Неутомимые бульдозеры нивелировщиков займутся тем, что останется: тоннами и тоннами строительного мусора и пыли.
Глава XXIXЧетвертый этаж справа, 2
Большая гостиная в квартире на четвертом этаже справа могла бы послужить классической иллюстрацией того, что бывает на следующее утро после праздничной вечеринки.
Это просторная комната, отделанная светлыми деревянными панелями, в которой скатали или отодвинули ковер, открыв взору фигурно выложенный паркет. Вся стена в глубине занята книжными стеллажами в стиле режанс, центральной частью которых на самом деле является дверь, расписанная с эффектом обманки. Через эту полуоткрытую дверь можно увидеть длинный коридор, по которому идет девушка лет шестнадцати, держа в правой руке стакан молока.
В гостиной, на сером замшевом диване, лежит другая девушка, возможно, та самая, для которой предназначен спасительный стакан; зарывшись в подушки, она спит, накрытая черной шалью с вышитыми цветами и листьями, и на ней, кажется, нет ничего, кроме нейлоновой блузки, которая ей явно велика.
На полу по всей комнате — последствия вчерашнего раута: разрозненная обувь, белый гольф, пара чулок, цилиндр, фальшивый нос, сложенные в стопки, лежащие порознь и смятые картонные тарелки с объедками и остатками, хвостики редиски, головы сардин, куски хлеба, куриные кости, сырные корки, корзиночки из гофрированной бумаги из-под птифуров и шоколадных конфет, окурки, бумажные салфетки, картонные стаканчики; на низком столе — различные пустые бутылки и едва початый брикет масла со старательно вмятыми в него окурками; рядом — целый ассортимент маленьких треугольных салатниц с оставшимися закусками: зеленые оливки, жареные орехи, соленые крекеры, креветочные чипсы; чуть дальше, на более расчищенном пространстве, — бочонок вина «Côte du Rhône» на маленьких козлах, под которым расстелены половые тряпки, несколько метров оторванных от рулона и беспечно размотанных бумажных полотенец, целая батарея пустых, а иногда частично наполненных бокалов и пластмассовых стаканчиков; то там, то здесь попадаются кофейные чашки, кубики рафинада, рюмки, вилки, ножи, лопаточка для торта, ложечки, банки из-под пива и кока-колы, почти непочатые бутылки джина, портвейна, арманьяка, «Marie-Brizard», «Cointreau», бананового ликера, шпильки для волос, бесчисленные ёмкости, служившие пепельницами и переполненные горелыми спичками, пеплом, трубочным табаком, измазанными или не измазанными губной помадой окурками, косточками от фиников, скорлупой от орехов, миндаля и арахиса, огрызками яблок, кожурой апельсинов и мандаринов; в разных местах стоят блюда с обильными остатками снеди: ветчинные рулеты в уже успевшем растечься желе, куски ростбифа, осыпанные кружками огурцов, половина сайды, украшенная пучками петрушки, четвертинки помидоров, майонезные завитушки и зубчатые лимонные дольки; другие останки яств приютились в самых невероятных местах: чуть не падая с радиатора — большая японская салатница из лакированного дерева с остатками, на самом донышке, рисового салата с маслинами, анчоусами, вареным яйцом, каперсами, ломтиками сладкого перца и креветками; под диваном — серебряное блюдо, на котором нетронутые куриные ножки соседствуют с полностью и частично обглоданными костями; в глубине кресла — пиала с липким майонезом; под бронзовым пресс-папье, воспроизводящим статую «Отдыхающий Арес» работы Скопаса, — блюдце, полное редиски; почти на самой верхушке книжного стеллажа, над шеститомным собранием либертинских романов Мирабо, — уже вялые огурцы, баклажаны, манго, подкисшие листья салата, а также чудом уцелевшая от фигурного торта и опасно втиснутая меж складок одного из ковров гигантская меренга, вылепленная в форме белки.
По комнате раскидано большое количество пластинок — в конвертах и без — преимущественно танцевальной музыки, но встречаются и другие, совершенно неожиданные жанры: «Марши и Духовые оркестровки 2-й б.д.», «Земледелец и его Дети в арготическом пересказе Пьера Дево», «Фернан Рейно: номер 22, Аньер», «Май 68 года в Сорбонне», «La Tempesta di Mare, концерт ми-бемоль мажор, оп. 8, n°5 Антонио Вивальди, в исполнении Леонии Пруйё, синтезатор»; и, наконец, повсюду раскрытые коробки, небрежно разорванные упаковки, бечевки, золотые ленты, закрученные в спираль, указывающие на то, что праздник устраивался по случаю дня рождения одной из девушек и именинница была избалована дружеским вниманием: так, среди прочих вещей, не считая продуктов и напитков, принесенных некоторыми гостями в качестве подарков, ей вручили маленькую музыкальную шкатулку, которая — рассуждая логически — должна играть «Happy birthday to you»; рисунок пером Торвальдсена, изображающий норвежца в свадебном костюме: короткий жакет с частыми серебряными пуговицами, накрахмаленная рубаха широкого покроя, жилет, окаймленный шелковым сутажом, узкие панталоны, перехваченные у колена связками шерстяных помпонов, фетровая шляпа, желтоватые сапоги и — на ремне, в кожаных ножнах — скандинавский нож Dolknif, с которым никогда не расстается ни один настоящий норвежец; крохотную коробочку с английской акварелью, из чего можно заключить, что именинница с удовольствием занимается рисованием; ностальгический плакат, где бармен с лукавыми глазами и длинной глиняной трубкой в руке наливает себе рюмку можжевеловой настойки «Hulstkamp», которую — на висящей сразу за ним афишке в манере mise-en-abîme[1] — он намеревается уже попробовать в то время, как толпа готовится заполнить кабачок, а трое мужчин, один в соломенном канотье, другой в фетровой шляпе, третий в цилиндре, толкаются перед входом; еще один рисунок под названием «The Punishment» («Наказание»), выполненный неким Уильямом Фолстеном, американским карикатуристом начала века, изобразившим маленького мальчика, лежащего в постели и представляющего, — видение материализовано в облаке, плывущем у него над головой, — как его родственники поедают роскошный торт, которого он лишен за какую-то провинность; и, наконец, подарки шутников с явно болезненным вкусом, образчики всяких штучек для розыгрышей и мистификаций, в частности, нож с пружиной, поддающейся самому легкому надавливанию, и до ужаса скверно сымитированный огромный черный паук.
