520. На следующий день, 3 декабря 1935 г., Лючинский предстал перед судом и заявил, что не избивал Спольского, а отправил его в карцер на два дня - в наказание за то, что тот во время голодовки нацарапал свое имя на ложке. Спольский это подтвердил521.
Еще более обескураживающий инцидент произошел на тринадцатый день судебного разбирательства. В 10:30 обвиняемый Малюца, глава организационной референтуры Краевой экзекутивы ОУН, встал и заявил, что в связи со вчерашними показаниями Спольского, а также в связи с его, Малюцы, собственными сомнениями (как в отношении собственного поведения, так и в отношении характера деятельности ОУН), одолевавшими его с самого начала судебного процесса, он готов давать показания по-польски. Суд немедленно удалил других обвиняемых из зала заседаний и заслушал Малюцу, который предоставил новые Подробности, еще более обстоятельные, чем полученные ранее от Мигаля (в частности, он раскрыл новые имена ряда членов ОУН). Эти показания Совпадали с показаниями Мигаля и информацией, которую в ходе Расследования предоставил Пидгайный. Когда Малюца закончил, адвокат
Шлапак спросил его, почему он все-таки решился давать показания. Малюца ответил: «Я пришел к выводу, что методы ОУН не подходят для украинского народа. Мы стреляли не только в поляков, но и в своих. Директор школы Бабий был застрелен таким же образом, как и моя ближайшая соратница, Мария Ковалюкивна [Ковалюк], о чем я только что узнал»522. Как только ОУН начала применять террор к близким ему людям, Малюца, как и Мигаль, изменил свое отношение к организации. Далее Малюца заявил, что во время беседы в Праге Коновалец поделился с ним своими сомнениями относительно некоторых методов, применяемых Провідником Краевой экзекутивы ОУН. Это дает основание полагать, что главными зачинщиками террора против собратьев-украинцев были Бандера и другие молодые представители Краевой экзекутивы523.
На тринадцатый день суда произошло еще одно примечательное событие. Инспектор Дугиелло рассказал о неизвестном осведомителе, предоставившим важную информацию. Адвокат защиты Ганкевич попросил назвать имя этого информатора, чтобы «примирить польский и украинский народы»524. Дугиелло не пожелал раскрыть это имя, поскольку такая информация является служебной тайной. Комментарий Ганкевича настолько возмутил прокурора Желенского, что последний выступил с короткой речью политического характера, чего до этого момента старался всячески избегать: «Высокий суд был свидетелем призыва, с которым я обратился к защите. Пускай господа адвокаты не подмешивают к этому делу политические элементы. Пусть не накаляют атмосферу. Это не процесс против украинского общества. Никто не должен даже на мгновение воспринимать его таковым... Мы обвиняем здесь только конкретных людей и конкретную организацию, которая, как мы слышали от самих обвиняемых, является бедой украинского общества»525.
Четырнадцатый день судебного разбирательства, 5 декабря 1935 г., начался с замечания председателя, который рассказал, что в предыдущий день Карпинец позволил себе выходку по отношению к сотруднику, сопровождавшему его при выходе из зала суда. Председатель попросил всех обвиняемых вести себя надлежащим образом и не заставлять его прибегать к особым мерам безопасности. Затем он зачитал показания Малюцы и попросил других подсудимых их прокомментировать. Бандера внезапно вскочил и суровым тоном что-то выкрикнул по-украински, что, по всей видимости, было «ужасным обвинением в адрес подсудимого Малюцы»526. Председатель попросил его замолчать, но Бандера потерял контроль над собой, становясь все более раздражительным и возбужденным. В конце концов председатель приказал охранникам удалить негодующего Бандеру из зала суда, что было сделано с применением силы, поскольку этому распоряжению Бандера не подчинился. Председатель объявил паузу.
Карпинец тут же встал и громко заговорил по-украински, в результате чего его также удалили из зала суда. После этих инцидентов председатель распорядился рассадить обвиняемых на расстоянии друг от друга и от адвокатов защиты, усадив между ними полицейских, как это было в начале судебного процесса527.
11 декабря 1935 г. вновь прозвучало обвинение в применении пыток. Свидетель Ярослав Штойко, член ОУН, ранее приговоренный к пяти годам тюремного заключения, попытался отозвать свои предыдущие показания, утверждая, что он находился под воздействием ослабивших его длительных допросов и что его фактически заставили сознаться в том, чего он никогда не делал. Отвечая на это выступление и косвенным образом на некоторые предыдущие, прокурор Желенский сказал, что чем больше кто-то «кры-сятничает» на своих соратников и раскрывает данные о деятельности ОУН перед судом, тем больше такой человек считает, что он имеет право критиковать весь процесс, обвинять полицию и даже прокурора в том, что они его мучают и принуждают к даче показаний528.
