И он отправился на Северный Кавказ (там теплее) собирать материалы о советской школе. Приставленного к нему переводчика он с первого дня невзлюбил, – тот, среди прочего, толковал на свой лад слова Родари, прилично знавшего по-русски и ловившего его на вранье. Из частых звонков Родари явствовало, что ему скверно.
Вернувшись в декабре 1979, он сразу подал голос:
– Можно я приеду сегодня?
Я было замешкалась, – это был день моего семинара молодых переводчиков, – но вовремя сообразила:
– Приходи к шести часам, у меня будет молодёжь, ты их осчастливишь!
Вместо одиннадцати сбежалось человек двадцать. Джанни плохо выглядел, жаловался, что всё время мёрзнет. Сел за стол и без паузы заговорил о том, что пережил за три месяца. Проговорил несколько часов кряду. Две семинаристки потихоньку приносили из кухни бутерброды, но уговорить его прерваться не было возможности. Это был неостановимый поток – час, два, три… О том, какая унылая открылась ему картина советской школы, школы-казармы с детьми-солдатиками.
– Я стоял на голове, чтобы расшевелить их, но так ни разу и не сумел, они как замороженные…
Семинар слушал, затаив дыхание. По сути дела, то, что он рассказывал, было для всех неожиданностью. Ждали обожаемого с детства весельчака-сказочника, а услышали почти трагический голос травмированного человека.
Выговорился он часам к десяти. Не произнёс традиционного «если у кого-нибудь есть вопросы», а вспомнил:
– Сегодня мой день рождения…
У меня оказалась непочатая бутылка коньяка и мы чокнулись за его здоровье.
На другой день я заехала за ним, чтобы идти за подарками. Когда мы пересекали Кутузовский проспект, выла вьюга, лицо хлестало колким снегом.
– Меня тогда резанул по ногам ледяной ветер, с этого всё началось, – вспоминал Джанни в апреле, когда я сидела у них в гостях в Риме (дотелепкалась, наконец!).
Через день, в понедельник, тяжёлый день – ему предстояло ложиться на операцию.
– Дрейфишь?
– Очень. Боюсь, что не вернусь… Дайте покурить напоследок!
В конце недели мы его хоронили. Я оплакивала Джанни как родного брата.
…Тогда в Москве, у меня дома, я спросила его, будет ли он писать книжку, раз подрядился.
– Ни за что! – твёрдо и как-то даже полемично ответил он. – Хотя у меня за три месяца накопилась куча заметок…
Эту кучу заметок под заглавием «Игры в СССР» сочли нужным опубликовать после его смерти – Мария Тереза или ещё кто-то. Вот что мы там читаем: «Свободное утро в парке им. Горького рядом с гостиницей (с кем, не уточнено: конспирация, – Ю.Д.). Соображения насчёт систематического нанесения вреда самим себе (история с «Борисом Годуновым», с альманахом «Метрополь»). Непонятно, чего опасаясь, бесполезная, ненужная цензура, ухищрения. Случай с Любимовым, которого пригласили в Ла Скалу ставить «Бориса Годунова», нажим на двух других режиссёров с целью его заменить. Бюрократы стали потоньше, знают языки, но застой прежний…» «Вечер у Юли Добровольской. Были её ученик – сотрудник журнала «В мире книг», его жена Галя со студии документальных фильмов (обещал дать интервью, когда вернусь), Адриано Альдоморески (журналист, – Ю.Д.), Джулио Эйнауди – в Москве на книжной ярмарке, Гандольфо, страстный любитель и знаток русского театра, работник фирмы Italsider (он пришёл последним, после театра); молодой философ, помогавший Юле на кухне (видимо, Юра Сенокосов, – Ю. Д.). Разговоры очень непринуждённые. Анекдоты. Чего я не выношу, так это двоедушия, очевидной лёгкости, с какой молодая интеллигенция живёт двойной жизнью. Их можно понять только если учесть, что раздвоение личности у них с детства и носит массовый характер. Но какая большая ошибка постоянно играть, как на сцене, отрывать личное от общественного. Ясно одно: они не коммунисты и ведут себя не как коммунисты. Не видят выхода и уповают только на конец геронтократии»…
Дорогой мой Джанни! А ты был цельным? Зная обо всех мерзостях, молчал или встал и хлопнул дверью, как твой сослуживец по «Уните» Вентури? Нет же!
Как жалко, что тебя нет. Кроме всего прочего ещё и потому, что – говоря словами предсмертной записки Маяковского – «мы с тобой не доругались».
24. Мариэтта Сергеевна Шагинян
В Большом зале Московской консерватории, в кресле первого ряда слева от прохода кургузенькая, в толстых очках на толстом пористом носу, со слуховым аппаратом в вытянутой к дирижёру руке – такой я знала писательницу и меломанку-музыковеда Мариэтту Шагинян. Но вот однажды, где-то в середине 60-ых годов, она подсела ко мне в кафе Дома литераторов со словами:
– Я давно хочу с вами подружиться.
Не познакомиться, а именно подружиться. Не откладывая. И мы подружились, даже как-то увлеклись друг другом. (Я, признаться, всегда была неравнодушна к интересным старухам, и они тянулись ко мне).
В первый же мой визит к ней Мариэтта Сергеевна, убрав после обеда со стола, притащила и водрузила на освободившееся место видавший виды обшарпанный чемоданчик образца 1925 года. Щёлкнул замок и, как писали когда-то, моему взору предстало его содержимое. Это были письма, письма в надорванных конвертах, почтовые открытки, телеграммы, записки – полный чемодан.