По общему виду комнаты можно заключить, что праздник получился пышным и, возможно, даже грандиозным, но закончился без эксцессов: несколько перевернутых бокалов, несколько подпалин от сигарет на подушках и коврах, немало жирных и винных пятен, но ничего непоправимого, если не считать того, что абажур из пергаментной бумаги был продырявлен, острая горчица вытекла из банки на золотой диск Иветты Орне, а водкой из бутылки, разбившейся в жардиньерке, залило лежащий там хрупкий папирус, который от этого уже, наверное, никогда не сумеет оправиться.
Глава XXXМаркизо, 2
Это ванная комната. Пол и стены выложены блестящей шестигранной плиткой охристо-желтого цвета. В ванне, наполовину заполненной водой, стоят на коленях мужчина и женщина. И ему и ей лет по тридцать. Мужчина держит женщину за талию и лижет ей левую грудь, в то время как она, слегка выгнувшись, левой рукой гладит себя, а правой сжимает член партнера. При этой сцене присутствует третий персонаж: это растянувшаяся на бортике ванны молодая черная кошка, чьи желто-зеленые глаза взирают на происходящее с величайшим удивлением. У нее на плетеном кожаном ошейнике висит обязательная бляха с кличкой «Пальчик», регистрационным номером ОЗЖ и номером телефона хозяев, Филиппа и Каролины Маркизо, но не парижской квартиры, — так как маловероятно, что Пальчик из нее выберется и потеряется в Париже, — а их дома в деревне: 50, Жуи-ан-Жозас (Ивлин).
Каролина Маркизо получила эту квартиру от своих родителей, Эшаров. В 1966 году, едва ей исполнилось двадцать лет, она вышла замуж за Филиппа Маркизо, которого несколькими месяцами раньше встретила в Сорбонне, где они оба изучали историю. Маркизо был родом из Компьени, а в Париже жил в крохотной комнатушке на улице Кюжас. Молодожены поселились в комнате, в которой Каролина выросла, а ее родители оставили за собой спальню и гостиную-столовую. Нескольких недель оказалось достаточно для того, чтобы совместная жизнь этих четверых людей стала невыносимой.
Первые перепалки разразились из-за пользования ванной комнатой. Филипп, — вопила мадам Эшар как можно истошнее и желательно при настежь распахнутых окнах, чтобы было слышно всему дому, — Филипп часами просиживал в туалете и всякому входящему туда после него ни разу не отказал в удовольствии вымыть за ним унитаз; Эшары, — замечал в ответ Филипп, — специально клали свои искусственные челюсти в стаканы, которыми он и Каролина пользовались для полоскания рта. Благодаря миротворческому посредничеству мсье Эшара эти стычки удерживались на стадии оскорбительных высказываний и уничижительных намеков; в результате некоторых проявлений доброй воли и мер, направленных на облегчение совместной жизни — как с той, так и с другой стороны, — удалось выработать приемлемый status quo: временной регламент на использование мест общего пользования, строгое разделение пространства, распределение полотенец, мочалок и прочих туалетных принадлежностей.
Но если мсье Эшар — пожилой библиотекарь на пенсии и страстный собиратель доказательств того, что Гитлер все еще жив — был воплощением самого добродушия, то его жена оказалась настоящей мегерой, чьи постоянные попреки за обеденным столом очень скоро разожгли нешуточный конфликт; каждый вечер старуха поносила своего зятя, всякий раз придумывая новый повод: опаздывает, не моет руки перед едой, не зарабатывает того, что съедает, к тому же еще и привередливый, мог бы иногда помогать Каролине накрывать на стол, мыть посуду и т. д. Чаще всего Филипп спокойно сносил неиссякаемый поток этой брани, а иногда даже пытался подтрунивать, — например, как-то вечером он подарил мадам Эшар маленький кактус, «идеально выражающий ее характер», — но однажды, в конце воскресного обеда, когда теща приготовила то, что он больше всего ненавидел — гренки из черствого хлеба, вымоченные в молоке, — и попыталась его заставить их съесть, зять не сдержался, вырвал из ее рук лопаточку для торта и этой лопаточкой несколько раз ударил ее по голове. Затем спокойно собрал чемодан и уехал в Компьень.