ОТ — оказывается необходима порция непосредственных наблюдений над сельской жизнью и впечатлений от бесед о ней.
2. Сено, свободный труд, сердитый помещик
В Части 2 и первых двенадцати главах Части 3 радости весны и начала лета — всплеск надежд на агрономические удачи («…300 десятин пшеницы, 100 картофеля и 150 клевера и ни одной истощенной десятины» [153/2:13]), охота на вальдшнепов, прямое приобщение к мужицкому труду на кошении луга вместе с вольнонаемными крестьянами из соседних деревень (2:15; 3:4–5)[1151] — сменяются для Левина к середине лета разочарованиями. Столь радостная и бодрящая косьба напоминает о себе совсем другой стороной в находящемся под его присмотром имении сестры, где ему приходится взыскивать с крестьян-издольщиков, собравшихся отдать господскую долю сена рыхло сметанными стогами. Ему хватает упорства и терпения установить, посредством подобия следственного эксперимента, что в стог вместо условленных пятидесяти возов вошло всего тридцать два (259–260/3:11). (В версии исходного автографа Левин предстает еще более прижимистым распорядителем: следственный эксперимент проводится не над одним, а над двумя стогами, обнаруживая в первом недостачу сена на восемнадцать возов, а во втором — на тринадцать; староста штрафуется[1152].) Незлобивость, с какою крестьяне, уличенные в обмане, соглашаются зачесть забракованные одиннадцать стогов в свою долю как полновесные и бойко, с песнями, сметывают барину новые (261–262/3:12), дополнительно вдохновляет Левина на мечтание о том, чтобы самому стать крестьянином и опроститься, влиться в «эту трудовую, чистую и общую прелестную жизнь» (262/3:12)[1153]. Проведенная в таких грезах бессонная ночь на копне (вновь мотив свежего сена![1154]) кончается, однако, возвращением к мечте прежней. Рассветное явление Кити, едущей в карете со станции в усадьбу Долли, не только обновляет чувство Левина к ней, но и восстанавливает сознание непреодолимости социальной дистанции: «Он с отвращением вспомнил свои мечты женитьбы на крестьянке» (263/3:12).
На этом-то самом месте сериализация романа приостановилась в апреле 1875 года[1155]. Последовавшая более чем полугодичная пауза в писании, в которую, как важно напомнить тут особо, вместилась летняя поездка Толстого со всем семейством в степное имение, в его «любимый полуазиатский край»[1156], и возобновление работы над романом осенью 1875 года, охарактеризованы выше в отношении к сюжетным линиям Анны, ее мужа и Вронского[1157]. И подобно тому, как, вернувшись к роману, Толстой замедляет ход времени для этих трех героев, посвящая серию наново сочиненных глав Части 3 нескольким дням после признания Анны мужу, он наполняет и то «безвременье» (dead time, по выражению В. Александрова)[1158], которым для Левина-персонажа в предшествующей, 1874 года, редакции был остаток первого года по календарю романа. Это промежуток между лучезарным явлением Кити в карете летним утром и судьбоносным приездом Левина в Москву в начале зимы[1159]. Его наполнением в событийном плане становятся короткое, но отмеченное острыми разговорами на злободневные темы гощение Левина у предводителя дворянства одного из уездов той же или смежной губернии Николая Ивановича Свияжского; попытка Левина устроить в своем имении аграрно-производственное товарищество с долевым участием крестьян — показательный образец бесконфликтного хозяйствования; недолгое свидание с чахоточным братом Николаем, чье состояние близко к предсмертному; отъезд Левина, угнетенного мыслями о смерти и уже начинающего под влиянием спора с Николаем сомневаться в пользе своего аграрного эксперимента, в исследовательское путешествие по Европе, где он намерен не заимствовать достижения, а, напротив, собрать доказательства еще раньше сформулированному им тезису о том, что европейские способы разрешения противоречий между капиталом и трудом неприменимы в России (3:25–32)[1160].
