- Спасибо, накормили! Давно такого не ел!
- Холодное же было уже, - немного виновато ответила Женя.
- Ничего. Пойду я, - сказал, но и только…
Мужик как-то мялся, топтался на одном месте, будто не знал, уходить ему уже, или еще можно погреться душой, тянул время. Женщина, по всему понятно, одинокая, квартира у нее большая, уютная. А ему, как псу шелудивому, ютиться в своей девятиметровке на продавленном диванчике, и все почему? Потому что при разводе сыграл в благородство. А теперь в этом трехкомнатном «благородстве» живет Лариска со своим чудиком и их детьми… Или причина еще раньше? Когда пожалел юбиляра Шимова и вышел вместо него на плановую? А пациентка возьми да скончайся. И не докажешь, что половину сопутствующих диагнозов Шимов уже потом дописывал и вклеивал… Оправдали же… Просто от работы отстранили… Или тогда Борис сватал сам себе коммуналку, когда приучался отдыхать истинно по мужски: с бутылочкой, в хорошей поначалу компании, где юная Ларочка после первой же бурной ночи зачала от него девочку Веронику, маленькую, недоношенную, косоглазенькую…
Все эти мысли рождали на лице мужика чудовищную гамму негативных эмоций: ненависть, презрение, самобичевание. Женя смотрела на эти метаморфозы и столбенела. Вдруг потянуло душком мусорного ведра, того, из детства. Захотелось взять тряпку и скрести-скрести, поливая «Белизной» от души.
- Вы оставайтесь, - сами по себе предложили губы, отдельно от разума, от всего остального тела, от других частей лица.
Борис кивнул и остался. Остался так, что буквально через день женщина звонила бывшему сокурснику Рустаму Юнусову, ныне владельцу огромного рынка, чтобы тот подыскал в оплату давнишнего, почти забытого долга, работу для ее хорошего знакомого. Рустам, долго не думая, предложил должность мясника. Борис криво усмехнулся: «Был хирургом, стану мясником. Что ж, смежные профессии» - но согласился.
А еще через три недели принимал на Жениной кухне бывшую жену Ларису с ее новым-старым мужем. По поводу? Весьма серьезному: необходимо было юридическое согласие Ларочки на то, чтобы на выходные и каникулы Ника приезжала к отцу. До этого только он почти через день ездил к девочке, привозил ей нехитрые гостинцы, сидел с ней полчаса и уезжал обратно.
- Вы кто Борису будете? – въедливо спрашивала бывшая у Евгении.
- Жена, - отвечал Борис, - гражданская.
- Сожительница, - кривила губы Лариса. – Фактически никто, - и ядовито добавляла, - и звать никак…
Тут уже Женя не выдержала:
- Паспорт может принести? Прочтете, как звать.
Бывшая уставилась на нее, как на вдруг заговорившую мебель, потом беспомощно захлопала ресницами, и посмотрела на мужа. Тот приосанился и произнес баском:
- А что? Принесите? Может вы уголовница, и лимитчица, а мы вам ребенка должны доверять, так сказать.
Евгения уже было развернулась, чтоб найти прежде «серпастый и молоткастый», как вдруг вспомнила, что там до сих пор стоит штампик ЗАГСа о браке ее с Федоровым Михаилом Сергеевичем 1970 г.р. – не мешался же он никогда, вот и не расторгали – и резко притормозила. Или это рука Бориса ее остановила?
- Лариса, уймись! – одернул мужик. – Это Федорова Евгения Семеновна. Не веришь – найми детектива, узнаешь всю подноготную ее жизни за свои кровные. Но это потом, давай, подписывай бумажки. Работа у меня теперь денежная, живу, как видишь, не на девяти метрах…
Ларочка презрительно наморщилась и в едином порыве подписала все бумаги. Потом поднялась, прямая, как шпала, махнула рукой вдруг как-то сразу сдувшемуся мужу, и они ушли. Женя ожидала хлопка дверью, но его, как ни странно, не было.
Борис немного идиотически улыбался, читал-перечитывал документы, чуть ли ни норовил поцеловать их.
- Женечка, вот оно счастье-то! – припевал он. – Поедем завтра к Нике, познакомитесь. Она, знаешь, какая у меня умница! Стихи пишет!
Женщина слушала и сама не замечала, что расплывается в улыбке. Присела на табурет, и почувствовала, как устала, положила тяжелую голову на стол, и застыла в бездумье.
А мужчина не сидел без дела. Отложив документы, полез в холодильник, начал доставать сыр, колбасу, нехитрый салатик, оставшийся с завтрака, нарезал продукты, раскладывал по блюдечкам.
- У тебя подруги есть? – спросил воодушевленно Женю.
- Зачем? – будто проснулась она.
- Как зачем, праздновать будем! Такое событие! Та-а-а-кое, - пропел он.
- Подруг нет, - замотала головой женщина. – Если только соседка, Машка.
- Зови Машку, - разрешил Борис.
Это все, конечно, Евгении не очень-то нравилось, но тупая радость, видимо, была заразительной. Ноги сами побежали из квартиры, руки звонили в запертую дверь.
- Чего? – соседка выглянула вся какая-то расхристанная, лохматая, недовольно глянула на сияющую Женю.
- Ты, это, идем ко мне! Мы празднуем с Борисом!
- О, это всегда, пожалуйста! Подожди немного, - подмигнула Машка и скрылась за дверью.
