Я презирала свой безжалостный, бесчувственный рассудочный механизм, который, как варвар, вторгался на чужую для него землю — землю высоких чувств, — чтобы крушить ее святыни. Он без спросу лез в мою душу и пытался убить в ней любовь, но не мог совладать с моей наивной и исконной верой. Мой рационализм бился в конвульсиях, содрогался, стенал… в потугах привлечь к себе внимание, но я не откликалась. Презренный обожатель логических умозаключений, лишенный нравственного начала, он разбивался о мою любовь, как о каменную стену. Бесстрастный гений, он был бессилен перед моей искренней страстью, которая энергетически на порядок превосходила его докучливую умственную гениальность. Рассудок отступил и замер на выжидательной позиции, ожидая решения разума. Но разум был бессилен примирить рассудок и чувства. А может, он жалел меня. Как бы то ни было, разум молчал.
Помимо роста основной опухоли, на исходе месяца у Анфисы дополнительно припухла десна над затронутым болезнью зубом — со стороны щеки. Новая припухлость Анфисы обволокла мою душу непреходящей безысходностью и нещадно ее сотрясала.
Муж переживал за Анфису не меньше моего и все больше хмурил лоб. Сын стал горько вздыхать в своей комнате. Жалкий, потерянный мамин взгляд искал и не находил спасения.
Свои страхи каждый из нас прятал в себе. Мы не обсуждали новую проблему. Нам тяжело было об этом говорить.
Оканчивался всего лишь месяц после операции, а новообразование увеличилось до такой степени, что девочке стало трудно поглощать пищу — та вываливалась из пасти. Еда стала занимать у борзой много времени и отнимать массу сил. Вскоре Анфиса не могла уже питаться самостоятельно, и я начала кормить ее с руки, засовывая пищу в пасть со стороны, где опухоли не было. Там оставался приличный проход. Само собой, пища готовилась для девочки отдельно и была мягкой по консистенции.
Вода, которую Анфиса лакала, отныне тоже не поступала в ее организм. Она выливалась обратно в миску. Я быстро сообразила, как справиться с новой проблемой. Купив в аптеке резиновую грушу, принялась поить Анфису из нее. Внутрь приспособления заливала воду, молоко, любимый девочкой чай — как и кофе, полезный для обессиленных травлей борзых сразу после охоты, — вводила узкий кончик груши меж коренных зубов, позади опухоли.
Анфиса моментально освоилась с придуманным мной способом потребления жидкости. Более того, если у девочки появлялась жажда, она тыкала носом в резиновую грушу, отныне всегда стоявшую на кухонном столе, или же опускала нос в миску с водой и при этом просительно на меня смотрела.
К концу мая сделалось очевидным, что нарост надо опять удалять. Пришло красочное лето. Было первое июня.
Ветеринар мастерски провел вторую операцию. Я ему ассистировала, как и в первый раз, удерживая челюсти моей девочки раздвинутыми. Пребывая в полусне от наркоза, Анфиса порой вскрикивала, порой вздрагивала от боли. Сердце сжималось в комок, и мороз пробегал по телу при каждом вскрике и содрогании моей ненаглядной борзой, но я не имела права расслабляться и давать волю эмоциям.
Я спасала, как умела, свою большую любовь!
Отторгнув инородную ткань, ветеринар обратил мое внимание на срез корня опухоли: уходившего в глубь живой ткани стержня, напоминавшего хрящ. По сравнению с первой операцией, на срезе диаметр корня уменьшился раза в два. Ветврач предположил, что дело пошло на поправку. Окрыленная появившейся надеждой, я затаивала дыхание и ловила каждое его слово.
Домой мы с девочкой вернулись ободренные и настроенные оптимистически. Я верила в выздоровление Анфисы, а моя борзая безоглядно мне доверяла. Семья, узнав новые, обнадеживающие сведения о состоянии здоровья девочки, вздохнула с облегчением.
Анфиса лечилась послушно, ответственно. Она всякий раз приветливо встречала ветеринара и с надеждой смотрела прямо в его глаза. Девочка безукоризненно выполняла требования врача лечь или встать. Она мужественно заходила в операционную, не избегала уколов и спокойно лежала под капельницами.
Анфиса хотела жить!
Мой рассудок временно заткнулся. Разум держал меня в неведении. Мои чувства были сложными, предчувствия — неопределенными. Я ни о чем не думала, кроме как о тщательном выполнении врачебных инструкций. Июнь пролетел молниеносно в заботах об Анфисе.
Лето на моей работе — период затишья в делах и отпусков. Большую часть времени я находилась дома со своей тяжелобольной борзой и была рада, что судьба подарила нам это время. В мое отсутствие на смену приходила мама, которая любила Анфису бесконечно, всей душой.
