Давно, внезапно подсказало ей материнское чувство. Может быть, даже дольше…
К горлу подступила тошнота, стало тяжело дышать. Ради бога, взмолилась она, не так же давно!
И немедленно ее гнев направился на того, кто, хотя бы даже по соображениям возраста, по ее мнению, был основным виновником.
— О Алан, как ты только мог?
Его реакция поразила ее.
— Как я только мог? Бог мой, это забавно. Как я мог? Ради бога, мама, уйди, пока я не сказал слов, которые тебе не хотелось бы услышать. Уходи и можешь думать, что хочешь, потому что я не собираюсь ничего отрицать. Да, я бессовестным образом соблазнил твою милую, дорогую бедняжку Эбони. Да, предал святое доверие ее отца. Да, я испорченный, безнравственный развратник. Тебе будет легче, если ты поверишь этому?
Когда Эбони услышала это косвенное, но злобное осуждение ее поведения, ей захотелось еще глубже зарыться лицом в подушку, отчаяние было глубоким, даже большим, чем просто отчаяние. Это была смерть. Он, наконец, обрек ее любовь на смерть. Только что, когда он извинился и стал заниматься с ней любовью, ей показалось, что она любима. Но нет… она ошиблась… опять ошиблась.
Однако ее гордость не умерла. Она после такого подлого предательства стала, если это возможно, еще сильнее. Собравшись с силами, Эбони перевернулась и, сев на кровати, закинула длинные волосы за голову и нагнулась, чтобы подобрать разбросанную одежду.
В гробовом молчании она натянула трусики. Никто не произнес ни слова. Эбони понимала, что Алан и его мать, как зачарованные, смотрят на ее хладнокровное поведение, но не желала выказывать ни малейшего беспокойства.
Наконец, высоко подняв голову, она направилась к выходу, на мгновение остановившись, чтобы обратиться к побледневшей женщине, опирающейся спиной на открытую дверь и все еще сжимающую ручку двери.
— Мне очень жаль, миссис Кастэрс. Действительно жаль. Не провожайте меня, пожалуйста. Доброй ночи. Спасибо за милый ужин. — И, даже не взглянув на Алана, вышла из комнаты.
От ее неприкрытого бесстыдства у Алана отвисла челюсть. Это на его долю оставались стыд, чувство вины и разочарования. Боже мой! Если бы он догадался закрыть эту чертову дверь, то не лежал бы теперь перед матерью, смотрящей на него так, как будто он был чудовищем!
— Может быть… может быть, ты пойдешь за ней? — с трудом выговорила она.
— Черта с два! И прежде чем ты примешься за меня, знай, — продолжил он раздраженно, — что я не тащил Эбони в постель силой. Она очутилась там достаточно охотно. И не в первый раз, кстати.
— Это я уже поняла из твоих слов. — Мать опять презрительно посмотрела на него. — Все-таки ты значительно старше, Алан, и я удивляюсь тому, что ты пытаешься выставить Эбони в греховном свете. Она совершенно не такая! Мне кажется, что ты — и это не делает тебе чести — использовал то, что девочка когда-то обожала тебя, как героя.
Она презрительно отмахнулась от его удивленного взгляда.
— Да, да, я знала об этом. Неужели ты думаешь, что мать ничего не замечает? Как вы оба старались прятать это от меня, прикидывались, что не переносите друг друга… Эта ложь казалась мне достойной порицания. Но говорю еще раз, Алан, я основную вину возлагаю на тебя. Уверена, что это придумала не Эбони. Полагаю, секретность понадобилась потому, что общество осудило бы такие отношения.
— Это не так, — возразил он горячо. — Я не прикоснулся к ней, пока ей не исполнился двадцать один год!
Она посмотрела на него с удивлением, потом с облегчением и снова с недоумением.
— Тогда зачем вся эта секретность? Почему не обнародовать ваши отношения? Клянусь богом, Алан, мне больше всего хотелось, чтобы вы с Эбони поженились.
— Именно потому я и не хотел, чтобы ты узнала об этом, — отрезал он. — Во-первых, Эбони никогда не выйдет за меня. И я, черт побери, тоже никогда не женюсь на ней!
— Но почему?
— Черт побери…
— Расскажи мне, Алан. Я имею право знать. Девочка так же была поручена моим заботам, как и твоим. Ее судьба беспокоит меня. Она очень уязвимая.
Уязвимая? Что, мать смеется, что ли? Разве она не видела, как та минуту назад выплыла отсюда, нисколько не обеспокоенная тем, что была обнаружена на месте преступления с человеком, не только являющимся ее официальным опекуном, но и двенадцатью годами старше нее. Черт побери, Эбони не менее крепка, чем дерево, имя которого она носит!
— Ты хочешь знать правду? — с вызовом спросил он. — Чистую, неприкрытую правду?
Дейдра выпрямилась.
— Да, хочу.
— Ну что ж, пусть будет так. Пусть будет так…
Эбони не плакала, пока не почувствовала себя в безопасности, очутившись в своей квартире. И тут прорвалось все, вся обида, боль и стыд. Она никогда не забудет выражения ужаса на лице матери Алана, когда та вошла в спальню. Никогда! Ни разу в жизни Эбони не чувствовала себя такой униженной. Как еще ей удалось выбраться оттуда, сохранив последние остатки достоинства, она не понимала. Но, слава богу, ей это удалось.
А что касается Алана… Как она ненавидела его, когда он отказался защитить ее, разрушив доброе мнение своей матери о ней. Эбони никогда не претендовала на святость, но и не была развратной. Она была просто женщиной, сдавшейся перед любовью, с самого начала обреченной на гибель. И теперь не оставалось никого, кто думал бы о ней хорошо, кого волновала бы ее судьба.
Никого, кроме Гарри.
Эбони поднялась и пошла за чемоданами. Пора собираться, подумала она. Пора окончательно развязаться с этими муками.
Звонок в дверь на мгновение поверг ее в панику, пока она не вспомнила, кто тут хозяин. Никто не сможет войти без ее позволения.
Сначала она решила не обращать на звонок внимания, но назойливое гудение чуть не вывело ее из себя. Таким настойчивым мог быть только Алан. Каждый нормальный человек давно бы уже сдался и ушел. В конце концов, она подошла к двери и включила переговорное устройство.
— В чем дело, Алан?
— Мне нужно поговорить с тобой.
— Зато я не хочу разговаривать с тобой.
— Я понимаю. Послушай, я сожалею о том, что случилось. Я должен был закрыть эту проклятую дверь. Я кое о чем рассказал матери, и она не думает о тебе плохо. Совсем наоборот, досталось именно мне. Она определила тебе роль женщины, с которой плохо обращаются. Собственно говоря, она думает, что ты влюблена в меня.
У Эбони от удивления перехватило дыхание, но она рассмеялась.
— Я думаю, ты просветил ее и насчет этого, — презрительно сказала она.
— Пробовал. Но она не слушает меня. В конце концов, я решил, пусть думает, что хочет, если ей от этого легче.
— Как благородно с твоей стороны. Может быть, ты также позволил ей думать, что и ты любишь меня?
— Кажется, она и так придет к этой мысли. Со временем, — сухо добавил он.
— И ты не захотел разочаровывать ее в твоем моральном облике, не так ли?
— Что-то вроде этого.
— Ты ублюдок, — не выдержала она. — Прогнивший, вонючий ублюдок. Почему ты не сказал ей правду? Что единственная вещь, которая тебе от меня нужна, это секс. Именно потому ты и здесь. Думаешь, что удастся продолжить с того момента, где тебе помешали. Но ты ошибаешься, Алан. Между нами все кончено, — хрипло заявила она. — Окончательно!
— Не устраивай сцен. Это тебе не идет. Но я понимаю, что ты можешь быть немного расстроена. И извини меня.
— Он извиняется! Мой бог, может быть, ты повторишь еще раз?! Это надо записать на магнитофон для потомства. Алан Кастэрс извиняется перед своей шлюхой-любовницей.
— Не называй себя так!
— Почему? Разве ты не так обо мне думаешь?
— Послушай, Эбони, почему бы нам не обсудить это наедине? Впусти меня. Здесь холодно.
— Поверь мне, внутри тебе будет еще холодней. Поезжай домой, Алан. И никогда не возвращайся. Я больше не хочу тебя видеть.
— Ты так не думаешь.
— Уверен? Ну что ж, посмотрим, Алан, посмотрим.
— Еще как посмотрим! — прорычал он и ринулся прочь.
Взбешенный Алан некоторое время просидел в машине. Любит его? Она? Мать сошла с ума! Эта ведьма не знает, что такое любовь. Она просто вампир, высасывающий все соки вампир, и не может удовлетвориться, пока не доведет мужчину до отчаяния.
И все же…
Когда он вспомнил о ее слезах, у него что-то шевельнулось внутри. Видит бог, они подействовали на него. И не наполнили чувством триумфа над ней, как он представлял это ранее, а поразили и встревожили. Плачущая Эбони не соответствовала его представлению о ней. И все же ее слезы, возможно, свидетельствовали о том, что вера матери в любовь Эбони к нему имеет под собой основание. Разве она плакала бы, если бы не была глубоко задета?
А сейчас…
Не были ли эти горькие слова еще одним свидетельством разбитой любви? Может быть, он довел ее до того, что уже один его вид причиняет ей слишком сильные страдания?
При этой мысли в нем все перевернулось. Черт побери, может, мать все-таки была права?
Алан ухватился за руль, так кружилась у него голова, и вспомнил, что его первой реакцией на такое из рук вон выходящее заявление была издевка.
— Ты с ума сошла! — сказал он матери.
Но когда он рассказал ей о случившемся в библиотеке четыре года тому назад, мать окончательно уверилась в своей правоте и полностью отмела предположение о том, что Эбони приставала к нему. Когда же он рассказал матери о репутации Эбони среди других мужчин, она просто пожала плечами.
— Нельзя же верить всему, что слышишь, Алан, — упрекнула она. — Что касается поцелуя в библиотеке… У тебя нет никаких причин полагать, что она тогда уже не была девственницей. Я уверена в том, что Эбони любила тебя. Неужели ты этого не понимаешь?
Он не понимал.
— Восемнадцатилетняя девушка? Влюблена в тридцатилетнего мужчину? Ради бога, не надо, мама. Сейчас ты еще скажешь, что я тоже любил ее.
— Нет. Этого я не скажу. Тогда ты любил Адриану.
— Ты знаешь, собственно говоря, нет… я не любил ее.
— Не любил?