— Каким образом?
— Вы не добиваетесь права ездить через мою усадьбу и остальную дачу?
— Нисколько. Проехав к — ий рубеж, мы круто сворачиваем налево, на большак.
— Прекрасно.
— Нет; оно было прекрасно, а вы сделали теперь очень дурно, и, воля ваша, я буду жаловаться. Непременно буду жаловаться.
— Как вам угодно! Но если вы так неизменно решились жаловаться, зачем же брали труд толковать со мною об этом деле?
— Мне хотелось уладить дело полюбовно.
— Вполне разделяю ваше желание, и если вы потрудитесь выслушать, постараюсь объяснить мою мысль. Вы согласны, что проселок, которым вы по моей земле поворачиваете на большую дорогу, идет параллельно вашей, то есть нашей общей, меже?
— Согласен. Да к чему это?
— Позвольте! Вы согласны, что запаханная дорога и рубеж между мной и Порфирием Николаичем Свинцовым идут от вашей межи к моей усадьбе, несколько расходясь, так что четыре эти линии составляют почти правильный четвероугольник?
— Да, да, согласен, согласен. Да к чему все это ведет?
— Минуту терпения! Если вам или крестьянам вашим необходимо выезжать с вашего поля на большую дорогу, то не лучше ли сворачивать сейчас же по вашей меже влево, до межи Порфирия Николаича, а потом ехать этою межой до проселка?
— Как это возможно! Это гораздо дальше.
— Согласны вы, что старая дорога не короче межи Порфирия Николаича?
— Согласен.
— Мы уже говорили, что эти две линии в мою сторону несколько расходятся, и потому ваша межа короче моего проселка. Это докажет вам и план. По вашей меже два длинника, то есть 160 сажен, а по моему проселку три длинника, то есть 240 сажен. Итак, предлагаемая мною дорога на 80 сажен короче прежней.
— Помилуйте! Как это может быть? Вы меня никогда не уверите.
— Я бы предложил пари 1000 против ваших 10. Но это значило бы взять с вас деньги даром.
— Стало быть, вы отсылаете меня на Порфириеву межу? Он никогда не позволит ездить по своей меже.
— Не позволить ездить по казенной и потому никому лично не принадлежащей меже он не имеет права, да, кроме того, межа столько же его, как и моя. Представьте, как было бы забавно, если бы Порфирий Николаич придумал запретить мне ездить по моей меже?
— Вы другое дело, а посторонних он не пустит.
— Да вы же сами ездите по моей меже, только не по свинцовской, на которую я вам указываю, а по к-ой. Почему же по одной должно ездить, а по другой нельзя? Мой сосед не пустит по обшей меже, а я обязан пускать не только по меже, о чем бы я и не спорил, а целиком, через клин?
— Помилуйте, как вы не хотите понять? Там я еду по дороге, а вы меня посылаете по меже. Я на это не согласен. Там дальше ни за что не пустят ездить, и главное, дорога хуже. Там и проехать нельзя.
— Не прикажете ли мне проводить вас верхом и указать предлагаемую мною дорогу?
— Сделайте милость. Любопытно посмотреть на вашу дорогу.
— Петр! Вели оседлать лошадь.
Через десять минут я был уже верхом перед тележкой соседа и вывел его без малейшего труда на гладкий, высокий рубеж, по которому даже были накатаны колеи.
— Вот и накатанная дорога, — заметил я вслух, обращаясь к соседу. Но он сидел, видимо, недовольный, и при малейшей неровности, восклицал:
— Хороша дорога. Нет, как можно по рубежам ездить!
Наконец я вывел его на исходную точку, то есть на место, где на его рубежах дорога была мною запахана.
— Вот вы и на вашей дороге! И покойнее и ближе.
— Какое, помилуйте, покойнее и ближе? Вглядитесь-ка на вашу пашню. Пашня славная, охотницкая, а видите ли по ней этот след колес?
Я оглянулся и действительно увидал свежий след.
— Это я к вам ехал… Не могу! Делайте со мной, что хотите, а я все-таки буду ездить по вашему клину, хоть вы его пшеницей засейте. Ловите меня, отпрягайте моих лошадей, словом, делайте, что хотите, а я буду тут ездить.
Какие ни старался я приводить доказательства правоты моего дела, старик оставался при своем и твердил:
— А я буду ездить.
Солнце пекло немилосердно, оводы до того кусали лошадей, что удерживать их долее на месте не было возможности.
— Теперь поступайте как вам угодно и позвольте пожелать вам доброго пути, — сказал я и, повернув лошадь, пустился рысью домой.
— Что копачи, — спросил я вечером прикащика, — кончили канаву на новом огороде?
— Немного не кончили.
— Скажи им: если хотят, пусть по той же цене становятся в поле. Ты знаешь, свинцовский рубеж окопан канавой до бывшей дороги. Пусть они прогонят эту канаву до самого Порфириева рубежа. Мне эта комедия с их ездой надоела.
Осенью, после хлебной уборки, я вздумал нанять несколько десятин на весну под овес. Удобнее всего было нанять у Свинцова, а потому мой прикащик отправился к нему по этому делу.
— Отдает он землю? — спрашиваю я вернувшегося прикащика.
— И отдает и нет. Я, говорит, еще и сам не решился. А ты скажи своему барину, что я буду ездить по вашему клину, как ему угодно.