Примечательнее всего то, что во многих сценах и эпизодах этой череды глав фигура Левина двоится: он предстает то кабинетным прожектером, еще вчера бескорыстно служившим в новом земском самоуправлении (но, впрочем, успевшим в нем разочароваться), то твердо знающим свои меркантильные выгоды прагматиком. Кроется же за этим раздвоением, во-первых, особого рода амбициозное воодушевление, через искус которого герою надо пройти. Во-вторых, названная амбивалентность прямо связана с тем, что я описал бы как частичную анахроничность Левина в сравнении с другими главными героями романа: живя в деревне, он пребывает в своей собственной версии реальности 1870‐х, для которой дореформенная эпоха — совсем недавнее прошлое. Так, его затруднения в организации и ведении хозяйства весьма сходны с теми, что на собственном современном опыте — владельца хутора Степановка в Орловской губернии — живописал в 1862–1864 годах в серии публиковавшихся в «Русском вестнике» очерков А. А. Фет[1161]. У самого Толстого в незавершенной комедии «Зараженное семейство», сочиненной на рубеже 1863 и 1864 годов, немолодой помещик Прибышев, хозяин дореформенной эпохи, наталкивается на те же препоны в стараниях привлечь вольнонаемных работников, и даже для исполнения тех же работ, что и протагонист АК спустя десять с лишним лет[1162]. Повествование иногда словно смещает Левина в предыдущее десятилетие, с его первым, самым высоким, валом обескураживающих — но и будоражащих — помещичьих забот и тревог, вызванных освобождением крестьян 1861 года. Проиллюстрирую этот тезис примером, прежде чем сосредоточиться на сути перемен, к которым устремляется тем летом персонаж.
В ряде черновых редакций, начиная с самых ранних и вплоть до корректур последней части романа в 1877 году, речь — применительно к разным персонажам-дворянам, в том числе к Левину — заходит о сборе крестьянских оброков. В исходной версии (1873 года) сцены бала в Москве один из гостей сообщает Анне о себе и своей жене: «Мы вчера приехали, мы были на выставке в Вене, теперь я еду в деревню оброки собирать»[1163]. Деталь, замечу попутно, из числа тех, что призваны синхронизировать время в романе с реальным: очередная Всемирная выставка проходила в Вене летом 1873 года, и весной, когда Толстой приступил к работе над романом, о ее подготовке было много и газетных, и устных предвкушающих толков. В датируемой следующим, 1874-м, годом наборной рукописи Части 1 Левин заверяет брата Сергея: «Так я соберу оброк и пришлю»[1164]. Относящаяся ко много более поздней (весна 1877 года) стадии генезиса рукопись предпоследней части романа содержит такой нюанс в описании невзгод Облонского, чье мотовство наконец переполняет чашу терпения жены: «[Долли] потребовала прямо себе оброк с Покровского»[1165].
В этом своем занятии герои несколько отстают от времени: в середине 1870‐х годов большинство состоятельных помещиков, включая самого автора АК, уже не получали оброков, будучи вознаграждены выкупным капиталом за окончательно отошедшие во владение крестьян по условиям законодательства 19 февраля 1861 года земельные наделы. Таким образом, в первом из приведенных выше примеров контрасту между праздничной Веной и будничной русской глубинкой приглушенно вторит диссонанс между злободневным настоящим и хронологически недавним, но символически уже далеким прошлым. Лишь одно из таких упоминаний оброков — в описании хозяйства Левина в самом конце романа, о чем ниже будет сказано больше, — дошло до ОТ (663/8:10), но, взятые вместе, они удостоверяют прямую соотнесенность аграрной тематики романа «из 1870‐х» с помещичьим опытом автора в более раннюю пору — кануна отмены крепостного права и начала реализации крестьянской реформы[1166]. Даже поймав себя и раз, и другой на анахронизме в рукописных редакциях, Толстой не расстался с ним в мысленных, еще не перенесенных на бумагу картинах творимой им реальности, так что в авантексте сбор оброков продолжался.
Начальным звеном в эвристическом процессе, приводящем Левина к дерзанию сопрячь теорию и практику аграрного эксперимента, выступает его знакомство с фермерским хозяйством, крупным хутором старого мужика, у которого он кормит лошадей на полпути к Свияжскому в «дальний уезд», куда «не было ни железной, ни почтовой дороги» (306/3:24–25). Позднее, в главах о дворянских выборах, уезд Свияжского оказывается входящим в губернию с вымышленным названием Кашинская, где у Левина тоже есть какое-то маленькое поместье, в то время как Покровское числится в соседней губернии (541/6:25; 546/6:27); к слову, в Кашинской же губернии находится и Воздвиженское Вронского, по пути куда из Покровского Долли делает остановку у того же «богатого мужика-хозяина» (509/6:16). Вообще, по ряду примет, разбросанных там и сям в романе, ясно, что в проекции на невымышленную действительность 1870‐х имения Левина «должны» располагаться в одной из обильных дворянскими усадьбами местностей южной Великороссии[1167]. Автобиографичность героя (которую, впрочем, не стоит преувеличивать и в деталях его социального профиля) первой приводит на ум Тульщину, отождествляя Покровское с Ясной Поляной, но именно топография сельских глав Части 3 указывает также на Орловскую губернию, чья западная закраина — лесистая Брянщина, частью относившаяся тогда к Черниговской губернии, — особенно подходит под описание этой поездки Левина. Из известных по литературным репрезентациям дворянских усадеб там, в брянско-северских лесах, находился, например, Красный Рог А. К. Толстого.