Еще штрих к характеристике обстановки в библиотеке. Здесь нет ни единого стула, ни одного стола, т. е. всякий приходящий сюда напрочь лишен возможности сидя писать, сидя читать. Последняя деталь вовсе не относится к категории «пустяков». В Березовской зоне при всех ее проблемах читальный зал имелся и был постоянно полон. Зеки шли туда, как на работу, старались с утра занимать места. Читали, просматривали газеты и журналы. Писали свои бесконечные прошения во все возможные инстанции. Просто писали письма близким. Я видел там людей, сидевших и просто смотревших часами в окно. Прекрасно понимаю их — они отдыхали от барачной суеты и гвалта. А самым главным было то, что люди, приходившие сюда, учились здесь размышлять, думать, анализировать. По большому счету там действовал стихийный юридический ликбез, арестанты получали первые навыки отстаивания своих прав. Здесь же, в Свинушках, все по-иному. В библиотеке ни одной газеты, ни одного журнала, ни одного места, где можно было бы читать, писать, а главное — думать! Короче, очередной пример подтверждения тезиса: тупой, забитый, не читающий, не думающий арестант — идеал администрации. Если считать зону миниатюрной моделью общества — жутко становится. Короче, пей свой чифирь, до одури стучи костяшками нардов, играй в неразрешенные карты, пялься в разрешенный телевизор — только не тренируй мозгов, не становись умнее, не думай…
Даже представить себе не мог, что трещины на ногах могут доставлять столько неудобств, хлопот, беспокойства. Едва не дополнил этот перечень словом «страданий». Вовремя осекся, «тормознул». Вот она, дисциплинирующая роль дневника! Вот она, фиксирующая функция перспективы будущей книги. Как-то неудобно, даже стыдно, что со временем кто-то узнает, что автор мог «страдать» из-за подобных пустяков. Хотя, это самое последнее слово все-таки более всего соответствует ситуации. Говорят, что особый вид грибка, вечно обитающий в арестантской среде. Из-за него кожа на пятках и прочих участках подошвы становится грубой и шершавой (что-то очень близкое к наждаку) и покрывается глубокими кровоточащими трещинами. Из-за него всякий шаг в каждой трещине отзывается болью. Поэтому и походка меняется — становится, как шутят здесь те, кто не утратил эту способность, «геморройно-ходульной». В этом и заключается главная новость многих последних, очень похожих друг на друга, дней. Пустяк! Но именно из этих пустяков складывается арестантская, как, впрочем, и всякая человеческая жизнь. Словом, ковыляю… Все равно — вперед, все равно — дальше!
В очередной раз про всех тех, кто призван нас охранять и воспитывать. Где же все-таки тот замечательный инкубатор или удивительный питомник, где выводят, воспитывают, натаскивают тех, кто со временем попадает в зону, но оказывается на противоположной от нас стороне — занимает должности контролеров, отрядников и прочих представителей лагерной администрации. Откуда в этих людях такая концентрация, такой сгусток воинствующего невежества, дикой жестокости, зависти, мстительности, откровенного, как здесь говорят, голимого жлобства?
А иногда кажется, что никаких подобных инкубаторов и питомников не существует, зато существует запрятанный то ли в таежной глуши, то ли в глухом ущелье, то ли в глубоком подземелье примитивный, чуть ли не вручную приводимый в движение станок, на котором медленно вращается гигантская суковатая дубина, и будто какой-то очень недобрый волшебник пилит от этой заготовки столбы в человеческий рост. Затем кто-то из его помощников-подельников, таких же злых чародеев, широким долотом и тупым топором несколькими ударами придает этим истуканам отдаленное человеческое подобие. Потом еще кто-то из той же нечистой и недоброй команды одушевляет их или, по крайней мере, наделяет способностью перемещаться по прямой в пространстве, выполнять примитивные распоряжения, произносить самые простые, в основном матерные, словосочетания.
Далее эти полулюди-полуистуканы обряжаются в форму главного тюремного ведомства, получают соответствующие удостоверения, инструкции, а главное, резиновые дубинки и отправляются в зону в качестве наших нынешних начальников и воспитателей. Оговорюсь в очередной раз, есть в этой массе приличные, даже порядочные люди, о некоторых из них я уже упоминал. Было дело, я даже пытался сосчитать их — увы, пальцев двух рук для этого оказалось слишком много.
Местные тараканы — шустрые, увертливые, энергичные. Эдакий пассионарный тип этих гадких насекомых! Не чета тараканам, что населяли столичный пятый изолятор (откуда начиналась моя арестантская биография) — там преобладали какие-то малоподвижные, флегматичные, невозмутимые (вялый темперамент компенсировался их великим количеством). Справедливости ради отмечу, что в Бутырской тюрьме (второй этап моей арестантской биографии) их не было. Сказать точнее, их не было в тех камерах, где довелось обитать. Оговорка принципиально необходима, ибо в Бутырке я был определен на Большой Спец (камеры на 4–6 человек, чисто, но полная изоляция, жесткий контроль со стороны администрации, отсутствие всякой возможности воспользоваться телефоном) — корпус, где содержались особо опасные преступники. Что же касается общих камер в обычных корпусах — тараканов там было ничуть не меньше, чем в «пятерке».
