– А разве Ла Скала привозила хоть одну оперу не итальянского композитора? – удивился Грасси.
– А как же: «Чио-Чио-Сан»!
На лице Грасси не дрогнул ни один мускул. Он, как и его предшественник Гирингелли, был пристрастен к Фурцевой.
Или ещё: похудевшая на 30 кг и потерявшая голос Мария Каллас привезла в Москву фильм Пазолини «Медея», показать Фурцевой, авось купит. Мне позвонила секретарь Екатерины Алексеевны:
– Хотите посмотреть «Медею» с участием Каллас?
В министерстве культуры старались облечь мою трёхрублёвую деятельность в форму дружеского общения. «Ах вы наша красавица!» – сладко встречала меня Фурцева. Секретарша к тому же знала, что я бы сама приплатила, лишь бы посмотреть итальянский фильм. Синхронила же я, за гроши, в душных кабинах кинотеатров во время кинофестивалей! То был единственный способ посмотреть последние итальянские фильмы. А когда я переводила для «Прогресса» книгу Джузеппе Феррары «Новое итальянское кино» – русская интеллигенция бредила неореализмом – и мне показывали краденые плёнки, стало быть, top secret, совершенно секретно, так что не разрешали брать на просмотр даже моего мужа Сеню, – я глотала обиду и смотрела, сидя одна в зале. Лопнуть можно!
Но вернёмся в просторный кабинет Екатерины Алексеевны, где уже приготовлен киноэкран. Усаживаемся рядком на диване, министр, Каллас и я. Екатерина Алексеевна мне на ухо, шёпотом:
– А кто она такая, эта Медея?
Шёпотом же, на ухо, вкратце объясняю. Её хватает минут на десять.
– Не попить ли нам чаю с баранками? – предлагает гостеприимная хозяйка, лишая первую певицу мира надежды на сделку.
Была у Екатерины Алексеевны нуворишеская слабость: великие мира сего, с которыми она по долгу службы общалась, – коронованные особы, президенты, миллиардеры…
В Большом шёл конкурс балета, в приёмной министра культуры СССР дожидались своей очереди прославленные хореографы. А она показывала своему закадычному другу Гирингелли фотографии, – десять толстых альбомов в кожаных переплётах! – только что привезённые из Америки: вот это я на яхте с… имярек, и – смотрите – в окно видно яхту Онасиса с Жаклин Кеннеди… А вот я с голландской королевой!..И так часа полтора, начисто забыв про хореографов.
Ещё больше она разошлась во время декады грузинского искусства, банкетуя в одном из закулисных залов Большого театра. Тут крен был в сторону женской неотразимости, высокопоставленных поклонников. А что? Верилось! Фурцева была по-своему хороша собой: статная, всегда подтянутая, со вкусом одетая. Бывшая ткачиха, единственный министр-женщина в советском правительстве, при Хрущёве она до поры до времени сидела прочно, но когда Хрущёва свергли, а муж, замминистра иностранных дел, её бросил, оставшись одна – и дома, и в правительственном змеюшнике, она покончила собой.
Какую трудную и двусмысленную роль я на себя взяла, мне стало особенно ясно, когда итальянский скульптор Франческо Мессина (кстати, это конь его работы вздыбился у входа в римский теле-радио-центр RAI TV) попросил меня:
– Сядь и подумай, как мне быть! Дарить или не дарить?
Мессина привёз уйму своих работ для выставки в Москве, в музее изобразительных искусств им. Пушкина, и в Ленинграде, в Эрмитаже. Беседуя с советским консулом в Милане, он намекнул, что, возможно, оставит свои работы в дар русскому народу. Не только скульптор, но и поэт, Мессина вырос на Толстом и Достоевском, Россия – его кумир. Но умный, осведомлённый и, главное, наблюдательный, он понимал, что от той России остались рожки да ножки.
Что ему сказать? Что эта чудовищная страна, уже сама не своя, не достойна его щедрого дара? Но есть ещё ни в чём не повинные русские люди, отрезанные от мирового искусства железным занавесом… И я сказала:
– Дари!
Он подарил. И без меня бы подарил, к этому лежало сердце.
Акварельный рисунок Мессины – пятилетняя балерина в бледно-зелёной пачке, чудом перекочевав из Москвы в Милан, висит у меня на стене.
В Милане я сразу ему позвонила. И что услышала в ответ?
– Какая жалость, я только на днях распорядился кладбищенскими делами, заказал ниши, мог бы заказать и для тебя…
– ?!
Это была здоровая реакция человека, уверенного, что каждый сам выбирает, где ему жить, и ничего особенного в моём «переезде» нет.
Его жены Бьянки уже не было в живых, её профиль с лебединой шеей стал символом музея Мессины. Мессина жил вдвоём с её дочерью от первого брака Паолой. После смерти обожаемой жены силач, легко ворочавший глыбы мрамора, сдал. Паола жаловалась:
– После смерти мамы он другой человек, очень трудный.
– Приходи, посмотри, что от меня осталось! – приглашал он.
Запомнился один разговор. Я ему позвонила по деликатному делу. Попал в беду Стрелер: у него нашли кокаин, грозила тюрьма. Французские коллеги (Стрелер руководил «Театром Европы» и часто жил во Франции) обратились с петицией к итальянскому правительству в защиту «национальной гордости». Тогда зашевелился и «Пикколо», тоже составили петицию. Мне позвонили:
– Юля, нужны громкие имена, собери хоть несколько подписей!
И я стала обзванивать людей с громкими именами. Моравиа согласился сразу. Паризе отказался – мол, я уже давно ничего не подписываю. Лучше приезжай в Понте ди Пьяве навестить меня, я долго не протяну… (Проклинаю себя, что не поехала в тот же день).
А Мессина заартачился:
– Зачем ты хлопочешь об этом лицедее?
– Но Франческо, Стрелер – выдающийся режиссёр, а значит и актёр, это его профессия! И, главное, он был самым близким другом Паоло Грасси…
– Ну ладно, раз так, подпишу.
Ловлю себя на том, что не могу вспоминать об этом своём «культуртрегерстве» всерьёз, одолевает скепсис: из добрых дел выглядывало советское свиное рыло. Мэр Болоньи Дзангери привёз в город-побратим Харьков, кроме представительной делегации, гору болонских деликатесов – задумал угостить харьковчан, «людей с улицы». Его тяга к народу, однако, шла вразрез с советскими порядками, за прощальный ужин уселась исключительно номенклатура. Назавтра, в день отъезда, мэр в сердцах всучил мне колесо сыра – пармезана, наказав:
– Раздай простым людям в Москве!
Тогда, в Харькове, я отвела душу только с Дези Лумини, собирательницей и исполнительницей песен Италии – всё свободное от пустых тусовок время я рифмовала по-русски итальянский фольклор, а на концерте, из-за кулис, в микрофон предваряла этим русским текстом Дезино пение под гитару. Сольный концерт Дези Лумини стал гвоздём всей побратимской программы.
Аналогичная история получилась с Итальянской неделей в Баку, городе-побратиме Неаполя. Неаполитанцы расщедрились, загрузили целый самолёт. Чего там только не было! Выставка кожевенных изделий и обуви, гастрономия, семена цветов и овощей, выставка акварелей школы Позиллипо, показ мод, футбольная команда… Печь для выпечки пиццы была предназначена в подарок городу, а накануне закрытия Недели предполагалось с утра до вечера угощать всех желающих. По поводу этого «дня открытых дверей» бакинцы скептически посмеивались, мол, держи карман шире. И впрямь: «людей с улицы» в пиццерию не пустили, а ингредиенты упаковали в увесистые пакеты, которые с заднего хода, на чёрных Волгах, отбыли в неизвестном направлении.
Уже в первый бакинский день меня покоробила железная советско-восточная иерархия: кому ездить на автобусе, а кому на автомобиле, кому обедать в зале-люкс, кому – в общем. На открытии Недели в филармонии мне шепнули, что в последнем ряду сидят два милиционера откуда-то из глубинки, два бывших участника итальянского Сопротивления. Моим настоятельным советом посадить их в президиум пренебрегли: каким-то нижним чинам (небось, ещё и отсидевшим своё!) соседствовать в президиуме с отцами города… Как можно! Дело ограничилось пожатием рук участникам Сопротивления главой итальянской делегации.
Однако, будем справедливы. Случались и «мероприятия» со знаком плюс. Скажем, гастроли труппы Проклемер-Альбертацци в конце 60-ых гг., потребовавшие от меня разнообразных умений и полной отдачи. Это был первый подобный опыт в моей творческой биографии. Опыт, удавшийся на славу. Хотя началось с накладки. Ответственный за турне малокультурный чин министерства культуры (из вертухаев, после закрытия лагерей их часто трудоустраивали по линии культуры как «не требующей специализации») не удосужился выяснить, есть ли на русском языке «Агамемнон» Альфьери (в стихах) и «Такая, как ты хочешь» Пиранделло, пьесы репертуара турне. А они никогда на русский не переводились. Вертухай продержал их полгода в сейфе и позвал меня за месяц до гастролей. «При вашем опыте…», – увещевал он меня, возмущённую, полагая, что я сяду в кабину и заговорю стихами. Ничего не поделаешь, я побушевала-побушевала и сдалась. Корпела дни и ночи. Успела. Перевод получился, что положило начало, раз в кои веки, счастливому стечению обстоятельств.
Устроили два прогона, специально для меня, чтобы уложить русский текст в итальянский, синхронизировать: я следила за артикуляцией по губам.
Анна Проклемер и Джорджо Альбертацци актёры-интеллектуалы. Хороши собой. Влюблены. На Анне серо-бело-красное платье из пластика. Тяжёлый, как для сцены, грим. Садясь в норковой шубе на ступеньку запущенной лестницы, пошутила:
– Ничего, шуба не моя, мне одолжила подруга, – у меня на днях обчистили квартиру.
За ними, звёздами, хвост поклонниц, fans. Дочь Анны – шестнадцатилетняя толстушка Антония Бранкати. Отношения между матерью и дочерью натянутые; Антония не может простить маме, что та бросила её, девочку, с отцом, писателем Виталиано Бранкати, в Катании. (Анна, хоть и вышла замуж по любви, не выдержала оседлой семейной жизни, вернулась в театр, к жизни на колёсах). Джорджо из тактических соображений не упускает случая восторженно отозваться о писателе Бранкати. Анна, со своей стороны, корит дочь за нерадивость: надумала стать переводчицей – учись, а не разгильдяйствуй. Это в кулуарах. А в театре…
В Малом аншлаг, яблоку негде упасть. Я синхроню из царской ложи со своим переводом перед глазами, вижу сцену, актёров, их мимику – оптимальная ситуация! В зале радуют знакомые лица – Райкин, Любимов… И мои Букаловы, Станевские. Публика то и дело разражается аплодисментами, в конце акта – буря, в конце спектакля – шквал, а когда Анна на бис читала письмо Татьяны Онегину (она учила русский язык в римском университете) – овация, зал вставал. И так все десять вечеров.