Зачастую картинки на теле дают владельцу моментальную исчерпывающую характеристику, чаще нелестную, свидетельствующую об определенном уровне умственного развития. Ну что можно подумать о человеке, когда на одной руке у него набит знак инь-янь, на груди — лозунг «Законом злым не исправим!» и китайские хищные драконы, на другой руке — причудливая вязь кельтского орнамента, на плече — разухабистая свастика, на спине — распятый Христос, а на бедре — оскалившийся дьявол. По тематике — эклектика. По жизненным установкам — путаница. С точки зрения здравого смысла — свидетельство отсутствия этого здравого смысла.
На страницах этого дневника я уже отмечал мимоходом, что способность мечтать — одно из принципиальных качеств, отличающих человека от животных. А вот здесь, как я начинаю понимать, мечтать не принято, мечтатели, мягко сказать, не в почете. Особенно если темы этих самых мечтаний связаны с объемом твоего наказания. Стоит кому-то хотя бы вскользь заикнуться о возможном пересмотре приговора, снижении срока наказания, изменении режима, любом прочем варианте «скащухи» — обязательно найдутся желающие злобно острить по этому поводу, а то и откровенно поднять на смех, унизить говорящего. За всем этим давняя, далеко не лучшая арестантская традиция, смысл которой витает в тюремных афоризмах («Мы сидим, и ты сиди», «Умри, ты сегодня, а я завтра», «Попал — сиди не рыпайся» и т. д.). Грустно!
И еще один пример на эту тему.
Сосед, уроженец здешней глубинки, по-детски замявшись, очень деликатно поинтересовался, не могли бы мои близкие прислать в ближайшей посылке или бандероли… план-карту Москвы. Как ни старался он говорить тихо, как ни озирался предусмотрительно вокруг, все равно был услышан и моментально поднят на смех прочими оказавшимися рядом обитателями барака. Они как будто только и ждали этого. И посыпалось со всех сторон: «Юрец освободится, за невестой в Москву поедет, пока доедет — опять сядет», «Лупатый банк подбирать будет, грабанет, когда освободится, чтобы раз на дело сходить — и на всю жизнь на чай-курево хватило», «Приедет в Москву — обязательно начудит, то на лампочку дуть будет, то за трамваем с палкой бегать…» Такая вот очередная иллюстрация на тему, как здешний мини-социум отрицательно (точнее, враждебно и агрессивно) относится ко всякому не утратившему способность мечтать. Способность, занимающую одно из первых мест в перечне отличий человека от животного. Стоит ли по-еле этого удивляться (как делал это я совсем недавно в этом дневнике), что люди могут прожить здесь в одном проходняке в считаных сантиметрах друг от друга несколько лет… и практически не общаться, не разговаривать. А откуда взяться этому желанию общаться, если помимо риска быть просто поднятым на смех по любому ничтожному, а чаще надуманному поводу (просто так, чтобы всем было весело), можно еще и нарваться на колючий, столь часто звучащий в этой среде вопрос: «А с какой целью интересуешься?» Какие намеки и подозрения стоят за этим, догадаться несложно. Как несложно представить, какие дальнейшие вопросы могут последовать. Вот уж, действительно, молчание — золото. Значит, будем «золотеть».
А сосед, «расстрелянный» ехидными шутками за желание обзавестись путеводителем по столице Родины, на самом деле в ней никогда не бывал. Мечтает когда-нибудь приехать: увидеть Красную площадь, побывать на могиле В. Высоцкого, покататься на метро (этот вид транспорта он видел только по телевизору). Вот такая у него мечта в неполные сорок лет. Разве не имеет он на нее права?
У меня до сих пор нет клички. Наверное, уже и не будет. Даже напоминающее о вольной, оставшейся где-то очень далеко, профессии, совсем не обидное слово «журналист» как-то не прилипло. Да, оно присутствует рядом, оно сопровождает меня, идя своим параллельным курсом, на изрядной дистанции. А обращаются ко мне чаще всего по имени. Понятно, невзирая на серьезную разницу в возрасте между мной и теми, кто обращается, — уж так принято в тюремнолагерной жизни. Есть и такие, кто «пользуется» именем-отчеством, обращается на «вы». Кажется, количество этих людей даже увеличивается. Конечно, это приятно. За этим не просто дань моему возрасту, а свидетельство определенного статуса, который мне никто не дарил, который я сам формировал, отстаивал, завоевывал. Есть у этого статуса другая сторона, также по-своему отрадная. Хорошо, что в среде, ныне окружающей меня и во многом состоящей из тех, кого очень часто в сердцах хочется назвать «быдлом», есть люди, способные общаться на «вы», обращаться по имени-отчеству. Спасибо им за то, что они есть!
Удивительно другое — небольшой, но все-таки существующий и растущий процент арестантов, обращающихся ко мне на «вы», куда больше, чем процент представителей администрации, использующих подобную манеру общения. И это в то время, когда, согласно существующим инструкциям и положениям, с заключенными или, как говорят работники администрации, «осужденными», им просто предписано обращаться на «вы».
