театр.
— Подумаешь, пойдёте в другой раз. Ты же сам зависишь от Жэки.
— При чём тут Жэка? Какое он теперь имеет ко мне отношение? Сидит в своём министерстве и сидит.
Папик засмеялся.
— Именно теперь он и имеет к тебе самое прямое отношение, он готов включить тебя в престижную поездку.
— Зачем мне какая-то поездка? Да ещё и престижная? Я не хочу никуда ехать.
Снова папик засмеялся.
— В Союз, сынок, ты бы и так вступил! Там уже всё было решено. Дело в том, что Жэка сидит теперь на международных связях.
— Ну и что?
— А то. Я уже закинул удочку. Формируется группа художников для поездки в Америку на полгода. Ну как бы — «Америка глазами русского художника». Ты всё жаловался — приглаживают! Валяй, что видишь, то и изображай! Всю гниль, все пороки.
— А если там нет гнили?..
Папик по обыкновению перебил:
— Э-э, где же это нет гнили, пороков и боли? Этого добра везде хватает, как и больной печени, съеденных зубов, желчи… Вернёмся к нашим баранам. Жэка очень просил, чтобы именно ты был. Он к тебе относится по-особому, говорит: «интеллигент», «мягкий», «деликатный». Говорит, в теннис в полную силу может играть только с тобой, только с тобой он раскован.
— Я не могу. Тоша с большим трудом достала билеты, сам знаешь, что делается на Таганке. Высоцкий в главной роли, она очень хочет.