Я кивнул и спросил:
– Ты когда домой?
– Не знаю.
Я снова кивнул.
– И что теперь с твоими тренировками?
– Я повредил связку. Теперь еще долго не буду тренироваться. Может, даже никогда, – сказал он, улыбнувшись.
Он улыбался. Значит, был рад.
Я хотел спросить так много. Но смог выговорить только одно слово:
– Зачем?
– Затем, что я этого никогда не хотел, – он поднялся с подушки и схватил меня за плечо, – Я ненавижу бегать. Раньше любил, а потом возненавидел. Из-за него. Я не хочу больше этим заниматься.
– Почему ты просто не мог ему сказать?
– А ты попробуй ему что-нибудь сказать и посмотри на реакцию.
Я промолчал, потому что слишком хорошо понимал, о чем говорил Влад.
– Я хотел покончить с собой, – прошептал он, больно сжав пальцами мое плечо, – Но не смог. А тогда на тренировке мне сказали, что не возьмут меня на сборы летом, если я продолжу прогуливать. И тогда… я ведь привык к боли. Он постоянно меня бил до того, как мы к вам переехали.
Влад отпустил мое плечо и снова улегся на подушки.
Мы немного помолчали. У меня заболели виски.
Покончить с собой. Покончить с собой.
– Ты чего? – спросил он.
– Чего? – переспросил я.
– У тебя глаза покраснели. И нос.
Я помотал головой.
– Все в порядке. Хочешь, завтра принесу тебе что-нибудь почитать? – спросил я.
– Тащи. У меня теперь много времени, – он снова улыбнулся. – А ты ведь так и не начал читать «Мифы», да?
– Хотел вот. А потом ты… и я…
– Это моя любимая серия книг, – сказал Влад.
– Я почитаю. Обязательно.
– Хорошо, – он кивнул.
Мы еще немного помолчали, а потом Владу принесли таблетки.
– Я пойду, – сказал я и встал.
– Пока.
Я уже хотел уйти, но, повинуясь какому-то непонятному порыву, обнял его. Мне вдруг захотелось защитить его. От всего, от всех.
– Пока, – сказал я и ушел.
Придя домой, я начал читать Роберта Асприна. Книга была старая и пахла так, как и пахнут старые книги. Очень приятный запах.
Первую повесть я читал до прихода мамы и Игоря и после того, как лег спать, прячась под одеялом и подсвечивая себе включенным экраном телефона.
И почему я раньше не любил фэнтези?
Мама снова уехала в командировку, а Игорь стал ругать меня еще чаще. Теперь его раздражало все. Когда я ставил тарелку в посудомоечную машину, то он кричал, чтобы я достал ее и помыл сам. Когда я мыл ботинки, то он говорил, что после меня остается много грязи в раковине. Я знал, что Игорь врет, потому что я мыл ботинки над ванной, а не над раковиной. Игорю я об этом не говорил.
Пока Влада не было дома, я начал понимать, что скучаю. Я так сильно привык к нему, что уже не представлял свою комнату без него. Он стал частью этой комнаты. Стал частью моей жизни.
Я не хотел думать о том, что он сделал. Это было нелепо и жутко.
Когда животное попадает в капкан, оно может отгрызть себе лапу, чтобы выбраться.
Иногда в капкан попадают люди.
Когда я не мог помочь себе, это было не так страшно. Но когда я думал о том, что человек, который мне важен, мог сделать с собой что-то страшное, это было намного хуже.
И я задыхался. Я тонул. Мне хотелось плакать, кричать, бить кулаками в стены. Чтобы хоть кто-нибудь услышал.
Чтобы хоть кто-нибудь понял.
Оказалось, что любить – это намного сложнее, чем говорят люди.
Я где-то читал, что самая сильная любовь безответная. И что любить безответно – это самое ужасное, что может быть.
Но на самом деле… на самом деле это неважно, если ты не можешь защитить того, кого любишь. Не можешь помочь.
И это ужасно.
Ужасно.
Ужасно.
Я не мог убежать. Бежать было некуда.
Бежать было нельзя.
Да и не убежишь от себя.
Всю неделю, пока Влада и мамы не было дома, я чувствовал себя как космонавт в вакууме.
Я почти не общался с Викой, я не думал об учебе, я просто делал уроки и читал.
Я не представлял, что делать дальше.
В среду 5 февраля Игорь пришел домой поздно. Людмила Сергеевна уже ушла.
– Леха, – громко сказал он из прихожей, – Иди сюда и тащи свой дневник.
Я взял дневник и пошел к нему.
Сердце стучало громко-громко.
От Игоря очень сильно пахло алкоголем, но я промолчал.
– Давай сюда, – сказал он и выхватил дневник у меня из рук.
Я стоял и ждал.
– Тройка по истории? По химии? Двойка по литературе?
– Так получилось, – сказал я.
– Я тебе дам «получилось», – заорал он и ударил меня по лицу моим же дневником.
– Вам надо выспаться.
Но Игорь решил, что ему надо ударить меня, а не выспаться.
Чем он и занялся.
Сначала он схватил меня за волосы (пора подстричься) и ударил головой об стену. Удивительно, но больно не было. Ощущения были где-то далеко.
