71.
Память. Личность.
Символ. Отрицание
Последнее теоретическое понятие, которое должно быть вкратце рассмотрено, прежде чем мы перейдем к эмпирической части нашего исследования, это память. С самого начала в коллективных воспоминаниях разных сообществ образ Бандеры не был однородным. У людей, которые занимались созданием его культа и верили в его миф, сформировался идеализированный и героический образ Бандеры. Совершенно другим образом запомнили Бандеру поляки, евреи и другие лица, пережившие террор ОУН и УПА. Очень негативный и оскорбительный имидж Бандеры и ОУН-УПА создавала советская пропаганда. После распада СССР память о Бандере разделила постсоветскую Украину.
В процессе анализа различных моделей памяти о Бандере, мы должны различать, по крайней мере, три понятия: индивидуальную память, коллективную память и политику памяти. Определенное количество людей знали Бандеру и запечатлели его в личной памяти. Публикация и популяризация воспоминаний этих людей позволили другим людям, лично не знавшим Бандеру, познакомиться с деталями его биографии и наладить с ним эмоциональную связь. Это явно повлияло на коллективную память сообщества, представители которого обладали сходной самоидентификацией и аналогичным опытом. На оба типа воспоминаний повлияла политика памяти. Именно она, задаваясь целью соответствовать политическим ожиданиям движения, общества и государства, определяла характер проведения официальных коммемораций
и способов репрезентации образа Провідника в биографиях, фильмах или экспозициях72.
Однако изучение памяти, а также культа и мифа, не должны препятствовать восстановлению «реальной» истории украинского национализма и «реальной» личности Бандеры. Пренебрежение реальной историей, или попытка ограничить историю рамками памяти -опасная тенденция в современной историографии, особенно в таких областях, как Вторая мировая война и Холокост. Чтобы избежать таких проблем, мы должны рассмотреть вопрос о памяти в контексте явлений отрицания Холокоста и искажения его истории. Так, стоит по-настоящему разобраться в том, действительно ли те крайне правые группы и националистические сообщества, которые устраивали коммеморации Бандеры и ОУН-УПА, не знали о фактах причастности украинцев к Холокосту и других злодеяниях, совершенных националистами, или они их сознательно игнорировали73?
Принимая все это во внимание, мы также должны рассмотреть и «безмолвные архивы» (archive of silense, англ.), которые являются результатом коллективного игнорирования истории. В этих архивах «погребено» множество сведений о событиях национальной истории, не соответствующих ее патриотической интерпретации, и поэтому, как следствие, память о том, что связано с этническим и политическим насилием, оказалась вытесненной или канувшей в лету74. «Я это сделал, -говорит моя память. Я не мог этого сделать, - говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов, память уступает», - писал Фридрих Ницше в 1886 г.75
Геноцид. Массовое насилие.
Сложность Холокоста
«Геноцид» - спорный термин и концепция, которая имеет больше смысла в юридическом и политическом дискурсе, чем в исторических исследованиях. Использование этого термина может помешать научному анализу, поскольку в этом случае затушевываются связи между различными формами массового насилия, совершаемого одной и той же группой лиц против различных этнических и политических врагов76. Цель этой книги состоит не в том, чтобы утверждать, что одни злодеяния ОУН, нацистов или усташей носили характер геноцида, а другие - не носили. Или в том, чтобы, приравнивая Холокост к другим массовым преступлениям, повысить статус страдания определенной группы. В моем понимании, о «геноциде» можно говорить только тогда, когда налицо наблюдается намерение
преступников уничтожить группу или сообщество в соответствии с их национальными или этническими признаками. Кроме того, важно подчеркнуть, что насилие ОУН имело многогранный характер и было направлено против всех видов этнических и политических врагов, но всегда в разной степени против каждого из них в отдельности. В зависимости от контекста я часто отдаю предпочтение таким терминам, как «массовое насилие», «этническая чистка» или «преступления против человечности». В двух последних главах я объясняю, как различные группы политических деятелей и даже ученых злоупотребляют термином «геноцид», тем самым способствуя продвижению виктимизированного нарратива.
Долгое время историки, изучавшие Холокост или такие движения, как ОУН, сосредоточивались на документах преступников и упускали из виду свидетельства, мемуары, заявления и другие описания событий, предоставленные выжившими лицами. Эти историки полагали, что документы преступников содержат гораздо более достоверные данные, чем документы выживших, жертв или свидетелей. Историки считали, что преступники являются более объективными, точными и эмоционально отстраненными. Выжившие, напротив, считались слишком эмоциональными и травмированными. Предполагалось, что они не в состоянии изложить достоверную картину событий. Этот подход типичен для эксперта по ОУН Дж. Армстронга, а также для ряда немецких историков, воспитанных в нацистской Германии и прошедших службу в немецкой армии - Мартина Бросцата, Тило Фогельзанга и Андреаса Хильгрубера. Аналогичный подход применяли и некоторые ведущие историографы Холокоста - Рауль Хильберг и первый директор Яд Вашема Бен-Цион Динур. Историки, пережившие Холокост, в частности, Джозеф Вульф и Лев Поляков, возражали против подобной методики. Немецкие историки подвергали их идеи сомнению, называя их «ненаучными»77.
