Признаюсь, эта немудрящая книжица, за которую я бралась с такой неохотой, оказалась для меня источником положительных эмоций. Те, кому она не понравилась, молчат, а fans, спасибо им, взволнованно, растроганно, благодарно звонят, пишут, приходят, приезжают…
– С каким чувством вы ставили студенту двойку на экзамене?
Со смешанным. Нерадивого ни в коем случае нельзя гладить по головке. Но что, если в его провале есть и вина того, кто его учил? В результате я предлагала: если согласен вкалывать не за страх, а за совесть, помогу пересдать. Так что двойка ложилась грузом и на мои плечи. Зато на совесть подготовленный пересданный экзамен – не только гора с плеч, но и победа над собой, ступенька к зрелости.
Симона Меркантини, студентка Миланского Католического университета, между прочим одна из лучших, в тот раз по какой-то объективной причине явилась на экзамен, что называется, ни в зуб ногой. Расстроилась. Потом всё лето вкалывала, – «Русская грамматика» Чевезе, Добровольской, Маньянини от её яростных подчёркиваний фломастером разбухла вдвое. Пересдав экзамен, – никто её за язык не тянул, – она клятвенно пообещала, что ужо, в России, упущенное с лихвой наверстает. И не только заговорила по-русски и собрала материал для дипломной работы, но ещё съездила на Соловки (где под сенью древнего монастыря Ленин устроил первый советский концлагерь), всем сердцем прикипела к русским бедам. Подружилась там с фотографом-литератором Юрием Бродским, страстным летописцем природы и мук этих удивительных островов в Белом море. И привезла в Милан рукопись его альбома-монографии, который вскоре вышел в издательстве «Матрёнин дом» (раньше, чем в Москве).
Плакат-объявление о презентации книги Юрия Бродского в Католическом университете был расклеен по всей округе, – дело рук той же Симоны со товарищи, – так что в большую аудиторию с амфитеатром набились не только студенты, но и люди с улицы. В президиуме сидели глава издательства падре Скальфи, профессора Витторио Страда, Адриано и Мара Дель Аста, виновник торжества Юрий Бродский, Симона и я. В тот день я впервые в жизни говорила о своём гулаге публично; до этого, памятуя о многих Разгонах, отсидевших семнадцать и больше лет, считала нескромным вещать о своей всего лишь одногодичной отсидке.
Показалось: меня слушают как-то особенно, всё-таки не каждый день попадается человек, сам переживший всё это. После незнакомые люди останавливали меня на улице с изъявлением чувств. Запомнилась немолодая интеллигентная женщина:
Я учу русский язык по вашему «Русскому языку для итальянцев», всё время слушаю ваш голос…
Почему? Зачем? Кто вы?
Я работаю в банке… Это для меня вместо театра, кино, концерта…
Симона преподаёт в школе английский язык и непрерывно, умело делает добрые дела. На мою долю тоже выпадает порядочно. В гостях у её родных, в захолустном городке Южного Пьемонта, я получила ответ на вопрос, откуда берутся хорошие люди.
– Как вам удавалось сделать так, чтобы ученик поверил в себя?
Начитавшись всё того же «Русского языка для итальянцев», моя студентка Франческа надумала писать дипломную работу о Корнее Чуковском – переводчике. Ни с первой попытки, ни со второй, ни с третьей не получилось, оппонент браковал. «Значит, я тупица», сделала горький вывод Франческа, решила бросить престижный Венецианский университет и перевестись в соседний, слывший «нетребовательным», лишь бы поскорее защититься.
«Юля, помоги ей, – уговаривала меня Клаудия Чевезе, – она стоит того». Я и сама знала, что стоит, Франческа хорошо училась все четыре года.
Ко мне в Милан она приехала со своим женихом Франческо. Отменная пара. Она, – по Гоголю, но с поправкой, – ладно скроена и крепко сшита, черноглазая, румянец во всю щёку. Он такой же крепыш, мастер матрасного дела. Я живо себе представила, как ему, рабочему человеку, и её родителям, шелкопрядам на озере Комо, хочется, чтобы и у них в семье был дипломированный «дотторе».
Беспомощная писанина дипломницы не лезла ни в какие ворота, оппонент был прав. Суть моего диагноза сводилась к тому, что 1) Франческа отнюдь не тупица, но 2) налицо вопиющие пробелы в знаниях и 3) капитулировать на таком раннем этапе жизни – роковая ошибка, только начни… Дальше шёл мой рефрен: «Если ты согласна вкалывать, я тебе помогу».
Жених и невеста ушли в приподнятом настроении, унося, для начала, увесистый том истории СССР «Утопия у власти» Геллера и Некрича. «Вкалывание» длилось больше года. Франческа сидела за книгами с утра до ночи, даже спала с лица. Приезжала с кучей вопросов, но главное, чтобы выговориться: увлеклась! Мало по малу, по мере того, как она нащупывала твёрдую почву под ногами, она стала толковее писать.
Я посоветовала ей сравнить перевод одной и той же сказки Киплинга на русский (Чуковского) и на итальянский. Как лихо она расчихвостила итальянца, «увы, не владевшего уникальным опытом русской школы перевода»!
Проявила инициативу: незадолго до защиты взяла у меня «Чукоккалу» и изготовила тетрадку-подборку, по одной для каждого члена Комиссии. Раздавая, кратко и умно прокомментировала содержание. Произвело впечатление: никто из них о Чуковском слыхом не слыхал.