Он еще что-то кричал, но я не слышал. Не слушал.
– …А? Ты совсем тупой, что ли? – услышал я издали, хотя Игорь держал меня за волосы и орал в ухо. – Ты моему сыну всю жизнь загубил! Какого хера ты мне раньше не мог позвонить?
Я молчал. Просто молчал.
Он снова ударил меня головой об стену, и я с ностальгией вспомнил те времена, когда он давал мне пощечины.
Он продолжал бить меня, и в какой-то момент я почувствовал, что стало больно. Но боль шла фоном. Как и его вопли.
Потом каким-то образом я оказался на полу, а Игорь пинал меня в живот.
Потом он ушел.
Я вернулся в свою комнату и лег под одеяло. Мне было страшно.
Я долго не мог уснуть, а, когда услышал громкий храп, доносящийся из маминой комнаты, то достал новую тетрадь для стихов, положил ее на подоконник и начал писать.
Небо отражало фонари, и ночь была светлой. Я все видел.
И я писал.
Украденное время
в зрачках твоих танцует.
Утраченная вечность
растает навсегда.
А с севера крадутся
к нам шторма и бури,
И падает на лица
талая вода.
Дрожащие ресницы
покрыты льдом забвенья.
И скалы, что остры,
как лезвие ножа,
Блестят под мутным солнцем
выжженной пустыни.
И ты танцуешь слепо,
тихо, не спеша.
Твои движенья плавно
уходят в не-забвенье,
Оставив только пепел
от тысячи костров.
Ты жаждешь не прохлады,
не вечного спасенья.
Но твой лимит превышен,
а твой удел суров.
Твой танец есть реальность
нежданного забвенья.
И шаг твой осторожен,
ты тонешь в миражах.
Но у тебя есть вечность
из тысячи мгновений.
И ты бесстрашно-слепо
танцуешь на ножах.
Мозаики тех храмов,
где ждали просветленья,
Осыпались, поблекли
за тысячи веков.
И выцветшие стены
не стали не-забвеньем.
Они давно укрыты
пеплом и песком.
Это стихотворение показалось мне тошнотворным и пафосным.
Но, после того как я написал его, я сразу уснул.
6 февраля, в четверг, Алина не появилась на факультативе по психологии, и Соня пришла одна. Было странно видеть ее в одиночестве. Обычно она всюду ходила с Алиной, и я стал воспринимать ее как какой-то придаток. Это тоже было неправильно.
Женя покрасила волосы в ярко-розовый цвет, что ей на удивление шло.
Вика сидела очень ровно, как обычно. В последние дни мы почти не разговаривали. Как-то так получилось. Я сказал ей, что Влад повредил ногу, но не уточнял, как это произошло.
Это угнетало.
Я знал, что могу поговорить с Викой, потому что она была не такая, как Артем Хвостов, Гриша Зыбин или Надя Соловьева.
Но я не мог ничего сказать.
Ничего.
Я открывал рот, и слова не шли. И я молчал, молчал, молчал.
Я молчал обо всем, что хотел сказать.
После факультатива я остался в кабинете психолога, когда все остальные ушли.
– Ты хотел со мной поговорить? – спросила Ольга Алексеевна, улыбнувшись.
Ее улыбка меня деморализовала.
Я помотал головой и вышел из кабинета. Я пошел в нашу раздевалку, переобул сменную обувь, но, вместо того чтобы пойти домой, просто сидел на стуле и смотрел в пол.
На полу лежал линолеум, и через некоторое время мне показалось, что узоры на нем начали двигаться.
– Эй? – услышал я сверху.
Я поднял голову и увидел перед собой миниатюрную черноволосую девочку. Это была Соня.
– Ты почему одна? – спросил я.
– Алина вообще-то болеет. А я зашла за ее туфлями. Она попросила. А ты что здесь делаешь?
Я пожал плечами.
– Что-то случилось? – Соня нахмурила брови и села на соседний стул.
– Не со мной, – ответил я, – И это самое ужасное.
– А с кем?
– С моим сводным братом, – я снова опустил глаза.
– Что случилось?
Я помотал головой. Мне не хотелось говорить об этом, потому что я не понимал, что сказать.
Но через какое-то время я почувствовал, что моей спины что-то коснулось. Это была рука Сони.
Соня положила ладонь мне на спину.
Это было странно, но не неприятно.
– А у тебя как дела? – спросил я.
– У меня? Нормально, – Соня улыбалась, но у нее были напряжены нижние мышцы лица. Значит, улыбка была не настоящая, – А вот Алина простудилась. Теперь сколько-то там тренировок пропустит. Жалко.
Я кивнул, хотя жалко мне не было.
Соня опустила голову, и я заметил, что корни волос у нее не черные, а светлые.
– Ты красишь волосы?
– Ага.
– Зачем? – спросил я, – Это портит структуру волос.
– Затем что я альбинос.
– И что?
– Быть белой гораздо хуже.
– Ты одна на двадцать тысяч, – сказал я, – А хочешь быть как все.
– Нет такого понятия «как все».
Я пожал плечами.
– Зато бывает «одна на двадцать тысяч».
– Мне пора, – Соня встала со стула. – Пока. Надеюсь, что с твоим сводным братом все будет хорошо.