– Опять кто-то рылся! – отпрянула хозяйка.
«Повторный притворный сеанс, – улыбнулась я про себя. – А может и не притворный. Какой советский человек не держит в уме везде и всегда органы госбезопасности!»
Поглядывая на то, как я реагирую, достаточно ли ошеломлена увиденным, Мариэтта Сергеевна приступила к пояснениям.
– Это – от Блока. Это – от Ахматовой. А это от Рахманинова… Тут, не будучи уверена, что я в курсе дела – по её версии у неё с Рахманиновым был многолетний роман – Мариэтта Сергеевна выдержала многозначительную паузу. (Заметим в скобках, что она была всегда в кого-нибудь влюблена. «Это тонизирует», – призналась она мне позднее.) Следовали послания от Мандельштама. Ровным голосом – дескать, а что тут особенного! – письмецо от Сталина. Писали ей западные знаменитости Ромен Роллан и Эдуардо Де Филиппо. Цветаева просила помочь с дровами, она в ту зиму в Москве страшно мёрзла.
Не скрою, дружить с Мариэттой Сергеевной было интересно. Взять хотя бы «музыкальную историю», разыгравшуюся у нас с ней на совместном отдыхе по литфондовским путёвкам в Карловых Варах. Я уже обосновалась в апартаментах отеля «Империал» (после войны превратившегося в советский санаторий), когда выяснилось, что Мариэтта Сергеевна задерживается. Появилась она несколько дней спустя, перевозбуждённая, с сообщением:
– Я сделала эпохальное открытие!
Роясь в архивах ленинградской Публичной библиотеки в поисках материалов для будущей книги о Моцарте, она случайно напала на след безвестно сгинувшего чешского композитора XVIII века Иозефа Мысливечека. В его римском архиве, небось, вывезенном каким-нибудь зимовавшим в Италии русским аристократом, внимание Мариэтты Сергеевны остановила на себе опера «Антигон». Она сфотокопировала партитуру, разыскала либретто – высчитала, что автор, вернее всего, итальянец Метастазио, и не ошиблась.
С её появлением мой белый империальский мокет и мои белые с золотыми прожилками империальские столы и стулья были завалены фотокопиями. Стоит ли говорить, что Мариэтта Сергеевна, не теряя ни минуты, усадила меня за перевод. Новость облетела чешские СМИ, осчастливила словацкий Институт истории музыки, всю музыкальнейшую чехословацкую общественность и подняла Мариэтту Шагинян, наравне с воскрешённым из небытия композитором Мысливечеком, на вершину славы.
Я человек уживчивый, но ладить с Мариэттой Сергеевной оказалось не так-то просто. Она была, как говорится, соткана из парадоксов, нарочито ею выпячиваемых. Поэтесса, отдавшая дань символизму, обитательница ивановской Башни, она стала советским классиком, автором производственных романов и очерков. Советская до мозга костей, правда, позволяла себе зигзаги: вдруг вышла из Союза писателей и ратовала за его роспуск «как никчемный». (Но после взбучки по-большевистски признала ошибку). Позволила себе рассекретить еврейское происхождение Ленина, за что получила по рукам (но Ленинскую премию за свою «Лениниану» всё же отхватила). Её пылкий сталинизм в конце жизни многими воспринимался как чудачество. Однако после того, как она примкнула к гнусной травле Василия Гроссмана…
Поводом к разрыву послужил роман Кочетова «Чего же ты хочешь?» – пасквиль на Витторио Страду. Мой «Октябрь» с опусом Кочетова (у Мариэтты Сергеевны журнала не было, она одолжила у меня) был испещрён издевательскими пометками на полях, донельзя её разъярившими.
– Я ненавижу эту вашу интеллигенцию! – визжала она мне в час ночи по телефону, – У вас нет ничего святого! Завтра же напишу в «Известия» хвалебную рецензию на Кочетова!
– После чего порядочные люди не подадут вам руки! Как после вашей статьи о Гроссмане.
И я бросила трубку. Примирение было немыслимо и так никогда и не состоялось.
Мариэтта Сергеевна прожила долгую жизнь, она умерла в 1982 году в возрасте девяноста двух лет. «Железная старуха/ Мариэтта Шагинян,/ Искусственное ухо/ Рабочих и крестьян», – подсмеивались мы над ней, по глухоте душевной не сознавая, что с её глухотой, с её слепотой она была трагической фигурой.
Я храню на память её рецензию на мой учебник «Практический курс итальянского языка» (Москва 1964), где она предсказала ему долголетие, и не ошиблась: вторым, исправленным и дополненным изданием он вышел в 2010 году.
25. Скрипка Нины Бейлиной
В начале семидесятых забрезжила возможность расстаться с родиной. Пути было два: фиктивный, так называемый гуманитарный брак с иностранцем/иностранкой и вызов от настоящих или мнимых родственников из Израиля.
Отсюда большой спрос на незамужних евреек как на «средство передвижения». Я, вдовая, получила два предложения. Одно от Мераба Мамардашвили: был период, когда он что-то зачастил ко мне; другое – от вызволенного Лилей Брик из лагеря Параджанова. Человек-парадокс, на даче у Лили и Василия Абгаровича в Переделкине подсел: