С другой стороны… что бы ни говорила медицина, к человеку, сохранившему в зоне избыточный вес, не говоря уже о тех, кто здесь пухнет, толстеет, поправляется, отношусь с брезгливым недоверием, ибо уверен: не может подобное происходить в здешней обстановке с нормальным человеком.
Но, а в отношении того, кто с лейкой и губкой… разве можно так низко ронять себя? Даже если у тебя в силу очень разных причин «слабый грев» с воли и ты постоянно нуждаешься в сигаретах и прочем «насущном» — неужели нельзя выбрать менее унизительный способ зарабатывать?
А еще представилась сцена, от которой по возвращении на волю шнырь Туту вовсе не застрахован. Окажется он вдруг за столом в компании, где среди прочих будут такие же, как и он, отсидевшие. И, как водится в подобных случаях, после третьей — пятой стопки, зайдет разговор о том, кто как сидел. «Я лес валил: тайга, мороз, стволы в два обхвата…» — скажет один, хлебнувший лиха в сибирской лесной зоне. «Я пакеты шил, мешки грузил, химией дышал…» — скажет другой, отбывавший где-то в Центральной России. Дождется и Туту лобового вопроса: «А ты как сидел?» Наверное, заерзает: «Да, сидел, всякое было…» И очень может быть, что за тем же столом найдется кто-то, где-то и когда-то знавший Туту по зоне в Свинушках, что не удержится и, гадко хихикнув, выдаст: «Да он на зоне завхоза мыл…»
Еще хуже, не попав в такую ситуацию, каждый день ее ждать и представлять, что она может случиться.
Странное здесь бытует отношение к собственности. Если формулировать кратко, в виде единого лозунга, выходит что-то вроде: «Все твое — мое, все мое — твое», а так как у меня сейчас ничего нет, как, впрочем, никогда и не было и, скорее всего, никогда не будет, то действует только первая половина девиза. И должна действовать круглосуточно. И сегодня. И завтра. И все последующие до окончания срока дни. При этом совершенно наплевать, какой ценой и какими потугами собирают твои родные и близкие предназначенные тебе посылки, передачи и бандероли. Главное — ты получил, у тебя есть. Значит: «Дай!», «Угости!», «Отсыпь!», «Отрежь!» Похоже, не случайно, что большинство из тех, кто собирает на «общее», сами — из самых малоимущих. Потому и призывают они особенно проникновенно: «Надо помочь», «Надо поделиться», «Надо уделить». Потому и особенно горячо упрекают они, а то и откровенно пугают всеми карами тех, кто в этом им отказывает.
Чем-то перекликается эта ситуация с политикой коллективизации, с практикой большевиков в организации колхозов. То ли они учились у уголовников, то ли уголовники совершенствовали свои навыки и методики у той дряни, что ворвалась в российскую власть в семнадцатом году.
В моем теперешнем окружении людей, жестко отстаивающих право оставаться человеком даже в этих условиях, совсем немного. Потому и каждый из них особо заметен, особо ценен, особо привлекателен.
Леху В. знаю еще по Березовке. Почти земляк — до посадки жил в Подольске. Работал дальнобойщиком. В зону попал за убийство. Возвращался домой из гостей в электричке, вышел в тамбур покурить. Как часто бывает в наших электричках, откуда-то появились две похмельные, наглые рожи: «Дай, закурить… а ты нам деньжат не подкинешь… да, поищи, а то мы сами найдем!..»
В свое время, рассказывая об этом, Леха в сердцах резанул ребром ладони по горлу: «Меня эти шакалы в рейсах вот как достали, на каждой стоянке — тучами, рядами, шеренгами — ты нам дай, ты нам отстегни, ты нам добавь, ты нам помоги… здоровые, не старые мужики… трутни-дармоеды!..»
В сумке у Лехи на тот момент оказался нож. Самодельный. Полукухонный. Полухозяйственный. То ли на счастье (неизвестно, что дальше было в планах его непрошеных собеседников), то ли на беду вспомнил Леха про него. Единственный удар для одного из «шакалов» оказался смертельным. Точно в сердце. Следователь потом невесело шутил: «Ты будто всю жизнь то ли забойщиком скота работал, то ли головорезом в спецназе служил, с одного удара — наповал…» Получил Леха шесть лет. Мог бы и больше. Помогли положительные характеристики с работы и полное признание вины. Вину-то он признал, но о случившемся, точнее о совершенном, не жалеет, как не жалеет и того, которого отправил на тот свет: «Если бы можно было жизнь, как кино, назад открутить и все по новой, — все бы повторилось. Эту мразь из жизни выскребать надо. Я тут в роли санитара выступил. Зло совершил, но других людей от зла куда большего оградил…»
В зоне бывший дальнобойщик держится особняком, самостоятельно, независимо. Открыл для себя новое занятие — чтение. И… ушел в него с головой. «Вот, — виновато разводит он руками по этому поводу, — до сорока лет дожил, а с книгами все как-то не складывалось, только в зоне и начал читать».
Верно, поздно Алексей взялся за книгу, но крепко взялся и, судя по всему, скоро наверстает упущенное. С книгой даже на промке не расстается. Выдается свободная минута (оборудование поломалось, сырья не подвезли) — кто курить, кто дремать, кто анекдоты травить, а он — читать. В чтении разборчив, взыскателен. Предпочтение истории, философии, социологии. Никаких детективных страшилок и эротической чепухи. В общую тетрадь записывает названия книг и особо ценные мысли, что в них содержатся.