А у здешних тараканов, кажется, и конструкция тела совсем иная — туловище более заострено, ноги длиннее, усы подвижнее. Еще немного, и… начну с ними разговаривать. Что за этим? Первые грозные признаки надвигающегося сумасшествия? Или почти безобидное напоминание о характерном для нормального человека в этих условиях особо остром, особо трепетном ощущении одиночества?
Любопытно, что среди тех, кто объявляет здесь этим насекомым беспощадную войну, — люди, имевшие на воле жилищные бытовые условия, мягко сказать, весьма скромного качества (иные этого жилища не имели вовсе), где те же тараканы были самыми безобидными, самыми незаметными соседями. Будто мстя за былое «мирное сосуществование», в лагере они воюют с тараканами не на жизнь, а на смерть. Насекомых уничтожают с помощью кипятка и горящих бумажных жгутиков, уничтожают во всех возможных щелях и «схронах»; деревянные тумбочки, базовые места их обитания, периодически вытаскиваются на мороз (считается, что тараканы не переносят низких температур).
Кстати, сами «виновники торжества» ко всему комплексу мер, направленных на борьбу с ними, относятся снисходительно. При каждой масштабной атаке насекомые рассредоточиваются на запасных, известных только им, позициях, пережидают там гонения и суету, а спустя какое-то время возвращаются на обжитые места. Невозмутимо и с достоинством! Будто подчеркивая, что хозяева здесь они куда в большей мере, чем мы.
Очередное собрание «порядочных» в КВРке (КВР — комната воспитательной работы). Очередные призывы «не провоцировать» (т. е. полностью выполнять установки и распоряжения администрации) и «уделять» (т. е. скидываться перечислять, покупать и т. д.). Очень хотелось подняться и спросить: «А разве кто-то отменял “прогоны”, в которых роль “мужика” затверждалась главной в иерархии лагерной жизни? Почему никто не вспомнил о “мужицких” проблемах?» Не поднялся и не спросил… Смалодушничал? Струсил? Рассуждая «со всей пролетарской прямотой» — выходит «да»! Взвесить всю ситуацию в лагере, с поправкой на состояние общества, на тенденции в криминальной среде, на элементарный здравый смысл, — выходит «нет»! Плетью обуха не перешибешь! Со своим уставом в чужой монастырь… И тип Павки Корчагина в российской зоне начала XXI века не просто противоестествен и смешон, но и невозможен! Какие тут принципы, когда возможность занимать шконку в более комфортной секции барака обходится большинству там проживающих в тысячу рублей ежемесячных взносов на «общие нужды»? Когда подготовка к плановому ремонту барака начинается с проработки уже до боли знакомого тезиса «надо уделить, надо скинуться…», и тезис этот обращен к нам, мужикам, чья месячная зарплата на промке в лучшем случае составляет сто рублей?
Кстати, большинству нынешних арестантов, не достигших сорока лет, фамилия Корчагин ничего не говорит, и кто такой Николай Островский, они не знают. Впрочем, это уже совсем иные проблемы…
За время моего нахождения в неволе как-то само собой выработалось отношение к своему организму, своему здоровью, всему, что связано с болезнями, недомоганием, лечением, профилактикой и прочими медицинскими премудростями.
Прежде всего, я понял, что здесь, по крайней мере в этом лагере, надеяться на возможную помощь со стороны имеющейся, официально действующей, возможно, даже находящейся на очень хорошем счету, санчасти — наивно, если не сказать бесполезно. Чтобы туда просто попасть — надо заранее с вечера записываться в специальный журнал, попав туда, надо отстоять немалую очередь, а переступив порог кабинета врача, надо быть готовым, что в тебе увидят симулянта, увиливающего от работы, наркомана, жаждущего получить что-то болеутоляющее, словом — кого угодно, но только не человека, нуждающегося в помощи. Я уже не говорю о случаях откровенного хамства и издевательства со стороны лагерного персонала.
Кстати, анекдот, рожденный в гулаговские времена о зеке, что пришел в санчасть и пожаловался на голову и живот (врач, принимающий его, разламывает пополам таблетку аспирина и вручает ему половинки, напутствуя: «Первая от головы, вторая от живота — смотри не перепутай»), в наше время, в нашей зоне нисколько не утратил своей актуальности. Практически по поводу любого необходимого медикамента можно услышать что-то из небогатого набора: «Мы это еще не получали», «У нас это уже кончилось», «Нам этого вообще не положено».
Потому и родилась уже в самом начале моей арестантской биографии четкая и жесткая внутренняя установка: надеяться только на собственные силы, на собственный иммунитет, на волевую сопротивляемость собственного организма. Такую надежду надо внушать себе каждый день (это что-то среднее между молитвой, медитацией, аутотренингом).