А еще в обязанности Ларисы Борисовны входило вешать лапшу на уши мне и моим родственникам о якобы грандиозной деятельности, развернутой «хозяином» ради моего спасения, защиты, вызволения из неволи. Никакой деятельности на самом деле не разворачивалось, за все это время на страницах «Свободной газеты» не появилось ни одной публикации, в которой было бы проанализировано мое дело, расставлены хотя бы какие-то акценты, подняты, пусть риторические, вопросы. За время, прошедшее после суда, из редакции не вышло ни одного документа в мою поддержку в официальные инстанции. Даже идиотское, родившееся в ходе следствия, пережившее суд и отпавшее лишь в результате разбора кассационной жалобы обвинение в хранении наркотиков, якобы обнаруженных в ходе обыска в моей квартире, редакция проглотила молча. Будто в ее недрах, на руководящем посту, действительно долгие годы скрывался матерый наркоман.
«Рано», «шефу видней», «как бы не навредить» — вот набор стандартных ответов Ларисы Борисовны на все мои попытки (грешен, звонил ей, используя запрещенный на зоне телефон) узнать, что же все-таки делает в ее лице «любимая редакция» для восстановления справедливости, ради облегчения моей участи. Тем не менее «по сусекам» собранные семьей пять тысяч долларов были приняты ею, как вполне заслуженный гонорар. Разумеется, с этих денег она не заплатила ни копейки налога в госказну, не внесла ни рубля в кассу адвокатской коллегии, членом которой является.
Несколько месяцев назад нервы не выдержали — я разразился письмом в адрес Ларисы Борисовны. Гневным, но наивным. Вспомнил о былом благородстве профессии адвоката, употребил слова о чести и порядочности. По-детски «пригрозил» при встрече (рано или поздно она все равно состоится, я просто обязан здесь выжить, в том числе и ради этого) посмотреть ей в глаза. Конечно, письмо осталось без ответа.
Со вторым моим защитником все куда сложнее. Его квалификация и опыт ни у кого не вызывают сомнения. Знаменитый адвокат Сергей Львович С. — светило юридической науки, профессионал до мозга костей. Тот самый, что успешно участвовал во многих шумных процессах, фигурантами которых были российские олигархи. Еще в ходе следствия он пытался что-то сделать, настаивал на каких-то экспертизах, писал куда-то запросы. КПД всех этих усилий оказался нулевым. На суде его уже не было. Снова всплыл знаменитый адвокат С. в моем деле уже тогда, когда «дело было сделано», когда я уже имел «свои» семь лет строго режима (сначала суд назначил даже восемь, год удалось «откусить» по надзорной жалобе).
Возможно, знаменитый адвокат добросовестно относится к своим обязанностям, хочу верить, что он искренне желает мне помочь, но время идет, общее количество ходатайств разного калибра, составленных им, близко к полудюжине, а результатов нет.
Иногда начинает казаться, что и знаменитый адвокат действует строго в «коридоре», определенном тем, кто нанял его. А нанял его, и говорят, за немалые деньги, главный редактор, хозяин газеты, которой я отдал десять лет своей биографии. Самое время вспомнить, что деньги в нашем нынешнем государстве — фактор куда более серьезный, чем всякие там милосердие, правосудие, справедливость.
Какие же установки давал «моим» адвокатам человек, нанимавший их? Чем был определен «коридор», в пределах которого они должны были двигаться, устраивая мою защиту? Это уже совсем другая история. Кстати, за день до суда мой шеф подошел ко мне в редакционном коридоре, приобнял и, воровато оглядываясь, многозначительно произнес: «Держись, тебе дадут два года условно!» «Держаться» мне действительно пришлось. На следующий день за спинку скамьи подсудимых. Когда судья объявила приговор: восемь лет колонии строгого режима…
Сравнивать здешних мусоров с березовскими — земля и небо. Не в пользу здешних, понятно. Березовские по сравнению с ними — милейшие, почти интеллигентные люди. А эти… какие-то обормоты. Вечно грызущие семечки, расхристанные, в вечно нечищеных ботинках, в неглаженой форме, с заросшими шеями. Плюс специфический лексикон (50 % — мат, 50 % — «ложи», «шо» и т. д.). Плюс круглосуточная готовность «подмолодить» (в переводе с лагерно-мусорского — просто поколотить арестанта). Понятно, лупят не всех подряд, особым мусорским чутьем улавливают, кто способен к сопротивлению. Сопротивление здесь не только и не столько готовность дать в этой ситуации сдачи, а последовательная способность противостоять мордобойному беспределу в правовом поле (обращения в суды, прокуратуру, СМИ и т. д.). Таких они обходят стороной, предпочитают не связываться. Зато прочим: необразованным, запуганным, тем более успевшим скомпрометировать себя в дисциплинарном плане — достается по полной программе. В зоне есть зеки-оригиналы, которые умудряются «получать» регулярно, чуть ли не каждые два месяца. Правда, бьют их «грамотно», не калеча, не оставляя синяков и прочих следов, но… ведь бьют. В XXI веке! В государстве, которое очень хочет выглядеть цивилизованным. В стране, которая очень хочет вступить в ВТО.
