анение, перевозка или ношение оружия, его основных частей, боеприпасов, взрывчатых веществ и взрывных устройств» — очень распространенная статья, хотя бы потому, что очень часто у людей, подозреваемых в совершении других преступлений, неожиданно «находят» патроны или что-то еще попадающее под эти самые «три гуся»).
Услышав впервые это словосочетание — не понял, о чем идет речь. Потом дошло: «три гуся» — три двойки. По графическому очертанию каждая двойка — «гусь», выгнутая шея, приподнятый хвост. Был готов «снять шляпу» перед автором неожиданного образа, за изобретательность и тонкое чувство родного языка.
Еще один пример точности уголовного арго: о человеке, желающем спрятаться, затаиться, переждать что-то опасное, нежелательное, скажут — «засухарился». И здесь попадание в яблочко, и здесь стопроцентное ощущение сути понятия.
Особый глубинный, цепко схваченный безымянным автором смысл заключен в глаголе «кубатурить», то есть «осмысливать, переваривать, анализировать». Любопытны и многие прочие слова из лагерного разговорника. Так, арестантские ботинки называют «коцами» (действительно, их, похоже, пластмассовые подошвы издают соответствующий звук, соприкасаясь в морозный день с бетонной и асфальтовой поверхностью лагерной территории). Ложка имеет характерный синоним — «весло» (иные мои соседи, отличающиеся недюжинным аппетитом, действуют этим прибором так же интенсивно, как орудует веслом олимпийский чемпион по гребле).
На фоне этих очень личных и очень образных терминов нередко употребляются слова, происхождение которых совершенно непонятно, с какого боку ни подходи. Почему, скажем, большая чайная кружка называется «фанычем», откуда взялось слово «лепень» (под ним понимается куртка-китель тюремного костюма-робы), с какой стати фабричное пластмассовое ведрышко из-под майонеза, традиционно приспосабливаемое арестантами для чайных церемоний, именуется «КамАЗом» и т. д.?
Если бы мое сердце (а с ним и все свободное время) не было отдано дневнику (точнее, будущей книге) — непременно занялся бы скрупулезным составлением словаря современного лагерного языка.
Телевизор по-прежнему не смотрю. И в комнату, где он находится (комната так называемой воспитательной работы), стараюсь не заходить. По тем же, кажется, уже ранее описанным причинам. Тем не менее вчера вечером краем глаза успел почти на лету поймать обрывок репортажа-отчета о деятельности отечественных правозащитников. Речь шла о каком-то то ли совете, то ли комитете, связанном как раз с проблемами нашего брата — арестанта. Структура эта, как следовало из текста репортажа, давно и чуть ли не очень эффективно действует! Мелькали на экране работники этого то ли совета, то ли комитета: почему-то очень часто бородатые, очкастые, носатые и сытые дяденьки, что-то бодро тараторившие о какой-то проделанной работе.
И ладно бы если представляли они полуобщественную-полукустарную организацию. Нет, речь шла о серьезной структуре, завязанной на самых больших государственных мужей, на самые главные властные органы.
Услышал этот фрагмент репортажа — сплюнул и… выругался словами, которыми здесь вроде бы как давно собирался не ругаться. Ведь врут, нагло врут очкастые, врут бородатые, врут носатые… Никто из этих людей для нашего брата палец о палец не ударил. Потому что главным, да, пожалуй, и единственным критерием работы любого совета-комитета, любой комиссии, любого фонда, что связаны с арестантскими проблемами, может быть только одно — реальная помощь реальным людям в решении этих самых проблем. А какой толк от этих бородатых-очкастых-носатых? Бесконечные сидения во всяческих президиумах, мелькания по телеэфирам, заседания с последующими банкетами, частые и вожделенные загранкомандировки якобы для изучения прогрессивного опыта, то за счет многострадального государства, то за счет принимающей стороны?
За время нахождения в московских следственных изоляторах я сменил не одну общую «хату» (число обитателей которой превышало порой тридцать человек). А сколько арестантов (прошлых, отсидевших зачастую почти по две трети своей жизни, и будущих) были моими собеседниками в камерах — «сборках» и «транзитках», в автозаках, на которых возили в суд, в «Столыпине», в котором я ехал по этапу? По самым-самым приблизительным прикидкам, таких людей было более тысячи. А плюс полторы тысячи арестантов в Березовке — моем первом лагере? Плюс почти столько же сидельцев моего второго, надеюсь, последнего лагеря.
Выходило, так или иначе, близко или косвенно соприкоснулся я за время своего срока с несколькими тысячами судеб российских арестантов. И не было среди них ни одного, кому бы эти бородатые-очкастые-носатые-сытые «правозащитнички» хотя бы чем-нибудь конкретно помогли. Более того, я даже не слышал, чтобы кто-то из арестантов слышал в свою очередь за время своих тюремно-лагерных скитаний о тех, для кого бы эти члены советов-комитетов выхлопотали бесплатного адвоката, например, добились пересмотра приговора, снижения срока, изменения условий содержания и т. д. Похоже, что таких «счастливчиков» вовсе не существует. Зато правозащитные структуры — всякие там советы-комитеты, фонды-комиссии существуют. Да еще как существуют! Процветают! Жируют! Никого результаты их деятельности не смущают! Всех устраивает такое положение. Еще один пункт в перечне недугов нашего государства. Еще одна примета неизлечимо больного общества.
Не устаю удивляться, насколько точно и остроумно соответствуют некоторые слова и выражения из тюремнолагерного лексикона сути предметов и явлений. Кто бы мог подумать, что разновидность сала, в котором жир неоднократно чередуется с мясной прослойкой, называется… «адидас»? Услышал первый раз и хмыкнул почти с пренебрежением: ну какая связь может быть между продуктом (столь драгоценным и желанным в этих местах) питания и знаменитой фирмой, производящей спорттовары? Чуть задумался, вспомнил эмблему этой фирмы, и… стало неудобно перед самим собой. За недогадливость, за нерасторопность собственных мозгов.
Иногда подобные слова несут в себе и немалый социальный смысл. Например, статья 228 УК РФ (незаконное производство, сбыт, нарушение правил оборота и т. д. наркотических средств) уже не первый год «кодируется» прилагательным «народная». Как много смысла уместилось в одном слове! Тут и глобальные масштабы повального бедствия, имеющего, несомненно, политические и экономические причины, и отголоски динамики лагерной статистики (ныне за это преступление отбывает наказание куда больший процент арестантов, чем раньше), и намек на излюбленный приемчик недобросовестных следователей, оперативников и прочих представителей лагеря «сажающих» на всех необъятных просторах Отечества — чуть что не ладится с доказательствами вины подозреваемого или просто надо кого-то «закрыть», посадить — в деле непременно появляются признаки «народной» статьи: коробочки с марихуаной, героиновые дозы и т. д.
Что-то похожее на последний «сюжет» испытал на собственной шкуре. В свое время при обыске у меня «обнаружилось» аж девять граммов марихуаны! У меня, человека, который с учетом возраста и социального положения, при наличии порочной склонности к употреблению наркотических веществ (если бы таковая имелась) логичнее было бы «обнаружить» не «подростковую дурь», а что-то куда более серьезное. Любопытно, что пакетик со злополучной марихуаной, якобы обнаруженный во время обыска в моей квартире, был отправлен на экспертизу в какой-то сверхважный, сверхспециальный милицейский институт в Петербург. Пришедший оттуда ответ (он есть в моем уголовном деле, лично читал, когда с этим делом знакомился накануне суда) ясно гласил, что отпечатков моих пальцев на этом пакетике нет, более того, на этом самом пакетике вообще отсутствовали какие-либо отпечатки пальцев! Увы, исчерпывающий ответ экспертизы не смутил ни следствие, ни суд. Нелепое обвинение было снято только судом следующей инстанции, который разбирал мою кассационную жалобу. Разумеется, ни объяснений (хотя каких-либо, не говоря уже о вразумительных с указанием виновных и т. д.), ни тем более извинений по этому поводу я так ни от кого и не услышал. Как и почему в моей квартире оказался тот злополучный пакетик с «дурью», догадаться несложно. Вернусь к этому вопросу позднее, уже на воле, когда буду заниматься вопросом своей окончательной реабилитации.
Чтобы понять, оценить, удивиться, что такое наша зона и каково здесь отношение к арестанту, вовсе не обязательно обходить все бараки, беседовать с арестантами, читать отчеты администрации. Достаточно зайти в лагерную библиотеку, внимательно осмотреться, раскрыть несколько, наугад взятых книг. И великие аналитические способности для этого вовсе не обязательны. В принципе впечатления от всего увиденного здесь — очередная иллюстрация к выводам, сделанным еще в первые недели пребывания в этом лагере. Новые иллюстрации к старым выводам. Иллюстрации — яркие, выводы — мрачные.
В библиотеке бываю как минимум раз в неделю, с удовольствием роюсь в книгах (большинство из них не имеют своего места на стеллажах, а лежат на подоконниках и просто в кучах на полу). Без преувеличения могу сказать: с содержанием (возможно, точнее, с содержимым) библиотеки знаком хорошо и могу лично свидетельствовать, что это библиотека минимум лет пятнадцать новых книг не получала. Конечно, новые книги здесь есть, их даже немало, но все эти книги — исключительно «пожертвования» самих арестантов. Почему не обновляются фонды? Уверен, ответ на этот вопрос лежит в той же плоскости, где ответы на вопросы, почему лагерь не получает газет, почему в бараках нет условий, чтобы читать и писать. И за всем этим один главный тезис. Тезис-приговор: не нужны ни лагерю, ни системе, частью которой этот лагерь является, мыслящие и развивающиеся арестанты! Надо трижды благодарить судьбу, что разрешено нам ныне получать с воли «книжные» посылки, что допускается жертвовать личные книги в фонд лагерной библиотеки. В противном случае были бы в ассортименте нашей библиотеки только отечественные классики по школьной программе (конечно, хорошо, но сколько можно!) да книги, что в изобилии рожал советский полиграфический монстр в 60—70-е годы (о преобразовании Нечерноземья, славных ветеранах, трудовых подвигах, где в предисловиях цитаты из материалов съездов КПСС, «свежие» мысли Л.И. Брежнева и т. д.).