ОТ мы узнаём, что тот успел побывать «в Германии, в Пруссии, во Франции, в Англии, но не в столицах, а в фабричных городах», и что он по-прежнему убежден в первостепенной важности для России проблемы «отношения народа к земле», а не облегчения положения городского пролетариата (355/4:7)[1214]. Хотя на момент этого дополнения уже вышли последние части романа с Левиным, разочаровавшимся в своем исследовании, Толстой не упустил случая дать герою высказать лишний раз идею о залоге аграрного преуспеяния России, которую он сам, автор, продолжал разделять и после завершения романа.
Во второй половине романа совсем немного мест, где Левин занимается делами товарищества, пишет книгу, размышляет или говорит о ней; автор не предоставляет герою новой возможности мечтать о плодах своего начинания так по-юношески упоенно, как у того получается в первые месяцы этих занятий. Тем не менее сам сюжетный ход — вызревание кажущегося столь актуальным опуса о народе и земле — получает развитие и как имманентный роману мотив тщетности социального альтруизма, и как стимул для диалога между романом и волнующей его автора злобой дня «внешнего» мира.
Своего рода проспект книги, он же единственный — и то с поправкой на непрямую речь — сколько-нибудь развернутый образчик прозы Левина, представлен нам лишь в одном эпизоде. Он относится уже к периоду после женитьбы на Кити, когда забота об «общем благе» начинает терять для Левина свежесть подлинного дела, пусть даже делаемого только для того, чтобы не думать о конечности жизни[1215]. Этого Левина, который уже новой весной корпит над рукописью в своем кабинете под взглядом жены, сидящей с шитьем за его спиной, отделяет по календарю романа от летнего зачина его холостяцкого эксперимента более полугода. Временной интервал между этими сплотками левинских глав (Частей 3 и 5, соответственно) в генезисе текста был на пару месяцев короче: сегмент с непрямой цитатой из исследования Левина был, как и бóльшая доля материала о первых месяцах его семейной жизни, написан почти с нуля незадолго до выхода в свет соответствующей порции романа в апреле 1876 года[1216].
В интересующем нас отрывке Левин объясняет «невыгодное положение земледелия в России» с позиции, озадачивающе архаичной для середины 1870‐х годов:
Он доказывал, что бедность России происходит не только от неправильного распределения поземельной собственности и ложного направления [труда? — М. Д.][1217], но что этому содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры. Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере в определенные условия; <…> что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому <…> для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
Прежде чем телепатическое внушение Кити («Хочу, чтоб он оборотился… Хочу, ну!») прерывает его работу, Левин успевает повторить вслух только что написанное, благодаря чему эта фраза только одна и доходит до нас не в монотонном пересказе нарратива (правда, возможно не без ляпсуса, затемняющего важный мотив силы, сил, со стороны другого медиума — толстовского копииста): «[О]ни отвлекают к себе все соки [силы? — М. Д.] и дают ложный блеск» (408/5:15)[1218].
В столь безапелляционном отстаивании примата сельского хозяйства в экономике и социальной жизни, а также инвективах против «ложного блеска» урбанизма и индустриализации Левин прямо-таки проводит взгляды физиократов второй половины XVIII века. Анахронизм только оттеняется сопоставлением с самим Толстым той поры. Действительно, в романе о народе — «силе завладевающей», который он, как мы уже видели, обдумывал начиная с 1875 года, мужик-землепашец должен быть стать центральным типом. В одной из позднейших — 1877 года — записей Софьи Андреевны, наблюдавшей формирование замысла, герой описывается как «переселенец, русский Робинзон, который сядет на новые земли (Самарские степи) и начнет там новую жизнь, с самого начала мелких, необходимых, человеческих потребностей», а главная мысль произведения определяется сходно с уже цитированной более ранней записью, но теперь упор по-левински сделан на хозяйство: «[Н]арод и сила народа, проявляющаяся в земледелии исключительно»[1219]. Даже спустя еще шесть лет, уже оставив намерение создать такой роман и, больше того, резко настроенный теперь против самой идеи завладения каким бы то ни было имуществом, — тогда-то и была написана притча «Много ли человеку земли нужно?» — Толстой так передавал в письме жене впечатление от переселенцев, встреченных им на пути в самарское имение: «[О]чень трогательное и величественное зрелище»[1220]. Однако в том и дело, что действие своей саги о стихии земледельческого быта Толстой планировал поместить в эпоху первой половины XIX века, когда страна, к добру или худу, оставалась преимущественно аграрной и дилеммы экономической модернизации вообще и массивного строительства железных дорог в частности еще не были столь остры.
