536.
По поводу сотрудничества Литвы с ОУН Желенский отметил, что, будучи маленькой и бедной страной, которая даже не может позволить себе иметь представителя в Лиге наций в Женеве, Литва перечисляет ОУН около 1 тысячи долларов в месяц537. Это замечание позволяло понять, что хоть Литва и не поддерживала террористические организации своей страны, однако она финансировала иностранные -те, которые борются с их общим врагом - II Речью Посполитой. Вильнюс, который Литва объявила своей столицей, был включен в состав Польши в 1922 г., так же, как и Львов. Желенский предупредил, что все страны мира должны быть осторожны с литовскими паспортами, поскольку Литва выпускает поддельные документы, которые затем используются для организации преступлений. Наконец, он подчеркнул, что Литва поддерживала ОУН не только до, но и после убийства Перацкого538.
В конечном итоге Желенский охарактеризовал ОУН как «компанию», которая убивала, чтобы зарабатывать деньги. Он подчеркнул, что убийства и шпионаж в пользу других стран являются основными источниками Дохода ОУН. Кроме того, пользуясь литовскими паспортами, оуновцы посещали Сев. Америку и пытались, под видом патриотических деяний, «продавать» свои убийства украинской диаспоре. Желенский утверждал, что, согласно письму Коновальца к Сенику, которое было найдено в архиве Сеника, Коновалец принял решение об убийстве Перацкого, поскольку ОУН была близка к «банкротству», и это убийство было необходимо
«не только для демонстрации силы организации, но и для увеличения финансового капитала». Желенский отметил, что такой мотив является «пределом гнусности»539. В заключение прокурор попросил судей вынести вердикт, согласно которому Чорний, Зарицкая и Рак будут приговорены минимум к десяти годам тюремного заключения, а Климишин и Пидгайный - к пожизненному заключению. Несмотря на то что 2 января 1936 г. парламент запретил смертную казнь, прокурор попросил приговорить Бандеру, Лебедя и Карпинца к смертной казни, поскольку, как он выразился, это «приговор, которого польское государство настоятельно требует от вас»540.
Корреспондент газеты Новий час назвал речь Желенского «проявлением агрессии в отношении адвокатов защиты, обвиняемых и некоторых арестованных свидетелей»541. Это замечание может быть связано с тем, что, помимо всего прочего, Желенский продемонстрировал суду такие уникальные документы, как письмо из конфискованного архива Сеника, в котором Бандера (в июле 1933 г.) упрекнул Горбового за пренебрежение «организационной работой»542. Корреспондент также отметил, что Желенский, в целях дополнительной выразительности, сопровождал свое выступление различными интонациями и жестами. Подсудимые слушали его внимательно, особенно когда он показывал на них пальцем543.
Адвокат Бандеры Горбовой, которому дали слово после четырехдневного выступления стороны обвинения, начал свою речь с замечания о том, что такие преступления, как убийство Перацкого, «всегда рассматриваются как политические преступления, а не как рядовые. Теоретически, политическое преступление - это попытка внести незаконные изменения в существующие социальные отношения и правовую систему... в случае успешной смены власти это действие перестает считаться преступлением»544. Когда Горбовой начал рассуждать о польско-украинском конфликте 1918 г., председатель прервал его, возразив, что такие вопросы не имеют никакого отношения к процессу. Впоследствии Горбового прервали еще раз, когда он попытался изложить взгляды Бандеры на вопрос о языке судебного процесса545. Понимая, что суд не потерпит исторического или политико-лингвистического спора, Горбовой задал риторический вопрос: «Что же связывает моих клиентов с этим действием?» И сам же на него и ответил: «Короче, ничего». Он утверждал, что обвиняемые были невиновны и были арестованы и отправлены на скамью подсудимых в целях потакания общественному мнению. Обвинение было, по его словам, основано на недостоверных материалах, таких как сведения, полученные от информаторов, имена которых не были раскрыты. Когда он начал говорить о свободе как о «величайшем сокровище человека», его снова
прервали546. В конце своего выступления Горбовой попытался убедить судей в том, что они не должны верить Малюце и не должны принимать во внимание его показания, поскольку у этого обвиняемого произошел нервный срыв, и поэтому полученным от него сведениям не стоит доверять547. Наконец, он попытался опровергнуть утверждение о том, что Перацкого убил Мацейко, сославшись на кусочки табака, найденные в пальто, оставленном убийцей. По словам Горбового, Мацейко не мог быть курильщиком, поскольку, во-первых, ОУН запрещает курение, а во-вторых, он болен туберкулезом. Поэтому, как заключил Горбовой, Мацейко и не мог убить Перацкого548.