Первое публичное обсуждение этой методологической проблемы состоялось в 1987-1988 гг. - между директором мюнхенского Института современной истории (Іпstitut fur Zeitgeschichte) Мартином Бросцатом (членом НСДАП с 4 апреля 1944 г.) и крупнейшим историографом Холокоста Саулом Фридлендером (его родители погибли в немецком концлагере). Одним из основных вопросов этой дискуссии было сравнение «рациональной» немецкой «научности» с «мифической памятью» жертв78. Дискуссия не аннулировала недоверие к мнениям выживших, однако именно благодаря ней, хоть и спустя десятилетие, ситуация все же начала меняться.
В 1997 г. Фридлендер вернулся к этому спору в своем исследовании истории нацистской Германии и еврейского вопроса. Он указал на методологические проблемы, которые были результатом пренебрежения точкой зрения выживших, и призвал к использованию документов с обеих сторон (преступников и выживших) - в целях достижения более комплексной и объективной картины истории79. Четыре года спустя вышло в свет исследование Яна Томаша Гросса, посвященное погрому в польском городе Едвабне. Опираясь на свидетельства выживших, Гросс доказал, что местное польское население убивало евреев по собственной инициативе, без сколь угодно значимой помощи со стороны немцев. В последующие годы Кристофер Браунинг и Омер Бартов, ранее полагавшиеся только на данные, полученные от преступников, также пришли к выводу о необходимости использования документов и показаний жертв и свидетелей81.
В настоящем исследовании, отвечая на призыв Фридлендера о создании комплексной истории, мы будем использовать оба вида документов - как со стороны преступников, так и со стороны жертв. Такой подход позволит нам обозреть полную картину событий. Очевидно, что оба вида документов мы будем оценивать критически.
Что касается документов преступников, то здесь необходимо провести различие между тремя видами документов: пропагандистскими, внутренними, относящимися к практическим вопросам, и апологетическими послевоенными воспоминаниями. Безусловно, нам следует принимать к сведению подлинные намерения этих авторов и рассматривать обстоятельства, в которых эти тексты были написаны. Так же, в ходе изучения свидетельств и мемуаров выживших, мы должны соотносить эти документы со свидетельствами преступников. Аналогичным образом, приступая к анализу данных НКВД, мы должны учитывать, что в этом ведомстве показания иногда добывались в принудительном порядке, что не могло не отразиться на их содержании82.
Документы. Интерпретации. Манипуляции
Изучение жизни Бандеры, его культа и истории ОУН и УПА в значительной степени связано с исследованием архивных документов и оригинальных публикаций, состояние которых не всегда вызывает доверие. Чтобы завуалировать экстремистский характер ОУН, скрыть свою причастность к Холокосту и другим видам массового насилия, оуновцы и ветераны УПА, оказавшиеся в годы «холодной войны» в эмиграции, прибегали к подделке или подтасовыванию документов. Они удаляли нежелательные и неудобные фразы из переизданных документов (особенно в тех случаях, когда это касалось фашизма, Холокоста и других преступлений), тем самым стремясь выбелить свою историю. Так, например,
в 1955 г. документ ОУН в світлі постанов Великих Зборів вышел в новой редакции. ОУН также заново перепечатала Постанови II Великого збору ОУН, состоявшегося в апреле 1941 г. в Кракове. Согласно оригинальным Постановам, ОУН приняла фашистский салют (поднятие правой руки «чуть правее и чуть выше макушки» (в право-скіс вище висоти вершка голови), произнесение лозунга Слава Украі'ні! и ответного возгласа Героям Слава!). В редакции Постанов от 1955 г. эта часть текста была опущена83.
Такой подход к истории напоминает советские методы репрезентации Бандеры и ОУН. Так, в свое время отдел культуры ЦК КПУ рекомендовал создателям фильма Вбивця відомий (1972) показать Бандеру именно в тот момент, когда он превращается в свастику84. Искажения встречаются не только в «отредактированных» документах ОУН или советских публикациях. Так, в книге «Альянс за убийство: нацистско-украинское националистическое партнерство в геноциде» размещена фотография митрополита Андрея Шептицкого со свастикой на груди. Автор книги предполагает, что в годы Второй мировой глава ГКЦ носил свастику, поскольку симпатизировал нацистской Германии (ил. 14). На снимке Шептицкий запечатлен с мужчинами в униформе украинской скаутской организации «Пласт», использовавшей свастику в качестве эмблемы еще в 1920-е (в 1930 г. эта организация была запрещена)