Мария отсутствовала, казалось, не более, полуминуты, а вышла уже совсем другим человеком: причесанной, с макияжем, и новеньком кокетливом платьице выше колена. В руках у нее была запотевшая бутылка водки. Соседка помахала ею перед носом Евгении, как флагом, и продефилировала в ее квартиру.
Женя пыталась сказать, что Борису, наверное, пить не следует, но Машка ничего не слушала, отмахивалась, как от назойливой мухи и уверенно шла вперед.
На кухне женщин уже ждал накрытый стол. Блюда были простыми, даже будничными, но посреди стола стояла дорогущая ваза – подарок на полузабытую свадьбу с Михаилом – а в ней три пыльных искусственных тюльпана, еще принадлежавших, наверное, прабабке, и давно пылившихся где-то на антресолях. Женя отметила всю несуразность такого украшения, но говорить ничего не стала.
- Так. Чего, соседи, отмечаем? – бойко спросила Машка, водружая рядом с вазой свою бутылку. – Никак заключение брака?
- Ты торопишь события, - тихо ответила Евгения, заметив, как блеснули глаза Бориса, при виде горячительного.
Он же уже суетливо отвинчивал крышку, доставал рюмки из шкафа, разливал: дамам по половинке, себе – целиком.
- Мы празднуем другое не менее приятное событие! – ответствовал мужчина. – Теперь моя дочь Ника может приезжать ко мне на законных основаниях! Дернем!...
Машка как-то вульгарно хохотнула и замахнула рюмку. Женя же не смогла даже пригубить: всюду чувствовался запах помоев, резкий, противный, одуряющий. И посреди этого запаха разряженная соседка и Борис, раскрасневшийся, приосанившийся, как петух. Примерно через час Евгения ушла спать, сославшись на головную боль. Женщина слышала, как гости пели дуэтом на кухне, как бряцали посудой. Потом вдруг резко заснула.
А проснулась от тревожащей, бередящей душу тишины. Даже в ушах от нее как-то свистело, и где-то в закоулках сознания забрезжили мысли о нечаянном конце света. Женя отряхнула их резким движением головы, поднялась с дивана и неслышно ступая пошла на кухню.
Картина там была весьма красноречивая и не сказать, чтобы живописная. Наверное, где-то даже женщина была к ней отчасти готова. Гора немытой посуды на столе, опрокинутая пустая бутылка, разбитая подаренная ваза. Борис и Машка в обнимку спали на полу. В волосы соседки были воткнуты прабабкины тюльпаны. И поза, и непорядок в одежде не оставляли сомнений, что именно произошло между мужиком и бабой до того, как они заснули.
Евгения брезгливо откинула подальше вглубь от порога розовые трусики Машки. Потом глянула на часы: полседьмого, посуду вымыть уже не успеет, да и ЭТИ разлеглись… Женщина неслышно оделась и пошла на поезд, она знала примерно, где находится интернат, в котором жила Ника.
Встреча с дочкой Бориса прошла в каком-то тумане. Женя все пыталась почему-то оправдаться, почему к девочке приехала какая-то чужая тетка, а не родной отец. Ника сидела напротив нее, глядя невидящими, но все понимающими глазами, и аккуратно сворачивала фантики от съеденных конфет: сначала разгладит, потом сложит уголочек к уголочку, и так несколько раз, пока бумажка не превратиться в малюсенький квадратик.
- Я, когда папа приезжал, всегда его гладила по щекам. Выбритый. Значит, еще не совсем спился. Только похудел очень. Они ведь с мамой плохо расстались, - неторопливо, как старушка говорила Вероника. – И пахло от папы чистотой. Я не люблю плохие запахи, очень чувствую их остро…
Евгения, как в омут погружалась в этот тихий детский еще голосок, в эти беспокойные тонкие руки, в эти слова, в эту жизнь. И понимала, почему Борис всегда казался более чистым, бритым, чем другие у помойки. Не из-за себя. Из-за этой худенькой девочки с большими карими глазами.
Всю обратную дорогу встреча была перед глазами Жени. Разворачивалась, как кино. Почему-то черно-белое, только она и Ника были цветными. А еще краски: кричащие, броские – были у фантиков, не выкинутых, как попало, а старательно превращенных в правильные приглаженные квадратики.
Дома женщину встретил запах застарелого перегара. Машка с виноватым видом мыла посуду. Борис вообще отсутствовал, но недолго, оказалось - мусор на помойку выносил. И вернулся, пока женщина мыла руки, как раз успел подать полотенце.
Соседка, пряча глаза, поставила перед уставшей Женей тарелку свежесваренного супа.
- Ты уж, Жень, не обижайся, ладно, - присаживаясь на краешек табуретки, попросила она.
Мужик вообще молчал, только шумное дыхание, будто содрогало воздух.
Евгения съела суп, сама налила себе чаю, а потом вдруг неожиданно для своих «гостей» начала звонко смеяться.
Борис и Машка переглянулись. Он рванулся к шкафчику, где стояла настойка валерианки, принялся капать в вымытую, но еще не убранную рюмку, потом протянул ее Жене. Но она отвела его руку, и хохотнув в последний раз прочувствованно сказала:
- Господи! Какой же ты, Борис, мусор! А ты, Машка, не просто шалава. Ты ж, та, кто ходит к этому бачку мусорному, и ест содержимое, жадно, с чавканьем, с придыханием!...
И не видела женщина глаз тех, кому говорила все это, потому что видела свернутые аккуратно фантики, тонкие ловкие пальчики и святые карие глаза Ники.