В благодарственном письме я не скрыла своего восхищения эрудицией и любопытства к личности рецензента. Вскоре Куртна приехал по делам в Москву, позвонил и пришёл знакомиться. Мы проговорили – втроём, с Сеней, весь вечер допоздна.
Биографии его хватило бы на длинную серию приключенческих романов. Кое-что он, было, написал, пытался опубликовать, но «так искромсали, что я зарёкся – никаких мемуаров!». Рассказывает Александр Викторович охотно, однако, не всё подряд и явно не самое интересное. Хотелось бы знать об итальянском периоде, а он:
– Лучше послушайте, что было на Колыме!
Но про Колыму мы уже наслышаны.
Отец Куртны эстонец, мать русская; в середине 30 годов он кончил богословский факультет тартуского университета и был направлен завершать образование в Ватикан. С юных лет увлекался языками, полиглот.
– Между прочим, взгляните на мой галстук. Это сувенир, прислал папа Павел VI. Я ему преподавал русский язык, когда он ещё был кардиналом.
Зашла речь об итальянском журналисте и писателе Курцио Малапарте.
– Мы с ним сидели в одной камере, – бросил невзначай Куртна.
То рьяный фашист, то инакомыслящий, Малапарте за дерзкие анитфашистские выходки попадал за решётку четырежды; вызволял его всякий раз Чиано, министр иностранных дел и зять Муссолини. А за что сидел в фашистской тюрьме молодой эстонский богослов и кто выручил его, можно лишь гадать.
После падения Муссолини, при немцах, Куртна стал участником Сопротивления.
– Не путайте меня с литовцем – отцом Доротео! Это он носил под рясой автомат, а не я, – уточняет Александр Викторович. В тоне проскальзывает досада. Об отце Доротео, ныне вильнюсском библиотекаре, писали, его партизанские заслуги общепризнаны, а Куртна остался в тени.
– Я никаких особых подвигов не совершал…
– И тем не менее…
– Да получалось как-то само собой. В Риме у меня была приятельница, секретарь немецкого посла. Как-то вечером сидим мы с ней в траттории, ужинаем, вдруг она мне шепотом: «Патруль. Выйди покурить во двор, пока не кончится проверка документов». Я через кухню во двор. Закуриваю. Смотрю, неподалеку два грузовика, под брезентом ящики, ясно, что с оружием. Водители тихо переговариваются. Вслушиваюсь: украинцы! Я к ним: «Хлопцы, як вы суда попали? Пидемо, выпьемо з нами горилки!» Хлопцы сначала от меня шарахнулись, но я рассеял их страхи, и они приняли приглашение. Я усадил их за столик, познакомил с фройлайн, сделал заказ, а сам отлучился на минутку – сбегал позвонить ребятам, чтобы распорядились, как надо, грузовиками. Вот и всё. Как видите, никакой особой храбрости или сноровки от меня не требовалось. Другое дело, на Колыме…
Когда репатриировали советских участников Сопротивления – бывших военнопленных, бежавших из немецких лагерей и эшелонов в горы к партизанам, прихватили и Александра Викторовича Куртну. В глубине души каждый из них надеялся, что страдания, пролитая кровь зачтутся. Однако Гулага не миновал никто.
Куртну в Москве встретили с почётом, устроили по-барски в «Национале», но ему уже было уготовано место в круге первом. Его укатали на ту самую Колыму, по сравнению с которой всё прочее по сей день представляется Александру Викторовичу детскими забавами.
За десять исправительных лет он потерял здоровье, зубы, облысел. Дома, в Эстонии тоже хлебнул горя. Сунулся в издательства: не берут. Жена – преподаватель пения, какие уж там заработки… Куртна изучил коньюнктуру и в рекордный срок овладел языками, которых в ту пору в Эстонии не знал никто: сербским, хорватским, словенским. Лишь тогда стал получать работу. В издательствах сообразили, что имеют дело с одарённым литератором и серьёзным лингвистом. Куртна перевёл на эстонский десятки книг со многих языков. Неудавшийся богослов стал членом союза писателей и относительно благополучно жил в Таллинне.
Что касается неудавшегося священника Скапина, то у него в Виченце самый популярный книжный магазин. Получив от меня через Паризе два экземпляра русского издания своей книги, он прислал любезное письмо, в котором, среди прочего, зондировал почву, не заплатит ли «Прогресс» и ему, как заплатил Паризе, – он хотел съездить в СССР. Я выяснила: никакого намерения платить гонорар «безвестному попу» у «Прогресса» не было.
Моя венецианская студентка Милена Тонелло – из Виченцы. Спрашиваю, не знает ли она книготорговца Скапина.
– В Виченце все знают Вирджилио Скапина! Он, помимо всего прочего, президент «ассоциации трески». (Треска с мамалыгой – коронное блюдо Виченцы).
Звоню ему из Милана. Приглашает пожить у них с женой. Ну уж сразу пожить! Я сделала остановку в Виченце по дороге с работы, из Венеции. Книжный магазин Скапина оказался клубом читающей публики, неказистым, тесным, но с традициями. Хозяин ещё вполне представительный мужчина. Он завёл меня в закуток и сходу, без преамбул, стал расспрашивать, почему его всё-таки не пригласили в Москву. Я ему, как на духу, открыла наконец истинную причину, объяснила, что его напечатали только потому, что приняли за безбожника. Он ахнул: сам бы ни за что не додумался! Послушай нас кто со стороны, не поверили бы, что мы так горячимся о деле двадцатилетней давности.