Самым абсурдным в речи Горбового было его заявление, что ОУН не убивала Перацкого, то есть не совершала преступления, в котором ее же представители сознались еще в октябре 1934 года. И все же, заключил Горбовой, если бы ОУН убила министра, то Бандера, осознавая, что будет приговорен к смертной казни, «проявил бы свое национальное чувство» и не стал бы скрывать мотивы преступления549. Он также утверждал, что ОУН не могла совершить это преступление, поскольку ОУН никогда не совершает убийств за пределами «украинских этнических земель»550. Горбовой закончил свою речь призывом оправдать всех своих клиентов, за исключением двоих: в рядах ОУН явно состоит Качмарский, кроме того, имеют место «обстоятельства, которые убеждают суд в том, что и Бандера также являтся членом ОУН». Однако он просил о смягчении приговора Бандере, так как его клиент не признает себя виновным551.
Шлапак, защитник, выступавший вслед за Горбовым, попытался выдвинуть еще более своеобразную аргументацию. Он сказал, что «странная судьба, преследовавшая украинцев в течение веков, привела в зал суда этих двенадцать человек»552. Затем он заявил, что «если в результате какого-либо стихийного бедствия все документы, кроме материалов этого процесса, будут утрачены, то по ним можно будет восстановить историю нескольких лет независимой Польши»553. За это высказывание он был оштрафован на 300 злотых. После этого он заявил, что двенадцать обвиняемых оказались в зале суда, так как они хотели создать украинское государство. По словам Шлапака, этому делу они посвятили свою «молодость, свободу и даже жизнь». Шлапак начал цитировать польского поэта Юлиуша Словацкого, но его снова прервали и попросили перейти к делу554. Тогда он намекнул, что у Карпинца не было навыков и средств для создания найденного полицией взрывного устройства и что прокурор Желенский знает, где оно действительно было изготовлено, но скрывает эту информацию от суда. За этот выпад он снова был оштрафован на 300 злотых555.
Выступая от имени Климишина и Зарицкой, адвокат Павенцкий ухватился за замечание Рудницкого о том, что мышление членов ОУН было больным. Он не согласился с этим комментарием, но отметил, что если это так, то обвиняемые должны быть госпитализированы, а не наказаны556. В отличие от Горбового и Шлапака, в остальной части своего выступления Павенцкий оставался верен фактам. Он признал отдельные проступки своих клиентов, в том числе контрабанду нелегальных газет из Чехословакии, и просил о мягком приговоре, поскольку, по его словам, доказательств преднамеренности действий его клиентов не выявлено. По словам Павенцкого, Зарицкая помогала Мацейко с бегством в Чехословакию, не зная, что она имеет дело с убийцей Перацкого557. За это выступление прокурор Желенский высказал Павенцкому похвалу, и он не был единственным адвокатом защиты, которого Желенский поблагодарил таким образом558. Ганкевич, следующий адвокат ОУН, утверждал, что Мацейко не убивал Перацкого. Он заявил, что такая «могущественная и процветающая организация, которую поддерживают другие страны», не будет использовать «неопытного и не вполне интеллигентного юношу», каким был Мацейко559. По словам Ганкевича, Мацейко сказал Мигалю, что убил Перацкого, поскольку он был голоден и ему некуда было идти. Мацейко понимал, что ОУН поможет ему, если он возьмет убийство польского министра на себя560.
Ганкевич также заявил, что причиной пребывания Лебедя в Варшаве с 15 мая по 15 июня 1934 г. была любовь его клиента к Гнатковской. В день убийства «эти молодые люди гуляли по городу, осматривали достопримечательности и читали»561. Тот факт, что Гнатковская и Лебедь предоставили совершенно другие сведения об этом дне Ганкевич объяснил тем, что Лебедь солгал, стремясь защитить свою возлюбленную562. Адвокат назвал Гнатковскую невинной жертвой, которая никогда не принадлежала к ОУН и оказалась на скамье подсудимых только потому, что любила Лебедя. За это они оба и поплатились, поскольку любовь, по словам Ганкевича, оказалась «цыганским ребенком». Как и Горбовой, Ганкевич утверждал, что ОУН не убивала Перацкого и что доказательств, подтверждающих вину этой организации, нет. Он также утверждал, что было бы неправильно опускать в обвинительном заключении тот факт, что «сильные эмоции были вызваны политическими мотивами, ...даже можно сказать, что психозом», и мотивировали обвиняемых совершить преступление. Ганкевич закончил свою речь призывом: «Ваши сердца, Ваша честь, должны предостеречь вас от судебной ошибки»563.
Когда защитники закончили свои выступления, председатель предложил подсудимым воспользоваться возможностью выступить с последним словом. Из двух обвиняемых, которые решили изъяснятся
на суде по-польски, только Мигаль принял это предложение и выступил с речью, в которой он объяснил, почему он «сломался» после убийства Бачинского. Он начал свое выступление с рассказа о 1 ноября 1919 г., когда их школьный учитель попросил учеников никогда не забывать эту дату, годовщину создания ЗУНР, и поклясться в вечной любви к своей родине. Мигаль сказал, что он всегда оставался верным этой клятве. Но что-то в нем изменилось, когда он понял, что в действительности Бачинский не был полицейским информатором, как его уверяли в этом в ОУН. Ему приснился сон, в котором он увидел себя учеником, пишущим текст клятвы 1 ноября 1919 г., а рядом с ним - тело Бачинского и плачущие дети Бабия