Если бы случилось чудо и мне вдруг предложили возможность реализовать свое право на отпуск, я бы крепко задумался и, скорее всего, отказался. Не надо мне таких экспериментов с удлинением цепи и краткосрочным увеличением площади загона. Свободы порционной, ограниченной временем, не бывает. Она — или есть, или ее нет!
Здесь, как нигде, надо уметь говорить «нет». Твердо и жестко. Это снимает многие дальнейшие вопросы и проблемы. А еще, говоря «нет», надо держать про себя не менее твердые и не менее жесткие аргументы, обосновывающие это «нет», но озвучивать их, прибегать к ним надо только в самом-самом крайнем случае.
Смешанное чувство гадливого отвращения и брезгливого недоумения вызывает поведение пристроившихся на «козлиных» должностях арестантов. Откуда в них столько индюшачьего самодовольства и воинствующего чванства? Чему радуются? Чем гордятся? Верно, в тепле и сытости коротают свой срок. Верно, регулярно получают за свои услуги (стрижка, стирка, ремонт одежды и т. д.) от нас «гонорары» в виде сигарет, чая, продуктов. Но и это уже с позиций морали «правильного» арестанта не совсем порядочно. По сути, они обирают нас, наживаются на нас, жируют с наших подношений за те услуги, которые они должны были оказывать совершенно безвозмездно.
Другая сторона «козлиной» сытости: вся эта «шушера», засевшая в прачечной, парикмахерской и прочих подразделениях лагерного комбината бытового обслуживания, самым тесным, самым паскудным образом связана с администрацией, с теми самыми мусорами, с которыми у порядочного, уважающего себя зека не должно быть ничего общего. Я даже не имею здесь в виду стукаческие обязанности, без готовности к выполнению которых, как правило, и утверждение на подобные хлебные должности невозможно. В неписаных, но непременных обязанностях «козлов», занимающих хозяйственно-бытовые должности в зоне, разумеется, внеочередное и тем более безвозмездное обслуживание представителей администрации. Говоря лагерным языком, любого мусора, которому приспичило на халяву постричься, подогнать по фигуре комплект форменного обмундирования, подлатать прохудившиеся, опять же форменные, берцы, — всякий «козел» должен встречать с распростертыми объятиями в подобострастно-непринужденной позе.
Говорят, будто в прошлые, более правильные с точки зрения тюремно-лагерных традиций, времена арестанты, решившиеся на подобные должности, сразу становились презираемыми, нерукопожатными, неприкасаемыми. Но это… в прежние времена, а ныне… Вся эта окопавшаяся в «хлебных» местах «рогатая» сволочь жирует, задирает нас. Да и среди прочих, кажется, порядочных, арестантов сегодня находится немало таких, что гордятся близким знакомством с засевшими в парикмахерских, прачечных и т. д. В который раз только и остается развести руками да сокрушительно обронить: «Иные времена — иные нравы!» Конечно, в любом правиле есть исключения. Вряд ли у кого повернется язык упрекать в «козьем» выборе нынешнего лагерного библиотекаря Игоря Владимировича Н. (о нем я уже неоднократно писал). Какие могут быть претензии к человеку, перевалившему за семьдесят, столько сделавшему для «оборонки» Отечества, и даже здесь пытающемуся остаться полезным. Но это, повторяю, из разряда исключений, которые, как известно, только подчеркивают правила.
Грянула долгожданная московская новость. Столичный «большой» суд «скинул» мне два года. Из семи два. Теперь мой общий срок пять лет, из которых почти три я уже отбыл. В принципе это победа! Все ныне окружающие меня люди считают именно так, ибо факт, когда зеку главный суд страны идет навстречу и сбрасывает аж два года (целые двадцать четыре месяца), — это событие, событие исключительно редкое, важное, радостное.
Другая сторона медали. Суд изменил мне приговор («сломал», как здесь говорят), но не отменил мне обвинение, которое я и по сей день считаю нелепым, надуманным, заказным. Все определенные следствием и закрепленные судом формулировки остались в силе. Фактически мое дело не пересматривалось. Два года из моего приговора были «скинуты» с учетом прежних заслуг. Достигнуто это было, похоже, исключительно хлопотами адвоката Сергея Львовича, человека, сохранившего профессиональную совесть и сумевшего в этой ситуации пройти между Сциллой и Харибдой, решить вопрос так, чтобы овцы остались целы, а волки сыты. Конечно, параллель с хищниками и домашней скотиной здесь неуместна. Но ситуация очень похожая — и определенная адвокатская работа выполнена, и моя участь облегчена на целых два года, и пожелание нанимавшего его человека, моего бывшего шефа, выполнено — дело никто по большому счету «не ворошил», не вытаскивал на свет божий и не придавал гласности вопиющие нестыковки и прочие белые нитки, а главное, оставил за кадром опять же моего бывшего руководителя.
А радикальным образом приговор никто, повторяю, не пересматривал. Подобное решение потребовало бы признания факта ошибки, а это непременно требовало бы нахождения и, соответственно, наказания виновных. Подобного судебная наша система не любит, не допускает, не терпит.