А книги за добрую преданность платят взаимностью. Что ни день для Лехи — то открытия, которыми он со мной часто делится: «Оказывается, Иван Грозный не такой плохой был…», «Ты смотри, экономика России в начале двадцатого века какой мощной была, рублю в любом банке мира кланялись, а нам все вдалбливали — нищая Россия, убогая Россия…», «Веришь, что Сталин не своей смертью умер?..», «Ух, сколько вранья и тайн вокруг Чернобыля накручено…»
А всю лагерную романтику, разглагольствования о тюремной порядочности и лагерном братстве, призыве «жить по понятиям» Леха на дух не переносит: «Жулики они (это он о приблатненных, собирающих каждый месяц взносы на “общее”) — болтуны, обманщики. На “общее” собирают, а с этого “общего” каждый себе в первую очередь брюхо набить норовит…».
Наверное, после зоны Лехе на воле еще труднее будет. С его прямотой, максимализмом, обостренным чувством справедливости. Искренне желаю, чтобы ему чаще везло и на воле, и здесь, за колючкой, на оставшемся до освобождения отрезке срока.
Какой нездоровый цвет лица у многих из тех, с кем я разделяю ныне арестантскую судьбу! Особенно это заметно в ясный солнечный день, во время проверок, когда весь отряд выстраивается по шеренгам в «локалке». Этот цвет напоминает о множестве явных и скрытых недугов. Мрачная палитра. Желтый, мертвенно-бледный, сероземлистый, серый с зеленью. Напоминание о больной печени, разрушающихся легких, барахлящих почках и т. д. Наглядное свидетельство отсутствия витаминов, потребления плохой воды, отсутствия нормальной медицинской помощи, а, главное, конечно, дефицита свежего воздуха. В бараке дышим диковинной смесью из табачного дыма, испарений сохнущей одежды, запахов несвежего белья. Не говорю уже о том коктейле, что приходится вдыхать в лишенных вентиляции ангарах «промки» (тот же дым, пыль, полиэтилен, полипропилен и прочая гадость). Потому и выходя в локалку продышаться — не просто дышишь, а употребляешь воздух как редкое лакомство, смакуя, наслаждаясь, растягивая удовольствие. Если, конечно, в это время не «поддувает» из цеха по фасовке мела, из недавно развернутой, то ли случайно, то ли специально, в сторону наших бараков трубы.
А еще крупноформатную цветную съемку наших лиц можно использовать как фотодокумент в разговоре о гуманизации и либерализации нашего общества. И никаких комментариев словоохотливых правозащитников не надо! Известно, что степень цивилизованности государства определяется состоянием в этом государстве тюремно-лагерной системы, отношением в этом государстве к заключенным. Можно просто нафотографировать наших физиономий, то желтых, то мертвенно-бледных, с черными и фиолетовыми полукружьями под глазами, с проваленными, напоминающими об отсутствующих зубах (кто лишился по болезни, кто в ходе общения с особо ретивыми следователями) ртами, и… все. Наши лица — визитная карточка государства, лакмусовая бумажка состояния общества, диагноз нравов и свидетельство степени милосердия в одной конкретной стране, в одну конкретную эпоху.
Продолжаю пополнять коллекцию сюжетов и текстов арестантских татуировок. Видел в соседнем отряде зека, у которого на верхней части шеи, у самой границы, откуда начинают расти волосы (наверное, место было выбрано специально, чтобы даже с учетом наличия рубашки все бросалось в глаза), было наколото: «Руби ниже!» Такая вот залихватская рекомендация кололась, видимо, в надежде, что в стране опять введут смертную казнь и исполнять ее будет по старинке палач топором на плахе. Другой подтекст: обладатель подобной татуировки просто уверен, что его будущая биография сложится так, что все закончится непременно высшей мерой. Что-то вроде — сам себя приговорил.
Еще один не менее мрачный текст. Надпись во всю спину: «Когда умру — сдирите шкуру и отнисите в Божий храм» (воспроизводится в соответствии с орфографией оригинала). Кстати, как понимать, кому адресуется вторая часть пожелания: что нести в храм? То ли эту самую шкуру, что просил-завещал обладатель этой оригинальной наколки, то ли его собственное, уже ошкуренное тело? Похоже, те, кто украшает себя подобным образом, думают о чем угодно, только не о том, что татуировка несет в себе и элементы мистики, и провидения собственной судьбы, и много чего еще, до сегодняшнего дня непонятного и необъяснимого, но очень серьезного.
А еще раньше обратил на себя внимание внушительных размеров портрет Адольфа Гитлера на груди одного из мывшихся в бане арестантов. Портрет, правда, весьма относительной похожести. Запечатленный фюрер смахивал на что-то среднее между сгинувшим в эпоху культа личности маршалом Блюхером и бравым солдатом Швейком. Если бы не окантовка из свастик всех калибров — основателя Третьего рейха не узнать. Лет двадцать тому назад подобный сюжет, навечно запечатленный на человеческом теле, даже представить было бы трудно. Иные времена — иные нравы. И тематика живописи по телу совсем иная.