— Нет, говорю, сударь! теперь уж не поедете.
— Как! Кто мне запретит? Ну, ловите меня!
— Мы ловить не будем, да вы сами не поедете. Там ров прорыт по самый рубеж Порфирия Николаевича.
— Не может быть! Успели канаву прорыть? Нет, не может быть!
— Извольте послать справиться.
— Ну, не ждал так скоро. Да, впрочем, брат, мне и самому в одном месте нужно канаву прорыть. Вот седьмой год собираюсь, да все не соберусь.
XII. О вероятности влияния винокурения и южной железной дороги на наше земледелие
Живя в земледельческой полосе России, мы поневоле в каждом новом вопросе обращаемся к той его стороне, которая прямо относится к земледелию. Таких, в высшей степени важных, вопросов задано на разрешение русской жизни — два: винокурение и, если проект осуществится, южная железная дорога. Здесь не место вдаваться в подробное их рассмотрение. Разрешит их окончательно сама жизнь, которая нередко любит подводить совершенно неожиданные итоги. Позволим себе высказать только некоторые соображения о вероятном влиянии этих учреждений на наше земледелие. Начнем с винокурения. Выше говорено, что, куда бы мы ни обратились с нашею жаждой улучшений и преобразований, всюду натыкаемся на несокрушимую стену малонаселенности. Работать некому, распоряжаться некому, беречь некому, продавать некому и разбирать некому; а если случайно и явится деятель на одну из функций, то в качестве монополиста, так что почти было бы лучше без него. Известно, что нравственное развитие идет об руку с возрастающими потребностями. Мы уже не можем, как в старину, довольствоваться хозяйствами, в которых господская усадьба заключалась в каменной риге посреди огромного гумна. Да и к чему было затевать лишнее? Барин живал в Питере или за границей, староста жил на деревне в своей избе, крестьяне привозили готовый хлеб на гумно, а сторожа всю зиму сидели под ригой. Теперь давай усадьбу со всевозможными заведениями, дом со всем комфортом, давай книги, журналы, веялки, сеялки, молотилки, зерносушилки, конные грабли — словом, бесконечную вереницу улучшенных орудий. На все это потребность возрастает с каждым днем, а средства едва ли не идут в обратной пропорции. Только принимая в соображение такое ненормальное соотношение влиятельных условий, можно отчасти уразуметь странные явления нашей экономической жизни.
В запрошлом году, например, урожай ржи в наших местах был далеко не дурной, и рожь зимою в Орле была 3 р. 30 к. за четверть. Прошлое лето рожь родилась лучше, хотя разница урожаев и не была слишком значительна. Зато на севере России неурожай, и почти рядом с нами, в Малороссийских губерниях, тоже неурожай, так что некоторые пророки, по-видимому не без основания, говорили, что с установившимся санным путем, то есть к новому году, рожь пойдет из Орла не на север, а напротив — на юг. Пришел и прошел новый год, и ничего подобного не бывало. Рожь в Орле, только за короткое время, поднялась до трех рублей с копейками, а то продавалась и ниже трех; да и то говорят: скажите спасибо винокурам, а без них вы отдавали бы вашу рожь чуть не даром. Чем же объяснить подобное явление? Тем, что наши хлебородные местности, за исключением разве лежащих у самых бойких сплавов, могут и должны смотреть на себя как на отделенные от внешнего мира непроницаемою стеной и предоставленные исключительному влиянию домашних обстоятельств. Эти домашние обстоятельства наконец меняются. По освобождении крепостного труда, освободилось и крепостное винокурение. Всякий помещик имеет право в больших и малых размерах перегонять рожь в спирт. Винокуры гребут деньги лопатами и не успевают приготовлять живительную влагу; кабаки вырастают как грибы, а народ благословляет судьбу и, забыв, вынужденные откупом, общества трезвости, пьет дешевку как воду. Было бы близорукостию безусловно радоваться этим явлениям, но постойте! дайте срок! Конкуренция поделит более равномерно барыши винокуров, а постоянная возможность дешево напиться успокоит рьяность любителей. У свободного винокурения есть другая сторона, другая перспектива, которая должна быть близка сердцу земледельца. Сколько писано и говорено о том, что соседние государства, благодаря новейшим устройствам путей сообщения, отбивают у нас хлебные рынки! До какой степени трудно нам с ними соперничать, видно из следующего расчета: в Орле пуд ржи с небольшим 30 к., в Москве 40 к. Доставка до Москвы с небольшим 60 к. за пуд. Следовательно, мне почти вдвое выгоднее сжечь свою рожь на месте, чем тащить ее гужом в Москву. Тут еще до заграничной торговли далеко, а нам необходимо продавать за границу, если мы сами покупаем там товары. Поэтому каждое производство, добывающее из громоздкого, тяжеловесного и дешевого материяла необъемистый, легкий и дорогой продукт, составляет величайшее благо для всей страны. Не имея под руками положительных данных касательно вероятности успеха русского спирта в качестве конкурента на западных рынках, не говорим ничего утвердительно; но если бы Россия сделалась исключительною и естественною поставщицей этого продукта за границу, то земледелие наше выиграло бы неимоверно. Не забудем, что, вывозя зерна, мы истощаем поля, а вывозя спирт, оставляем даже удобрительные части в виде