Поначалу казалось, что свет в померкшем окошке нашей семейной жизни забрезжил рассветом. Животворящая прохлада и нежное солнце июня навевали мысли о грядущем положительном переломе в болезни Анфисы. Убийственная жара еще не начала испепелять полевые просторы и городские улицы. Она затаилась и ждала своего июльского часа…
В течение двух недель после второй операции опухоль увеличивалась крайне медленно. Анфиса ела и пила сама, а потому с удовольствием. Своими великолепными и лихими ножками (кстати скажу, что лихая борзая — большая редкость, на больших и открытых просторах от нее не уходит ни один заяц) она накручивала большие гоночные круги в полях, бередя самолюбие Наяна. Он, как и раньше, не мог пробежаться с Анфисой вровень, не говоря уже о большем. Мальчик отставал и грезил об их обоюдной скачке, в которой не будет первых и вторых, победителей и побежденных. Они — брат и сестра — вместе, голова в голову пройдут избранную дистанцию с начала и до конца. Однако мечты его оставались мечтами.
Анфиса первой срывалась с места и уносилась в даль, Наян предпринимал погоню, и уже казалось, что нагонит сестру, но та делала рывок в сторону, и инерция проносила мимо внушительную массу Наяна. Он массивно и неуклюже тормозил, и весь вид его говорил, что кобель теряет терпение и энтузиазм. Но, разгоряченный зрелищем не прекратившейся бешеной скачки сестрицы и мыслями об ее неуловимости, Наян опять разгонялся в попытке достать Анфису и промахивался в очередной раз. Он злобно рычал, ослабляя скорость для разворота за вновь проскочившей перед его носом сестрой, а Анфиса, остановившись при этом поодаль, добродушно улыбалась и, залегая в траве, нажидала братца, чтобы наново от него ускользнуть.
Миновала еще неделя, и начался быстрый рост новообразования. Он захватил участок на десне со стороны щеки, навис затупленной и чернеющей на конце сосулькой над зубом и приступил к его выдавливанию. Настала пора искусственного питания девочки. Незамедлительно требовалась новая операция.
Меня изнутри сотрясали рыдания. Муж крепился, но его выдавали появившиеся под глазами темные круги и потупившийся, сосредоточенный, страдальческий взгляд. Сын стал уделять Анфисе большую часть времени. Он гладил ее волшебного окраса псовину, баловал девочку конфетами и вообще отдавал ей все вкусненькое, что ему перепадало. Сын забирал Анфису к себе на кровать и там уверял ее, что она обязательно поправится.
Мама плакала в открытую — всхлипывая и причитая. Я обрывала ее плач резкими словами и объясняла, что своим нескрываемым отчаяньем она ранит девочку, отнимает у нее веру и силы. Мама замолкала, и только крупные, как виноградины, соленые, как океан, и горькие, как жизненный удел Анфисы, слезы продолжали катиться по маленьким морщинистым маминым щекам. Слез было так много, что они образовывали на полу небольшие лужицы.
Мне самой хотелось зарыдать в голос, закричать во всю глотку, заорать в полную мощь легких. Но я все-таки крепилась из последних сил. Моя телесная оболочка стала частенько слоняться по квартире из угла в угол.
Я ни о чем старалась не думать. Когда дурные предчувствия особенно настойчиво лезли в голову, я замирала на месте и качалась из стороны в сторону. Сознание забывалось, и мне становилось легче — появлялась возможность делать работу по дому, думая только о ней. Я молчала, сдерживая клокочущие в груди рыдания, и старалась не давать воли даже молчаливым слезам, но очень скоро и мои щеки стали намокать, а по полу за мной потянулся шлейф из бесцветных капель горя.
Айна исследовала их носом и вопросительно смотрела мне в глаза. Я не знала, что ей ответить. Моя борзая старушка вздыхала и уходила в отдушину своей души — излюбленную ванную комнату.
Погрустнел и Сармат. Он отрешенно и без нужды скитался по комнатам. Анфиса перестала с ним играть.
Наян по привычке жался к Анфисе, как главной в их тандеме. Чуя неладное, он с жалостливой мольбой заглядывал в ее глубокие черные очи. Наш большой мальчик не мыслил себя без сестры. Он ждал от нее знака, что она не покинет его, но Анфиса никакого знака не подавала. Она сама нуждалась в помощи и крепком плече.
За истекший год у меня с Анфисой сложилась традиция. Вечерами, после окончания трудового дня и завершения дел по домашнему хозяйству, мы с девочкой лежали в обнимку на кровати и вели беседы о жизни. Вернее, я рассказывала борзой о своих успехах, радостных моментах, друзьях, а также проблемах, неприятностях и обидчиках.
Если рассказ имел просто благотворную эмоциональную окраску, Анфиса слушала меня, устремив в потолок затуманенный мечтой взор, и выглядела безучастной. Когда в моем повествовании звучали нотки веселья, она вскакивала на ноги и делала в воздухе разворот на триста шестьдесят градусов. Таким способом Анфиса приглашала меня порезвиться и в шуточной борьбе с ней выплеснуть радость наружу — пусть она заполнит дом и достанется всем.
Если мой голос срывался на возмущение, борзая упиралась передней лапой в мою грудь и надавливала. Строгий взгляд выражал требование успокоиться и перестать расстраиваться по пустякам. В случае, когда моя история заканчивалась пролитием слез, девочка кидалась мне на грудь и яростно слизывала со щек капли обиды — словно уничтожала моих недругов.
Эти искрометные мгновения общения с Анфисой давали мне такой заряд доброй энергии, которого вполне хватало, чтобы жить и творить с оптимизмом. Девочка умела изгонять из меня отрицательные чувства и заставляла думать о хорошем и светлом.