Трудно установить, действительно ли во время допросов члены ОУН подвергались пыткам. Представители ОУН использовали судебные процессы в политических целях и часто делали заявления, целью которых было привлечение внимания общественности. Заявления о пытках, безусловно, были из этого ряда. Некоторые обвиняемые, ранее предоставившие важную информацию о деятельности организации, позднее, опасаясь возможных преследований со стороны ОУН, заявили, что они сделали свои показания под пытками. По-видимому, следователи, которым было дано указание не нарушать закон и не причинять боль подсудимым, все-таки допрашивали несколько дней кряду и без перерыва как Бандеру, так и тех, кто впоследствии настаивал на опровержении своих показаний. Это явно противоречило этике допроса и было почти равносильно пыткам529.
В течение всего судебного процесса председатель, и особенно Прокурор Желенский, прилагали немалые усилия по предотвращению Пропагандистских выходок, которые позволяли себе обвиняемые и их адвокаты, превращая судебный процесс в политический. Несколько Другая позиция была у второго прокурора. 27 декабря 1935 г. Рудницкий выступил с длинной речью, в которой он подвел итоги судебного процесса и напомнил о недавней парламентской резолюции об отмене смертной казни. В его речи также были затронуты проблемные аспекты взаимоотношений поляков и украинцев, проживающих во II Речи Посполитой. Так, он позволил себе сравнить современное положение украинцев с положением поляков в Российской империи: «Однако существует огромная разница между польским обществом
в 1863 г. [когда произошло Январское восстание против Российской империи] и украинским обществом в 1918-м и в 1933-м. В 1915 г. лишь горстка русских отставных попечителей имений, несколько сотен полонизированных чиновников и различные символы русского господства оставались тут [на территории, на которую претендовали поляки]. В течение нескольких часов их сумели быстро устранить с польских территорий. Они исчезли, подобно тому, как вода стекает с гранитной плиты, не оставив и следа на польской земле. Однако мы [поляки] не можем уйти с территорий, на которые претендует ОУН, так как мы не колонизаторы, мы живем на них 600 лет. Даже если польская армия и администрация уйдут, польские крестьяне и образованные люди все равно останутся, как никуда не денутся польский интеллектуальный и литературный вклады. Я не говорю при этом, что украинская культура не должна развиваться, но эта страна - страна польской культуры, польского и украинского населения... Если мы уйдем и оставим польское население, оно станет национальным меньшинством, но меньшинством значительным, поскольку на этих землях поляки составляют до 50% населения. Мы знаем, что ОУН заявляет: процветание и жизнь одного народа зависит от разрушения и смерти другого. Но мы не можем оставить семьи стольких поляков в беде, мы не прекратим о них заботиться »530.
Приведенные Рудницким аргументы о том, почему польское государство не должно отказываться от Волыни и Восточной Галичины, весьма показательны. Помимо вопросов национальной гордости и культурного вклада Польши, он также упомянул о страхе людей перед ОУН. Под конец речи Рудницкий охарактеризовал деятелей ОУН как психически больных: «Мы понимаем, что мышление этих людей больное. Именно потому, что оно больное, мы и находимся сегодня в зале суда. Больной ум следует лечить в сумасшедшем доме. Но больное мышление не лечится иначе как предусмотренным законом наказанием. Мне легко на душе, так как благодаря любезности и великодушию моего народа, над этим процессом больше не витает угроза виселицы. Это правильно, что польский народ предоставил помилование еще до того, как было вынесено окончательное решение. Приговор должен быть и будет очень суровым»531. За речью Рудницкого последовало трехдневное и достаточно полемичное выступление Желенского, более аналитическое, чем политическое. Желенский перечислил все преступные деяния ОУН. Он утверждал, что Бандера больше всех ответственен за преступления, поскольку он является главой Краевой экзекутивы: «Все это дело рук Бандеры»532. Назвав Бандеру «двадцатитрехлетним почти ребенком... на грани патологии»533, он вместе с тем утверждал, что Бандера «руководил всеми обвиняемыми вплоть до настоящего момента, т.е. в тюрьме, где он раздавал распоряжения,
выцарапывая для них приказы на ложках и котелках»534. Он также добавил, что «это не только лидер [Провідник], но и один из главных виновников убийства Перацкого; именно он собрал воедино всю организацию и способствовал тому, чтобы она слаженно работала и достигала своей цели»535. Затем Желенский охарактеризовал других обвиняемых и дал пояснения о составе их вины перед законом. Он также рассказал о тех, кого не было в зале суда, но кто, как и обвиняемые, был причастен к убийству Перацкого и к другим терактам: «Здесь, на скамье подсудимых, еще есть место для других людей. Я не вижу тут ни Анны Чемеринской, ни Федины, ни Ярослава Барановского, ни Сеника, ни Ярого, ни Коновальца. Где вы, генералы организации, в тот час, когда судят ваших солдат, в тот час, когда виновные в покушении на министра Перацкого предстают пред судом? Они были, есть и остаются в безопасности. У нас в Польше нет заочного приговора, но мы можем установить виновность заочно. ...Несмотря на то что мы не будем выносить им приговор, мы будем судить их, так как мы не можем себе позволить оставить их безнаказанными. В противном случае мы будем несправедливы не только к ним, но и к тем, кто сидит на скамье подсудимых»