Более того, отрицание за новыми путями сообщения и способами передвижения какой бы то ни было позитивной роли для аграрного развития парадоксально именно в случае Левина. Ведь если не прямо в процитированном пассаже, то и в предшествующих, и в последующих (о чем еще пойдет речь) размышлениях и высказываниях он постулирует то ли инстинктивное, то ли осознанное стремление «народа» к освоению «огромных незанятых пространств». Разве не от железных дорог в первую очередь ожидалось тогда ускорение и расширение такой колонизации? Примечательно, что всего за несколько месяцев до написания этих глав АК стало официально известно о решении правительства строить железную дорогу от Нижнего Новгорода до Тюмени. У Достоевского, мечтавшего на свой — отличный и от Толстого, и от Левина — лад о восточной экспансии России, эта новость встроилась в духоподъемную картину обновления страны:
Страшный толчок ожидает общество: дорога в Сибирь, соединение с Сибирью, торговлю можно вызвать в 10 раз, а в бесплодных степях земледелие, усиленное скотоводство и даже фабрики. Россия, соединенная дорогами с Азией, скажет новое слово, совсем новое[1221].
В этом свете резкая критика Левиным экономического дисбаланса предстает не столько отражением целенаправленно антимодернистской программы, сколько гиперболой, призванной подчеркнуть неотложность «устройства земледелия», не вдаваясь в дальнейшие детали. Вообще, в контексте середины 1870‐х годов даже общая констатация «наше[го] неправильно[го] пользовани[я] землей» и тем более — «неправильного распределения поземельной собственности» могла звучать довольно рискованно. Так, из аксиомы о неудовлетворительном решении земельного вопроса в рамках крестьянской реформы 1861 года исходили тогдашние революционно настроенные народники, призывавшие к «черному переделу». Толстой вряд ли опасался того, что его героя заподозрят в симпатиях к радикальному, в ущерб землевладельцам пересмотру законодательства 19 февраля, не говоря уж о насильственной экспроприации в духе лозунга «Земля и воля». И все-таки материя была деликатная, так что найти более ясный намек на желательную, согласно аргументации Левина, перемену можно не в ОТ, а лишь в черновике — автографе этой главы:
[В]нешние формы цивилизационные, как-то: банки, железные дороги и телеграфы <…> у нас явились искусственно, преждевременно, прежде чем определилась правильная форма пользования землей, прежде чем сняты преграды разумного пользования, как-то: пасп община и паспорты <…>[1222].
И хотя «правильная форма» землепользования здесь так и не обозначена, очевидный из рукописи акцент на крестьянскую общину как главное препятствие «разумному пользованию» (уже наполовину написанное, слово «паспорты» отодвигается на второе место в перечислении) выдает уверенность Левина в том, что необходимая предпосылка к новому «устройству земледелия» заключается в предоставлении крестьянам бóльшей свободы передвижения и выбора занятий. Соседство общины и паспортов не случайно. В середине 1870‐х специальная правительственная комиссия не слишком плодотворно обсуждала реформу допотопной паспортной системы, которая продолжала существенно ограничивать мобильность податного населения, будучи, в частности, спаяна с общинной круговой порукой[1223]. Именно тогда, когда Толстой обдумывал или уже писал намеченные на апрельский номер главы Части 5 (все они создавались наново)[1224], в середине марта 1876 года, влиятельные «Московские ведомости» опубликовали передовую статью на тему паспортной реформы, где первопричина неудач последней усматривалась в самом порядке — не отмененном, а, наоборот, укрепленном в 1861 году — общинного землепользования и уплаты податей: