И я с дрожью в коленках, но с самым непринуждённым видом:
– Благодарю, с удовольствием!
Хорхе и Беба – интеллектуалы, он – архитектор, она – литератор. Чтобы мы сразу почувствовали себя в своей тарелке, Беба повела осматривать дом, ею оформленные интерьеры: белый мокет, белая мебель… У Ксении Александровны Якобсон тоже была спальня из белой карельской берёзы, но старинная, с позолотой, а эта мебель сверх современная… Кое-где яркие пятна: подушки, картины… Всё, я взяла себя в руки.
Но, беседуя за столом с Хорхе, увязла окончательно. Оказывается, он знает Сеню – все латиноамериканские послы его знают, у него всегда можно получить свежие сведения о своей стране, невыездной профессор Гонионский выуживает их из печати, ежедневно проводя несколько часов в спецхране.
– Надо обязательно повидаться всем вместе! – обрадовался хозяин.
И поступило приглашение на ужин. И пошло, и пошло…
Через несколько лет Марчелло с Камиллой приехали ещё раз как гости Союза писателей. Мой киевский коллега Перепадя перевёл несколько книг Вентури на украинский язык. (Кстати, «Улица Горького 8, квартира 106» в его переводе тоже появилась в «Журнале иноземной литературы Всесвит 2000»).
За эти годы много воды утекло. В ноябре 1974 года не стало Сени. Сгорел на бегу, в 57 лет. Я обвиняю в его безвременной гибели советскую власть. Не мог нормально амбициозный человек, десятилетиями живший с ущемлённым самолюбием, под гнётом негативных эмоций, не пострадать физически. Именно таких подстерегает рак.
Мы оба потерпели семейное крушение. Я барахталась в житейском море, вот-вот пойду ко дну. Он был покрепче; увидел, что я захлёбываюсь, ухватил и потащил за собой. На берегу мы рухнули, а когда отдышались, взялись за руки и пошли. Вдвоём выжить проще. Мы жили душа в душу.
Он вставал чуть свет; просидев несколько часов за письменным столом, будил меня с подносом в руках.
Когда Зине Плучек говорили, что у Юли вышел очередной перевод, она фыркала:
– А что тут удивительного! Ей Сеня кофе в койку подаёт!
Планируя с утра день, мы изыскивали способ побольше быть вместе. Сеня делал всё, чтобы избавить меня от неблагодарных житейских забот, отвлекавших от «верстака». От магазинов и кухни меня избавляла приходящая Наталья Михайловна, за долгие годы службы у нас ставшая родным человеком. (Она жила с семьёй дочери, но там её заставляли платить за газ и за свет).
– Я буду ходить к вам бесплатно! – заявила она, когда я осталась без Сени.
Я тяжело переживала утрату – со слуховыми галлюцинациями (чу, повернулся его ключ в замке!), с жестокой бессонницей.
После похорон какое-то время у меня ночевала Валя Исакович. Оставшись одна, я не отличала дня от ночи. Выход из туннеля забрезжил после одного случая. Ранняя весна, сумерки. Явственно послышался тихий стон, первая мысль – стонет Сеня… Вот опять, опять… Наверное, я схожу с ума. Долго сидела, прислушивалась, потом пошла на звук: стон от стены, под потолком… Всё отчаяннее: выпустите! Звоню в аварийку, мне грубят, хихикают, ёрничают. А у меня внутри всё дрожит. Господи, это Сенина душа рвётся…
Наконец явились два парня – слесари. Один залез на лестницу, стал колупать стену и отколупал… решётку вентиляции; зубилом выколупал её, сунул руку по локоть и вытащил полуживого, в паутине, голубя. Бедняга сразу умолк. Пить не хочет. Унесли…
С того дня я стала понемногу оттаивать. Отвечать на звонки, видеть людей.
Решилась на неподъёмное для меня дело: сдать экзамен на права. (Сеня всегда возражал: зачем, если есть я!) Сдала. При моём техническом кретинизме это был подвиг. Готовилась, как к защите диссертации. Кто-то из знакомых присвистнул:
– А мы держали тебя за хрупкую блондинку!
Вентури писали, обещали приехать. И вот звонок из гостиницы «Пекин»:
– Мы в Москве! Когда увидимся?
К ним от иностранной комиссии СП приставлен референт по Италии Афанасий – большой путаник: из-за него они никак не могут до меня добраться. Встреча поневоле откладывается до их возвращения из Киева.
Я заподозрила неладное. И как в воду глядела. Дело в том, что меня четвёртый год не пускали в Рим за премией. Моя благодетельница, переводчица с чешского и секретарь партбюро переводчиков Тамара Аксель, буквально притащила меня к секретарю СП Маркову – провентилировать вопрос. Марков ответил однозначно:
– Итальянская сторона перед тем, как присудить премию, должна была согласовать с нами…
Я, ни слова не говоря, встала и ушла.
Моравиа предложил:
– Хочешь, я задам им перцу – напишу статью в «Коррьере делла Сера»?
– Нет, нет, будет хуже.
Таков был фон, на котором протекал второй визит Марчелло и Камиллы. По возвращении из Киева, в субботу утром они звонят из «Пекина»:
– Мы вернулись. Что дальше?
– А дальше приходите к часу обедать!
Немного погодя звонит Афанасий:
– Значит, мы сегодня обедаем у вас?
– У меня будут обедать только мои друзья Вентури, – с натугой выдавливаю я, известная своим гостеприимством, – а вы, Афанасий, как-нибудь в другой раз…
– Ну тогда будет только переводчик!
– Нам не нужен переводчик, я умею говорить по-итальянски.
– Он уже выехал.
– Как выехал, так и уедет.
Афанасий упорствует. Тогда я срываюсь:
– Вам что, надо написать рапортичку?!
– Юлия Абрамовна, вы меня обижаете… Ладно. Тогда обещайте, что не будете говорить с ними о премии!
– Вы ещё будете меня учить, о чём мне говорить!
Я знала, что существует неписаное правило: переводчики художественной литературы, принимая своих авторов, обязаны терпеть соглядатаев. А я не желаю.
Звонок в дверь: явился переводчик. Я его выпроваживаю. Звоню Марчелло. Он слышал, как Афанасий со мной разговаривал, кое-что усёк, и забеспокоился:
– У тебя из-за нас будут неприятности!
– Наплевать. Приходите!
Пришли, вкусно пообедали, хорошо посидели.
Избежать скандала, конечно, не удалось. Назавтра – Тамара Аксель:
– Что ты натворила? В Иностранной комиссии точат на тебя зубы. Главный возмущён: «Неужели у Добровольской не нашлось лишней тарелки борща!»
Я нарушила табу. Марчелло до сих пор не может забыть этой истории и того, как Афанасий на Украине не просыхал: с утра поллитра, после обеда коньячок, на ночь опять водка и так всю дорогу.
В том же духе был его визит к ним в Италии. Афанасий сопровождал двух членов из СП, специалистов по военной прозе, и напросился в гости к Вентури, с ночёвкой. Вилла Кампале, среди живописных холмов Монферрато, доставшаяся Камилле от деда-дипломата, вместительная, у Марчелло не хватило духу отказать. На рассвете в гостиной послышались шаги; Марчелло с Камиллой, в халатах и шлёпанцах, прокрались вниз и перед ними предстал Афанасий, опустошавший бар.
Он умер от цирроза печени.
21. Альберто Моравиа
Альерто Моравиа был пронзительно умён, обо всём на свете наслышан, невероятно начитан. В частности, не пропустил ни одной книги воспоминаний советских невозвращенцев, включая «Я выбрал свободу» Кравченко, в чём признался, думаю, мне одной, ибо лидеру прогрессивной итальянской литературы эти знания были противопоказаны.
Был он сух, рационален, как суха и рациональна его проза. Лучшее, что он написал после бестселлера «Равнодушные», это «Римские рассказы», дань неореализму, и африканские путевые заметки «Какого ты племени?». Неуёмный путешественник и неутомимый ходок, несмотря на хромоту – последствие многолетнего костного туберкулёза. Лёгкий, сухощавый, ловко загребая хромой ногой, он не просто ходил или шагал, он устремлялся.
Был скуповат. Отчасти этим я объясняла его сиюсекундную готовность принять участие в съезде советских писателей: как раз на этот период у него была запланирована поездка в Монголию, выбирать натуру для будущего фильма, таким образом, за счёт Союза писателей, он экономил путевые расходы.
Мне, как переводчику его книг, предстояло его опекать.
С Моравией приехал молодой, разбитной кинооператор Андреа Андерман. Как рыба в воде в любой точке земного шара, он мгновенно, ещё в Шереметьеве, сообразил, что тут всё иначе, и крепко уцепился за меня.
На съезде я разглядела массивного монгола, представилась и представила ему Моравию. Монгол оказался председателем монгольского союза писателей. Он немедленно получил «добро» своего руководства и пригласил знаменитого на весь соцлагерь разоблачителя гнилой западной буржуазии Моравию, вместе с Андерманом, в Улан-Батор в качестве почётных гостей (стало быть, на дармовщинку).
Удовольствие было немного омрачено известием о том, что отсидеться не удастся, на съезде придётся выступать, причём, выступление представить накануне, в письменном виде.
– Это что, цензура? – нахмурил кустистые брови Моравиа. И хоть вроде поверил, что текст нужен для синхронного перевода, продолжал отбояриваться:
– У меня даже нет с собой пишущей машинки!
– Я вам дам свою, – зачем-то настаивала я.
– Сдаваясь, он продолжал ворчать:
– Как это можно сегодня знать, что скажешь завтра! А если назавтра мне придут в голову совсем другие мысли? Абсурд!
В день выступления нас пригласил позавтракать к себе на Песчаную улицу Юрий Трифонов. Юра тогда был ещё вдовый, хозяйничала моя ученица Лена Молочковская, едой он запасся накануне, в ресторане Дома литераторов.
Внимание гостя привлекла на Юрином письменном столе пожелтевшая, издания 1919 года, брошюра Фрейда.
– Советский писатель запросто читает Фрейда? – радостно удивился Моравиа.
– Писателю без Фрейда никак нельзя, – резонно декларировал свой нонконформизм Юра.
Между ними воцарилось согласие и на съезд приехали в благодушном настроении. Но у входа в зал нас подстерёг председатель Иностранной комиссии Союза писателей Федоренко. Бывший дипломат, между прочим, он ляпнул:
– Я совершенно не согласен с вашим выступлением!
– Так и есть: цензура! – злорадно фыркнул Моравиа.
Зато позднее, на торжественном приёме в Кремле, под шумок, литераторы-свободолюбцы подходили к итальянскому коллеге и жарким шёпотом благодарили за то, что он вывел в текст и «подполье» Достоевского (подсознание!), и Фрейда, «высветившего разумом мрак человеческой души», и Кафку, «лучше всех показавшего географию внутренней жизни человека».