лами, собранными в странах Западной Европы), и моя нынешняя здешняя среда во многом очень похожи (нравы, привычки, традиции). Принципиальная разница только в месте и статусе исследователя. Итальянец изучал все это со стороны в качестве ученого, а я сам — часть этой среды, плоть от плоти, кровь от крови…
Еще совсем недавно каждый арестант в России… имел свой номер. Об этом вечно будет напоминать знаменитая, растиражированная в невиданных масштабах фотография Александра Солженицына в зэковском прикиде (на переднем плане, на груди — нашивка с этим самым номером). Тогда номер заменял арестанту имя, фамилию и все прочие характеристики.
Потом номера отменили. Скорее всего, на волне очередной «гуманизации» и «либерализации» под лицемерным предлогом, будто они обезличивают заключенных. У нынешних арестантов номеров нет. Нашивки остались. На нашивке положено указывать (наносится обычно расщепленной спичкой, макаемой в раствор хлорки) фамилию и номер отряда. Вроде бы… шаг навстречу личности. На самом деле — та же самая обезличка, о которой столько написано в мемуарах людей, прошедших ГУЛАГ. И нисколько ее по отношению к нам, зекам XXI века, не уменьшилось. Редко кто (я имею в виду, конечно, представителей лагерной администрации, других людей мы здесь не видим) к нам обращается по фамилии. Вместо конкретной фамилии — абстрактное «осужденный…». Именно с ударением на втором слоге. Вопреки элементарным нормам русского языка. «Осужденный, подойдите…», «Осужденный, встаньте в строй…» и т. д.
И все к этому привыкают. И всех это устраивает, как будто по-другому и быть не должно. Очередная иллюстрация к сформулированному системой и адресованному арестанту ярлыку: «Ты есть никто, и звать тебя никак…»
Та же тема иллюстрируется и табличкой, что украшает спинку каждой койки. Табличка несет чуть больше информации, чем нашивка. На табличке указывается не только фамилия-имя, но и отчество, год рождения, статья, по которой человек осужден, дата начала срока, дата окончания срока. Впрочем, содержание надкроватной таблички и реальной биографии арестанта никто, похоже, не сравнивает. Потому и ошибок в крохотных этих текстах хватает. У кого-то буква в фамилии перепутана, кому-то срок неправильно указан и т. д. У меня лично, например, неверно указана дата окончания моего срока. При ее определении не учтено, что до дня суда, все время, пока длилось следствие, а это целые полгода, я так же был лишен свободы — сидел сначала в московском изоляторе на Петровке (знаменитые «Петры»), потом опять же в столичном изоляторе в районе Водного стадиона (не менее знаменитая «Пятерка»).
О неверной информации, содержащейся в тексте таблички, я как-то напомнил проходившему по бараку отряднику, печально известному всему лагерю своей тупостью, капитану Василисе. Тот равнодушно пожал плечами: «Никто здесь никого лишнего держать не будет, спецчасть за всем следит, а какие цифры указаны в табличке — без разницы…»
Ему, конечно, без разницы. Для меня же те цифры — лишние полгода моей и без того незаслуженной неволи, еще один символ произвола, жесткое напоминание о той липкой гадости, в которую не по своей воле угодил и от которой не просто будет отмыться.
В соответствии с нормами, инструкциями и положениями специальным распоряжением лагерной администрации нас перевели на зимнюю форму одежды. Собственно, вся зимняя одежда — это воспетая блатным фольклором ушанка («а я ушаночку поглубже натяну…») редкой по уродливости формы, рукавицы, телогрейка. Последнюю в связи с неминуемым приближением зимы оглядел и ощупал еще раз. И в очередной раз… поблагодарил судьбу за то, что свой срок отбываю здесь, в регионе почти южном, где зимы куда добрей, чем зимы в Томске, Мурманске или Сыктывкаре.
Парадокс: климатических поясов в России немало, в каждом поясе, понятно, есть свои лагеря-зоны, а тип арестантской телогрейки… единый, без поправки на то, где теплее, где холоднее. С точки зрения больших начальников главного тюремного ведомства страны, некогда утверждавших образцы зимней тюремной одежды, зима у нас везде ласковая, одинаковая и для Краснодарского края и для Архангельска. Обрядить бы этих начальников в эти телогрейки и отправить зимовать куда-нибудь за Урал. Для более основательного изучения темы, что является главной в их службе и работе.
Важная и отрадная примета — в зоне есть свой православный храм. Деревянный, уютный, очень похожий на миниатюрные храмы-близнецы, что появились в последние годы возле многих станций столичного метро. Иногда, по пятницам и в кануны больших церковных праздников, здесь служит настоящий батюшка, видимо «прикрепленный» сюда церковным начальством из какого-то близлежащего «вольного» храма. Во все прочие дни делами здесь заправляет арестант. Читает по церковным книгам что положено, повторяет вслух, напоминает, согласно православным календарям, особенности каждого дня.