Защитившись, на гребне творческого подъёма, Франческа перевела «Муху-Цокотуху», смастерила книжечку. Размножила и разнесла её по ближайшим детсадам.
Такой человек уже не захиреет.
– Вы скупо пишете об итальянском периоде своей жизни. Почему? Ведь скоро четверть века, как вы в Италии.
А что тут писать? Свобода-демократия штука заведомо монотонная, скучноватая. Борьба за выживание тоже в порядке вещей. Где-то в середине восьмидесятых декан переводческого факультета университета в Триесте, где я преподавала по контракту, предложил мне участвовать в конкурсе на штатное место, дабы закрепить меня за факультетом, и обнаружил мой запредельный возраст. Добряк расстроился. «Как вы будете жить?!» – вырвалось у него.
А вот так! Я не тужила, у меня было три козыря: мой русский язык, преподававшийся в тридцати пяти итальянских университетах, умение учить и имя как переводчицы. Что-что, а тощий доход «преподавателя по контракту» на основе «chiara fama», «совокупности заслуг», мне обеспечен, полагала я.
Друзья меня опекали, студенты любили, учебники, словари, переводы выходили… Гром грянул, когда в отделе кадров моего основного места работы – Венецианского университета – обнаружили, что мне стукнуло 75, давно пора на пенсию. Что с того, что среди студентов брожение, шлют петицию ректору «верните нам нашу учительницу». Закон есть закон. За моей спиной сговорились человек десять-двенадцать скинуться, переводить ежемесячно на мой счёт некую сумму. Тем временем, Клаудия и Ренато Чевезе подключили банк Виченцы, отдел поддержки культуры, и Венецианский университет прислал мне контракт на следующий год. Моё челночное существование Милан-Венеция и обратно возобновилось ещё на десяток лет. Под занавес, – настояла и обеспечила Мила Нортман – ещё два года я преподавала в Триесте.
Такой вот тран-тран; в сущности не о чем говорить.
В политических страстях, в Италии неизменно накалённых, я не участвую. Ограничиваюсь тем, что читаю две газеты в день, сопереживаю. Зовут выступить в школе, в лицее, перед студентами, чаще всего о гулаге или о гражданской войне в Испании, – иду и говорю правду. Вот и вся моя политика.
По воскресеньям у меня чаепитие, в просторечьи «файвоклок», с Луиджи и Ледой Визмарами. Иногда присоединяется Мария Бруццезе, художница Розанна Форино. Обсуждаем события за неделю, горячимся, ругаем коммунистов, переименованных и откровенных.
Раза два в сезон Уго Джуссани приглашает меня в Ла Скалу, в свою ложу. «Уго, я хочу доставить тебе удовольствие, подскажи, какое!» – призналась я своему спасителю, приземлившись в 1982 году в Милане. Оказалось, что он, меломан, всю жизнь мечтал об абонементе в Ла Скалу, для простых смертных недоступном. И я, вопреки своему обыкновению никогда никого ни о чём не просить, обратилась к тогдашнему директору Ла Скалы Бадини, впрочем, многим мне обязанному. Так у Уго появилась ложа в Ла Скале.
Импрессариат ORIA – Мария Бруццезе, Дениз Петруччоне, а также правая рука дирижёра Мути Милена Борромео со своим Паоло – регулярно водят меня в консерваторию; непременно на концерты наших общих друзей, московской пианистки Элисо Версаладзе, виолончелистки Натальи Гутман, виолончелиста Анатолия Либермана (трио Чайковского). Словом, хорошей музыкой я обеспечена.
Жаль, что подкралась старость. «Не успела оглянуться, как пора умирать», – сетовала моя ещё не старая тётя Лена. Мне девяносто восемь, а я ловлю себя на той же мысли. Как в «Песенке о голубом шарике» Окуджавы:
Плачет старуха,
Мало пожила…
Вечная история. Лучше бы просила лёгкой смерти.
Post-Postscriptum
Признаться, позывов к писанию у меня и на этот раз не было. Что же тогда вновь побудило взяться за перо? Не фигурально, а буквально – за старое, доброе, «вечное», марки Waterman?
По мере приближения праздников учащались звонки читателей – почитателей Postscriptum’а, нередко кончавшиеся вопросом: «А как насчёт продолжения – Post-Postscriptum’а?».
«Не предусмотрено», – твёрдо отвечала я. Но сегодня, первого января 2009 года, доставший меня 2008 год кончился, и в оцепеневшем сознании зашевелилась мысль: а что, если о них, моих читателях – почитателях в розовых очках, и написать… Сами напрашиваются…
Подстегнул эмоциональный всплеск. Весь день передавали новогоднюю классику – из обоих Штраусов, из Травиаты, из Кармен… Казалось бы, всё на слуху, приелось, а поди ж ты… Передавали, правда, в изысканном исполнении с дух захватывающими pianissimo. Бесценный дар в век музыки tecno.
Надрывал итальянскую душу хор из Навухдоносора, почти возведённый в ранг национального гимна, даром, что поют вавилонские пленники-иудеи: «Va, pensiero…», «Лети, мечта…». А когда вступил в полную силу Марш Радецкого, весь зал Венской филармонии, дружно захлопал в ладоши и хлопал в такт, упоённо, до самого конца. Одновременно кейфовал у телевизоров ещё миллиард жителей Земли.