Свобода передвижения есть первое условие успешного экономического развития страны, а пока существует круговая порука, община не может допустить ни совершенно беспаспортных отлучек своих членов, за которых она отвечает карманом, ни таких облегчений в выдаче паспорта, которые существенно уменьшили бы ее гарантии против отсутствующего <…>[1225].
Толстой не был горячим сторонником той своеобразной — частью охранительно-продворянской, частью модернизаторской — программы социально-экономических мер, которую в те годы проводила газета М. Н. Каткова, издателя его романа[1226], но в конкретном вопросе о крестьянской общине его персонаж имел резон согласиться с передовицей «Московских ведомостей». Как я старался показать выше, в уже вышедших на тот момент «деревенских» главах АК и в формировавшемся в сцеплении с ними замысле эпопеи о народе — «силе завладевающей» фигура хозяйствующего, нерасторжимого с землей мужика возникает в скрытом или явном противопоставлении общинному большинству. Так что, давая Левину высказаться об «устройстве земледелия» не иначе как туманно, в терминах отсутствия, ОТ романа тем не менее связывает в одно целое дайджест книги Левина и его попытку найти «правильный» способ землепользования в собственном имении экспериментальным путем, кооперируясь с сильными крестьянами.
Правовая небрежность Левина в определении земли товарищества как «общей» (наперекор юридическому статусу имения — оно целиком принадлежит ему на праве собственности) в проекции на его теорию подразумевает, что важны не столько создание массы номинальных землевладельцев и оформление собственнических юрисдикций, сколько перераспределение аграрных трудовых ресурсов между освоенными и, как видится ему, еще не освоенными землями, даром что эти последние могут быть нужны степным кочевникам как пастбища. Важно «направление труда»[1227], его организация внутри аграрной сферы, недопущение ухода из нее «соков/сил», а не то, возьмет ли крестьянин-переселенец землю в долгосрочную аренду или купит в собственность. Наконец, в качестве комментария на злобу дня невымышленного мира резюме аргументации Левина было вполне приложимо к тогдашней проблеме расхищения земель в заволжской степи — потенциального фонда для переселенцев из центральных губерний, аллюзия к чему в смежных главах о Каренине, вышедших незадолго до того, в январе и феврале 1876 года, рассматривается в своем месте на этих страницах[1228].
Близость между Левиным и его творцом во взглядах на основы землепользования, включая более или менее очевидное неодобрение существующего в Великороссии крестьянского общинного хозяйствования, не отменяется известной апофегмой в записной книжке Толстого 1865 года о праве собственности на землю. Согласно ей, «всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности», предпосылки к чему уже налицо: «Русской народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более всякой другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную». В последующих строках содержится не только часто цитируемое в толстоведческой литературе смелое предсказание: «Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности» — но и особенно ценное для нашего анализа пояснение насчет оптимальных для «русского народа», по мнению Толстого, способов землепользования: «Эта истина не есть мечта — она факт — выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русской и мужик — к[отор]ый говорит: пусть запишут нас в казаки и земля будет вольная»[1229]. Да не введет нас в заблуждение дважды употребленное в форме множественного числа слово «община»: из контекста вполне ясно, что речь идет не о передельно-уравнительной великорусской общине, а об общинах, или сообществах, казачьего типа, в которые могли объединяться переселенцы или беглые, то есть как раз те, кто стремился освободиться от любой — помещичьей ли, казенной или собственной деревенской — регламентации землепользования. (То-то собирательный мужик и просится в казаки…) Свойственное русскому народу решительное отрицание земельной собственности усматривается вовсе не в периодическом, жестко диктуемом демографической динамикой и налогообложением перераспределении земли внутри традиционной общины — напротив, под таким углом зрения она сама выступает разновидностью права собственности на землю, препоной между земледельцем и землей. Спустя десять лет протагонист АК и оказывается тем, хотя и не профессиональным, «ученым русским»[1230] из толстовского рассуждения, который пытается на условном языке если не строгой науки, то публицистики обосновать взаимосвязь между императивом «устройства земледелия» и народной тягой к переселению.
К Левину и вернемся. Что же само товарищество и пайщики после его женитьбы? В ОТ женатый Левин ни разу не показан нам занимающимся этой статьей своего хозяйства или хотя бы думающим о ней, несмотря на то что и во вторую по календарю романа страдную пору он погружен в хлопоты по управлению имением. Урожай с поднятого из залежи поля резуновской компании и маслодельные успехи Ивана-скотника — явно не на первом плане забот. Охлаждение Левина к своему эксперименту угадывается по умолчанию, но, как и во многих других случаях, любопытно взглянуть на то, как именно «изготовлено» умолчание. Сигнальный флажок над этой назревающей переменой в характеристике героя отыскивается в авантексте. В развернутой промежуточной редакции глав Части 6 о хозяевах и гостях в летнем Покровском, которую Толстой быстро и азартно писал в декабре 1876 года, впритык к сроку публикации этих глав[1231], Левин подробнее, чем в ОТ, объясняет Кити свое изменившееся понимание подлинного и задушевного в жизни. Представляя брата Сергея Ивановича образчиком человека, который живет сугубо головными интересами и «любит самое делание» в противоположность «делу», конечной и непосредственно переживаемой цели усилий, он так разделяет надуманное и настоящее в собственном опыте:
Если бы я мог любить эту свою политическую экономию и хутора, как я люблю свою землю, любил телят и коров своих, как, главное, я тебя люблю, тогда бы я делал, а то [до женитьбы. — М. Д.] я обманывал себя, и этого я теперь не могу[1232].
Под «хуторами», надо думать, подразумевается товарищество, с его отданными конкретным семьям или артелям отдельными угодьями, и они теперь совсем не так важны, как «своя земля», то есть хозяйство, которое Левин ведет сам, в качестве владельца, и где остаются его любимые телята и коровы. Годом же раньше первенство было за товариществом, заведенным отчасти в подражание хутору старика «на половине дороги». «Своей политической экономией» Левин называет недописанную книгу — вероятно, иронически, ибо до этого именно в политической экономии как особой, освященной авторитетом Европы науке («А Кауфман, а Джонс, а Дюбуа, а Мичели? Вы не читали их» [323–324/3:29]) он усматривал досадное препятствие популяризации своих идей об отношении народа к земле в России.
Более того, в этой версии Левин уже в данной точке романа отступается от авторских и исследовательских амбиций. В том же разговоре с Кити речь заходит о недавно увидевшей свет и уже разруганной критиками книге Кознышева (согласно разбираемой версии, она выходит накануне второго лета по календарю романа, а не третьего, политически горячего, как в ОТ), и Левин заодно сообщает жене, что «бросил» писать собственную книгу. Остроумная аттестация, которую он дает ученому труду брата и последовавшей полемике: «Его книга прекрасна, но правда, что она уж и забыла давно о том, чего он хотел. <…> И он теперь пишет ответ, который уже забыл даже про то, что говорила книга, которая сама забыла про то, чего она хотела, и так и идет» — подчеркивает тщету подобных интеллектуальных предприятий как таковых в глазах приверженца «настоящего дела»[1233]. В их разреженной атмосфере книги, рецензии на них и ответы на рецензии наделены агентивностью — устремлениями и памятью — наравне с человеком.
Правка именно этого фрагмента, сделанная уже перед самой сдачей первой половины Части 6 в печать[1234], произвела на соответствующем участке романа эффект недосказанности вокруг фигуры Левина — агрария и теоретика «устройства земледелия». В ОТ на вопрос Кити: «Разве ты тоже не делаешь для других? И твои хутора, и твое хозяйство, и твоя книга?..» — он отвечает, что делает это «как заданный урок» (472/6:3)[1235]. Урок уроком, но это пока не полное разочарование. Пишущий — хотя бы «за кадром» повествования — Левин не поддался быстрой трансформации под пером своего творца. Персонаж лишен прежней черты увлеченности миссией во имя общего блага, но его работа над собственной книгой все-таки остается элементом сюжета еще на полгода в хронологии действия (и лишь примерно на два месяца — в генезисе и сериализации романа: ближе к концу создания АК на единицу времени писания приходилась бóльшая, чем на прежних этапах сериализации, протяженность времени действия[1236]).
В последний раз в ОТ мы встречаемся с книгой Левина — и она еще вполне помнит «про то, чего она хотела», — в одной из глав Части 7, в Москве третьей зимы по календарю романа, где Левин в ожидании родов жены вовлекается в непривычно широкий для себя круг общения. Прошло почти два года с тех пор, как он задумал книгу. В числе других времяпровождений он читает отрывки из, кажется, объемистой рукописи