Не знаю, как можно охарактеризовать его деятельность с точки зрения церковных канонов, но, по сути, он «работает батюшкой», служит. Разве что не исповедует и не причащает. И это несмотря на то, что в священники его никто не рукополагал, что вместо облачения на нем тюремная роба, да и подробности его «делюги» (убийство с отягощающими обстоятельствами) таковы, что каяться ему самому, кажется, надо еще очень долго. Тем не менее здесь он на своем месте и польза, которую он приносит лагерю, несомненна. В положенное время храм всегда открыт для всех желающих, внутри чисто и уютно, собранные книги и журналы духовного содержания имеют все основания называться библиотекой.
Конечно, кто-то приходит сюда просто за компанию, кто-то от избытка свободного времени, кто-то из любопытства, но гораздо больше тех, кого приводит строгая внутренняя необходимость. Верно, в душу каждого не заглянешь, зато можно заглянуть в глаза, в лица. Много светлого и высокого можно увидеть там. При этом мало кто из постоянных прихожан храма согласится поучаствовать в разговоре на тему веры и религии. Наверное, так и должно быть, ибо «вера», «грех», «раскаяние» — понятия для любого человека очень сокровенные. Для арестантов они сокровенны вдвойне. Верно, у каждого своя дорога к храму. И прямых дорог в этом случае не бывает.
Удивительно, что среди посетителей лагерной церкви я ни разу не видел представителей администрации зоны. Удивление более чем обоснованно, потому что в месте моего прежнего пребывания — в Березовском лагере — как минимум полдюжины офицеров и прапорщиков регулярно заходили в местный храм, ставили свечи. Прикладывались к иконам (иконы там были замечательные, в основном резанные из дерева, сделанные руками мастеров-арестантов). Не думаю, что тамошние мусора набожнее здешних. Просто в Березовке тон задавал замполит полковник У., а прочие, по сути его подчиненные, просто обезьянничали, зарабатывали лишние очки в его глазах в соответствии с новыми веяниями времени.
Кстати, березовский замполит переступал порог храма, брал в руки свечку и прикладывался к образам, максимум через пять минут после того, как в тех же руках держал «матюгальник», через который всякий раз обращался к построенному на плацу «спецконтингенту» (арестантам, населению лагеря) с традиционными «энцикликами». В старом моем блокноте сохранились тексты некоторых из них. Вот одна из них, вполне типичная, вполне показательная: «Курите, б…, где угодно, бычки бросаете, где хотите, увижу, б…, кого, застану, б…, эти бычки, б…, жрать заставлю!..»
И почти следом — в храм. Благоговейное топтание у икон, почти влажные умильные глаза, вдохновенное бормотание. Церковный «шнырь» услужливо подает свечечку. Свечечка торжественно возжигается и устанавливается у подсказанного тем же «шнырем» образа. Такая вот административно-матерная «симфония»! Дивный синтез из политико-воспитательной работы и православия с учетом специфики обстановки и аудитории.
В здешней же администрации фигуры типа полковника У. пока не обнаружилось. Потому и «дорогу к храму» никто из местных «мусоров» просто не знает. Правда, крестики на крепких шеях некоторых из них я видел. Впрочем, крестик и вера — далеко не для каждого составные части единого целого. Хорошо, что эти люди хотя бы не мешают нам, арестантам, посещать тот же храм.
Иногда (особенно ночью, когда не спится, когда внезапно просыпаешься, когда возвращаешься после второй смены) ощущаешь удивительную способность смотреть на себя самого и на обстановку, в которой пребываешь, со стороны. В такие моменты пространство барака представляется чем-то очень материальным (где материальны даже запахи и звуки), плотным, слоеным: слой мата, слой табачного дыма, слой табачного дыма — слой мата. А еще этот «пирог» щедро пропитан… бедой — тяжелой, черной, липкой, вечно здесь присутствующей и постоянно о себе напоминающей. Беда — тоже материальна, осязаема, она исходит от каждой присутствующей, сидящей, лежащей, двигающейся фигуры. Существовал бы прибор типа «бедометр», позволяющий замерять концентрацию беды в отдельно взятом помещении, его в нашем бараке точно бы зашкалило, заклинило, разорвало…
Мужской гигиенический набор, который раз в месяц нам выдают, — это не просто прозрачный пакет, в котором кусочек мыла, тюбик зубной пасты, набор одноразовых станков для бритья и рулончик туалетной бумаги. Это — свидетельство и доказательство. Свидетельство малочеловеческого отношения к нам со стороны государственных структур (а значит, и всего государства), регламентирующих жизнь нашего лагеря. Доказательство недальновидности и откровенной тупости людей, руководящих системой, в недрах которой мы, российские арестанты, ныне по тем или иным причинам пребываем.
Впрочем, стоп эмоции! Чтобы доказать два вышеозначенных тезиса, не надо демонстрировать мастерство владения логикой, выстраивать системы аргументов. Достаточно просто описать содержимое упомянутого пакета.
Итак, в набор входят:
Мыло туалетное 25 г, это приблизительно такой же по объему и массе кусочек, что в зарубежных, а ныне и в российских отелях выдают постояльцам на сутки. Самое время вспомнить, что мы — не праздные гостиничные гости, а арестанты, потеющие и пачкающие руки, а еще мы выходим на работу, и, как бы плохо ни была она организована, душ с мылом после нее просто необходим. С учетом всего этого двадцатипятиграммового кусочка мыла хватает в лучшем случае на два дня.