Итак, более половина срока, в новом исчислении, уже позади. Тему отрадной «арифметики» можно продолжить. Если мой общий срок теперь пять лет, если отсижено, совсем без малого, три, то не за горами (чуть более полугода) время возможного условно-досрочного освобождения. Тут есть о чем думать, к чему готовиться. В данной ситуации, с учетом строгого режима и особо тяжкого преступления на это самое пресловутое и вожделенное УДО право имеет каждый зек, отсидевший две трети срока и не имевший за это время грубых нарушений дисциплины. Однако есть в соответствующих документах гаденькая оговорочка: «на усмотрение администрации». А что в моем случае может усмотреть эта самая администрация? Да что угодно. Сама жизнь, судьбы моих соседей показывают, что в этой ситуации все может быть очень по-разному. У одного и поощрений чуть ли ни дюжина, собранных правдами-неправдами, то есть купленных утех же представителей администрации на промке и на отряде. И вроде бы есть платежеспособные родственники, готовые на воле сунуть, подмазать, заплатить, а… не получается. На суде выясняется, что когда-то имел этот арестант выговор за плохо застеленную койку, а еще раньше было у него замечание за какие-то пререкания с контролером, — короче, суд признает УДО «нецелесообразным», и никому ничего арестанту здесь не доказать, и, как нигде, он чувствует себя здесь бесправным и бессильным.
А еще на суде зачитывают характеристику. По какому признаку она составляется, на основании чего пишется — неведомо никому. Тому же отряднику, которому не заплатили родственники или с которым у зека просто не сложились отношения, написать «примкнул к отрицательно настроенным осужденным» или «поддерживает тюремные традиции» — ничего не стоит. И это как приговор. Опротестовывать, доказывать обратное, просто спорить здесь невозможно, а характеристика — это документ, на основании которого суд и выносит свое решение, и в данном случае безапелляционное, наотмашь звучащее, холодное и колючее «нецелесообразно» просто гарантировано.
Конечно, и отказ в УДО (это самое гадкое «нецелесообразно») можно обжаловать, можно опротестовать, но это — время, новые хлопоты, новые расходы, новая нервотрепка.
Впрочем, все проблемы будем решать по мере их окончательного формирования. Выговоров, замечаний и прочих дисциплинарных нарушений у меня нет (пока нет, на сегодняшний день нет). Есть одно поощрение (как раз за тот месяц, когда работал на укладке мешков для удобрений и только по приблизительным подсчетам должен был получить рублей восемьсот, вместо чего получил лишь сто двадцать, а в компенсацию за откровенно украденные деньги — получил это самое поощрение). Будем двигаться дальше. Свободы даром не бывает!
Глаза арестантов… Когда-то пришла мне в голову мысль организовать выставку (уже на воле, разумеется), составленную из громадных снимков одних только глаз российских зеков. Именно только глаз. Все, что выше бровей, все, что ниже глаз, — заретушировать, замазать, обрезать. Конечно, выражение этих глаз будет очень-очень разное. Богатейшая палитра настроений, чувств, характеров. Теперь я понимаю, что будет в этих разных взглядах этих разных глаз — общим, единым, объединяющим. Эти глаза — выцветшие. Удивительно, глаза могут быть карими, черными, зелеными, синими, но при этом оставаться выцветшими. Глаза могут быть злыми, добрыми, задумчивыми, колючими, мстительными, но при этом главным, чем они будут «цеплять», обращать на себя внимание, — это то, что они — выцветшие. Глаза, обожженные средой. Глаза, вымученные обстановкой. Глаза, убитые бедой. Не обойтись здесь без трагической красивости!
Для кого писались и пишутся воровские прогоны (своего рода жесткие инструкции, регламентирующие всю блатную жизнь, в том числе внутренний порядок в тюрьмах и колониях)? Ведь четко и строго говорилось в них о том, что «мужик» (арестант, выходящий на работу, ничем себя не компрометирующий, по возможности поддерживающий «общее» и т. д.) — центральная фигура на зоне, требующая уважения и поддержки. Может, на этой зоне подобных «прогонов» не читали? Не может быть. Или этот тезис про «мужика» уже упразднен? Исключено. Просто в отдельно взятой зоне (нашей зоне) в течение последних лет сложилась традиция свинского, чисто потребительского отношения к представителям самой важной и самой нужной арестантской категории. И примеры этого свинства встречаются на каждом шагу. Только вчера «смотрун» собирал отряд. Что было на повестке? Насущные проблемы: поощрения, препятствия — уходы по УДО, вечно урезаемое количество дней длительных свиданий, выделяемых на отряд? Если бы. Главное — пополнение «общего», необходимость очередных взносов в виде оплаченных телефонных карт (с воли диктуется номер, номер забивается в телефон, вот и пришли денежки на телефон, что используется в зоне). Еще одна новость на ту же тему. Отрядник договорился со «смотруном» и приближенными о ремонте крыльца барака (прошлой зимой накопившийся снег проломил там крышу) и еще неизвестно, то ли отрядник загрузил «мурчащих», то ли они сами «прогнулись» перед отрядником и предложили свои услуги. Но факт налицо — «мужиков» опять трясут, опять стригут, опять доят. Для ремонта того же крыльца нужен лес, рубероид, шифер. Все это стоит денег.