Тем не менее сплошь и рядом на этой зоне можно встретить арестанта, мирно беседующего или откровенно шушукающегося с кем-то из представителей администрации. Странный факт. Исходя из неписаного кодекса арестантской чести, такого быть просто не должно. Старые зэки-романтики говорят, что в былые времена за это просто били. Зэку не о чем разговаривать с мусором! Арестант, уединившийся с представителем администрации, — потенциальный стукач! То ли это правило уже упразднилось, то ли зона у нас особенная, воровские традиции игнорирующая. Но факт остается фактом — арестанты запросто беседуют с мусорами один на один. Еще одно наблюдение — добрая половина из них «мурчащие», то есть те, кто вроде как относится к категории приблатненных, близких к «блаткомитету». Сами они с важным видом объясняют, что в ходе подобного, почти интимного, общения с мусорами решаются текущие «общие» вопросы. «Общие» от слова «общак» — вопросы прав, положения, интересов арестантов. Проверить трудно, но среднестатистический арестант — «мужик» в подобную «дипломатию» не верит. Считается, что в ходе подобных разговоров решаются свои, чисто шкурные интересы («затягивание» алкоголя, наркотиков и прочих запретов, покупка свиданий, поощрений, УДО и т. д.).
Перечитал «Подросток» Ф.М. Достоевского. Обнаружил мысль, которая не просто ошеломила, ударила наотмашь: «надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе». Сразу пролистал дневник, пытался найти приметы этой самой «подлой самовлюбленности». Кажется, не нашел. Но писал ли я о себе? Наблюдения, ощущения, наброски, моментальные фотографии всего того, что видел, слышал, чувствовал. Впрочем, личные ощущения всего окружающего, тем более такого специфического окружающего, как тюрьма, лагерь, каторга, — это и есть часть собственного «я». Выходит, мои «рваные» заметки — это заметки о самом себе. Тогда где же тот самый стыд, о котором пишет великий классик? Что-то маловато этого стыда в моих «откровениях». Или я, мягко сказать, далек от совершенства, или Федор Михайлович сгустил краски.
Наверное, не все можно доверять дневнику в этих условиях. Вдруг в силу непредсказуемых обстоятельств попадет он в руки моих недоброжелателей. Какой простор для издевательств и стеба, какой шикарный полигон для упражнений в злом юморе! Хотя мой дневник еще надо умудриться прочитать. Пишу без разбивки на слова, сплошным, малопонятным текстом. Не завидую тем, кому поставят задачу расшифровывать это, переводить на человеческий язык.
Сглазил Федор Михайлович, ох, сглазил. Не выходит из головы его фраза. Правда, все мысли по этому поводу оставляю при себе, бумаге не доверяю. Обнаружил и другое: мой дневник живет собственной жизнью вполне одушевленного существа. И отношения у нас с ним очень сложные. Порою он руководит мною, «строит» меня, «диктует» мне, эксплуатирует меня. Порою помогает, поддерживает, успокаивает. Удивительный симбиоз.
В библиотеке в книжном завале случайно откопал толстый журнал перестроечных времен. Перелистал. Пробежал глазами некоторые «сверхсмелые» по тем временам статьи о советских реалиях 30-х годов. Разумеется, то и дело натыкался на слова-символы: «тоталитаризм», «политзаключенные», «политические процессы», опять «политзаключенные». Последнее «ключевое» слово вспомнил уже на следующий день на утренней проверке, когда скользнул взглядом по лицам тех, с кем разделяю ныне пространство несвободы. Задумался.
Официально политзаключенных среди моих сегодняшних соседей нет. Никто не угодил сюда за конкретные действия против основ конституционного строя и безопасности государства, за реальное активное участие в оппозиционном движении (кстати, не уверен до сих пор, существует ли такое в наше время вообще), но… сами обстоятельства попадания сюда, в зону строгого режима, некоторых моих нынешних «коллег», детали биографий и особенности ведения следствия по их делам наталкивают на очень своеобразные выводы.
Вот арестант соседнего отряда Гена Дед. Необразованный, но думающий, способный к анализу, начитанный, в том числе и по юридической части, мужичок. Последние годы перед своей посадкой «активничал» по выборным вопросам в родном районе. Задумывался о причинах резкого несоответствия реальных политических пристрастий местных жителей и официальных результатов выборов. Разумеется, вскрывал случаи вбросов, подтасовки, фальсификации и прочих уже типичных и даже родных российских выборных «штучек». Местные начальники предупреждали: «Уймись по-хорошему…» Гена не унимался. По-прежнему вскрывал, сигнализировал, обличал. Ну и «дообличался». Обнаружились на его приусадебном участке то ли подброшенные, то ли на скорую недобрую руку подсаженные несколько кустов конопли. Тут же подыскалась и уголовная статья для хозяина огорода, по которой он «огреб» восемь лет, разумеется, строгого режима. Сколько сидит Гена (по самым приблизительным подсчетам, «экватор» срока он уже миновал) — ст