Иногда, слыша обращенные в свой адрес «иди», «встань», «сделай», набираю в легкие побольше воздуха и как можно спокойнее поправляю: «не “иди”, а идите», «не “встань”, а встаньте», «не “сделай”, а сделайте». Реакция чаще всего — испепеляющий взгляд и повторение уже услышанных слов в новой редакции. С окончанием «те» и почему-то с непременной добавкой «ну» («ну, идите», «ну, встаньте», «ну, сделайте»).
Иногда поправляю, а иногда, встретившись со стылым, нафаршированным тупостью и злобой взглядом говорящего, предпочитаю отмолчаться.
Дня не проходит, чтобы в окружающем меня пространстве не приходилось сталкиваться с проявлением «крысятничества» всех калибров. Доходит до курьезов — иногда воруют свежепостираное недосушенное белье с веревок в локалке, даже нестираное белье из тазиков в умывальнике, мыло и шампуни из пакетов, приготовленных для бани. Но чаще всего пропадают продукты, чай, кофе, сигареты. Опухоль «крысятничества», похоже, уже давно поразила организм всей зоны, пустила свои метастазы во все отряды. «Да, это плохо! Да, это недопустимо! Да, за это положено наказывать!» — все соглашаются, но пока я не слышал, чтобы хотя бы в одном отряде изобличили и наказали хотя бы одну «крысу». А вот поговорку-присказку, невесть кем придуманную, я здесь слышу часто: «Украл — жиган, попался — крыса». Известно, что под «жиганом» понимается отчаянный, решительный, шустрый представитель уголовного мира. «Крысой» же называют того, кто ворует у своих, у близких, у таких же, как он, арестантов. Выходит, какая-то неправильная поговорка.
Может ли быть в этих условиях по-другому? Безусловно, может. В той же Березовке случаи пропажи хотя бы чего-нибудь из баулов и тумбочек были исключительно редки, это были события категории ЧП. Лично присутствовал при любопытной и емко характеризующей всю «положуху» в лагере сцене. В каптерке у одного из арестантов из сумки «ушел» блок сигарет. Каптершик («козел», отвечающий за порядок в каптерке), не дожидаясь разборок, сам предложил пострадавшему: «Моя вина, недосмотрел, через пять дней ларек — верну, отвечаю, только не говори никому».
Словом, два лагеря — два мира, два сгустка традиций, правил и табу.
Есть и совсем неожиданная призма, через которую можно посмотреть на проблему «крысятничества» в нашей зоне. Для этого надо взять и сопоставить общий объем вещей, продуктов, сигарет, которые воруются у среднестатистического арестанта соседями, и общий объем аналогичных потерь, что он несет в ходе шмонов, тех самых «бессмысленных и беспощадных». Сопоставить объем воруемого зеками и объем воруемого теми, кто призван не только охранять нас, но и воспитывать. Лично у меня по итогам последнего года вышла пропорция один к одному. Некоторые мои соседи, которым я задавал этот вопрос, горячо уверяли, что свои «крысы» по сравнению с мусора-ми — дети, объем имущества, теряемого ими регулярно в ходе шмонов и проверок, в полтора-два раза превосходит потери от воровства «своими». Такая вот сравнительная статистика.
Стукачей (явных, общеизвестных и неявных, но давно дающих основания подозревать себя в этом) кругом столько, что это порою начинает откровенно раздражать. Задумаешь сделать очередную запись в дневник (черновик грядущей книги), а из-за спины, через плечо, а то и сверху нагло в упор, в блокнот ввинчиваются несколько пар по-нездоровому любопытных глаз.
Разумеется, всякий раз любопытствующих постигает глубокое разочарование, ибо свой дневник я давно веду способом «китайской тайнописи» — пишу предельно неразборчивым почерком, не отделяя слова друг от друга, не выделяя в тексте ни абзацев ни предложений.
Что-то очень похожее повторяется, когда звоню (каюсь, использую официально запрещенную российским арестантам мобильную связь). Понятно, в этом случае главное орудие «профессионально любопытствующих» — уши. Но и здесь их улов совсем не богат, ибо еще со времен пребывания в Березовском лагере в разговорах с родными и близкими использую множество условных, понятных только мне и моим собеседникам, терминов, обозначений, кличек. Так, главного своего адвоката в этих разговорах я величаю «героем» (он, действительно, успел хватить фронтового лиха, честно прошагал по военным дорогам до самого Берлина, имеет немало наград). Второго, редакционного, адвоката, называю «тетушкой» (вернее было бы, памятуя о полученных ею от семьи, никак не отработанных, по сути украденных, пяти тысячах долларов, обозначать ее надо «аферисткой» или «воровкой на доверии»). Правозащитника, консультирующего родных по правовым вопросам, упоминаю как «полного человека» (говорят, что он, действительно, имеет внушительные габариты).
Когда назойливость «профессионально любопытствующих» достигает апогея и раковины их ушей начинают касаться телефона, по которому говорю, позволяю себе похулиганить. С сестрой перехожу на немецкий (порою начинаю к месту и не очень декламировать специально для этого выученные два четверостишия из «Лореляй» Гейне в языке оригинала). В разговорах с другом вворачиваю некогда случайно заученные в командировках сербские, арабские и турецкие фразы.