Насчёт Куртны, – пришлось к слову, – мы разговорились с Валерио Ривой, автором книги «Золото Москвы» (сиречь обильная – в долларах – подкормка Москвой итальянской компартии), бывшим редактором издательства Фельтринелли, стоявшим у истоков итальянского издания «Доктора Живаго». Выяснив, что я с Куртной знакома, он прислал мне целую подборку архивных материалов, над которыми работал для очередной книги и из которой следует, что Александр Викторович Куртна был двойным – советским и немецким – агентом в Ватикане.
Вот-те на!
17. Utile idiota, полезный идиот
«Литератор – лицо свободной профессии» в советских условиях – оксюморон, ибо одно из двух: либо ты печатаешься, либо ты свободен. Ленинградский поэт Иосиф Бродский попробовал было сочинять на свободе и кончил в тюрьме, причём по суду: без договора с издательством ты тунеядец, паразит на теле общества.
Тех, у кого было наработано и напечатано достаточно литературной продукции, спасало от обвинения в тунеядстве членство в Группкоме литераторов при издательстве «Художественная литература». Я там состояла какое-то время. Группком был домашний, попроще, почеловечнее, чем похожий на министерство Союз писателей, но не обеспечивал льгот. А Союз писателей – езди в дома творчества в Коктебель, Переделкино, Малеевку, Ялту, ходи в Дом литераторов – писательский клуб, куда стремилась вся Москва, прикрепляйся к спецполи кли нике, где нет очередей. Но надо было на многое закрывать глаза. СП, задуманный ещё в XIX веке Достоевским профессиональный союз, в советское время ни разу никого не спас и не защитил, зато приложил руку к уничтожению, а, главное, обеспечивал кому надо контроль над литературой. СП насчитывал тысячи членов. Спрашивается, могло ли быть в одной, даже такой необъятной, как СССР, стране чуть не десять тысяч настоящих писателей? Здравый смысл подсказывает: нет! Секция переводчиков – около 200 членов – была самая качественная, образованная, не случайно над ней нет-нет да и нависала угроза роспуска. В моё время спасал её от этого руководитель секции Лев Гинзбург, человек-парадокс: блистательный переводчик немецкой поэзии и верный слуга режима.
Он, как Г., тоже попытался согнуть меня в бараний рог: пришёл домой уговаривать не мешать ему громить, по заданию секретариата, «Метрополь» – своевольный неподцензурный альманах во главе с Василием Аксёновым.
– Но, Лёва! Альманах засекречен, ты же даже не дал нам его почитать! И ещё: советую не ездить в Малеевку уговаривать Семёна Липкина выйти из альманаха, он тебя прогонит!
Старик, действительно, не пустил его на порог, да ещё при свидетелях. Натерпелся позора наш Лёва…
Словом, было в этой тихой гавани, где укрылись мы, free-lance, лица свободной профессии, немало двусмысленного. Графоманы и проходимцы чувствовали себя в ней привольно, а порядочные люди… Если даже Булата Окуджаву, российскую совесть, заставили печатно отречься от иностранной публикации его стихов!
Ещё более двусмысленной была моя новая роль на поприще укрепления культурных связей между СССР и Италией: я стала на многие годы престижной переводчицей Министерства культуры и Общества дружбы СССР-Италия. Когда приезжали почётные гости, перед которыми Екатерина Алексеевна Фурцева и Лев Михайлович Капалет хотели козырнуть, мол, смотрите, какие мы культурные, какой уровень, – я изображала этакую гейшу, умеющую поддержать разговор на любую тему и переводить – хочешь синхронно, хочешь последовательно, а в зрительном зале и на многолюдном заседании путём «chuchotage», синхронно шёпотом.
Таким образом, раза три-четыре в году, а то и чаще, я бросала на неделю-десять дней свой верстак и с утра до поздней ночи составляла компанию директору Ла Скалы Гирингелли, художнику Гуттузо, скульптору Мандзу, композитору Ноно, архитектору Греготти, искусствоведу Бранди, режиссёру Скуарцине, дирижёру Аббадо, певице Тибальди, импресарио Эми Мореско и другим, всех не перечесть.
Почему я согласилась? Не корысти ради, конечно. Цена за этот непростой труд была 3 (три!) рубля в день, чисто символическая. (Паоло Грасси настаивал, чтобы я за гастроли Ла Скалы получила сколько полагалось, но это было бы по-чёрному, и я сказала нет).
Жизнь литературного переводчика – заведомо жизнь отшельника. До тех пор пока я совмещала перевод с преподаванием, она была вполне гармоничной, но когда засела дома… Помимо всего прочего, поскольку в Италию меня не пускали, мне нужна была моя little Italy – для языка, для минимального знания страны, иначе как переводить? Долгое время главным кладезем премудрости была для меня «Unità», единственная в продаже итальянская газета. В глубине души я к тому же считала, что могу быть источником правды о советской жизни: кто бы ни был итальянский гость, я всегда говорила то, что думала и знала, без оглядки на натыканные всюду микрофоны. Ещё Некрасов утверждал: «Кто живёт без печали и гнева, Тот не любит отчизны своей…». Говорила, разъясняла, долго не догадываясь, что тем самым становлюсь «utile idiota