Шел октябрь, но наступивший охотничий сезон был не про нас. Я всматривалась в даль полей, которые виднелись из окон квартиры, и тоска охватывала мое существо. Каким необыкновенно прекрасным было наше с Анфисой прошлое, а я не принимала его как должное: не ценила, как следует, не дорожила каждой секундой нашего общения, не осознавала всю полноту выпавшего на мою долю счастья. Глаза были прикованы к полям, как к волшебному и незабываемому образу нашего восхитительного прошлого.
Анфиса мужественно переносила лечение. Она терпела и не жаловалась. У нее то раздувало живот, то поднималась и долго держалась температура, то начиналась рвота, то… много страшного происходило с моей любимейшей борзой. Всего не расскажешь. Да и не нужно!
Еще в августе накануне очередной операции муж, у которого не доставало душевных сил смотреть на муки Анфисы, предложил девочку усыпить. Когда супруг это говорил, Анфиса не сводила с него огромных лучезарных умных глаз, в которых застыли ужас и мольба. Она не хотела умирать.
Я помню, как прокричала: «Нет!» — а мама принялась уговаривать зятя сжалиться над всеми нами. Сын, прикрыв лицо рукой, убежал в свою комнату.
Супруг отступил тогда только потому, что ветеринар пообещал применить химиотерапию.
Но за последовавшие месяцы химиотерапия мало чем помогла Анфисе, и ближе к середине ноября, перед вновь назревшей операцией, муж опять начал настаивать на искусственном прекращении страданий нашей борзой. Я тоже не желала их продолжения, но и расстаться с Анфисой, не попытавшись спасти ее в последний раз, не могла. Тогда я дала себе обещание, что этот — двенадцатый раз! — будет последним.
Та операция была трудной и долгой. Ее сделали утром. На дому. Солнце посылало горячие лучи в зал, где никак не отходила от наркоза холодная, как лед, борзая.
Весь день я отогревала мою Анфису грелками и одеялами. Я надела на каждую лапку девочки по шерстяному носочку и непрерывно массировала подушечки ее лап. К вечеру Анфиса согрелась, температура ее тела пришла в норму. У девочки появились силы встать с постели. Она самостоятельно напилась воды очищенной от нароста пастью и стала отъедаться.
Анфиса с того вечера словно ожила и в последующие две недели блистала энергией и великолепным самочувствием. Даже ее опухоль увеличилась лишь слегка, и то — поначалу, а потом вроде бы остановила свой сверхскоростной убийственный рост. Моя дорогая рыжая доченька, как в былые (чудесные) времена, встречала меня у двери и страстно целовала, забросив передние лапы на мои распрямившиеся плечи. Она без посторонней помощи поглощала любимую еду и пила воду, сколько хотела. Анфиса стала проситься на прогулки в поля и звала с собой Наяна. Она даже сделала с ним одну небольшую угонку за зайцем.
Наши лица светились. Мы были бесконечно рады и думали, что наступил долгожданный перелом в болезни Анфисы, о котором долгие восемь месяцев мы грезили во сне и наяву. Исцеление казалось столь наглядным, что мыслей о ремиссии у нас не возникало. Ветеринар наш сиял оптимизмом и энтузиазмом.
Осень стояла на исходе. Заканчивался ноябрь. Он был теплым и приветливым. Снегов не предвиделось, но мы жаждали снега. Дело в том, что в начале ноября мужу приснился сон. В нем Анфиса рыскала по белому от снега полю. Она была весела и совершенно здорова, а вокруг нее прыгали белые барашки. Псовина Анфисы была подернута падающими снежинками, и создавалось впечатление, что муруго-пегий окрас девочки сменился на белый. Муж истолковал сон таким образом, что нам надо дождаться зимы, и тогда, как только выпадет первый снег, Анфисушка точно поправится.
Мы любовались искрящейся счастьем Анфисой и с нетерпением ждали, когда небо расщедрится на снежинки. Но снежные пушинки не торопились упасть с небес на землю, чтобы укутать озябшие просторы. Две недели продлилась иллюзия исцеления нашей рыженькой душечки, но по прошествии этого срок исчезла.
Анфиса слегла. Она лежала днями и ночами, но заставляла себя подниматься по утрам и вечерам, чтобы выходить на краткие прогулки. Она не позволяла себе быть нечистоплотной.
Когда мы с мужем выводили ее на улицу, случайные прохожие говорили: «Какая красавица, ваша собачка! Она, наверное, болеет? Не переживайте — обязательно поправится. Такая красота не может умереть!»
Но однажды утром я увидела сверху на щипце Анфисы, над местом опухоли, вмятину. «Саркома… она добралась до кости!!!» — догадка вонзилась в сердце, как ядовитая стрела. Да, это была саркома, и она добралась до кости. Мерзкая, гадкая, наглая, черная, ненавистная, грязная тварь!!! Как осмелилась она своими пакостными щупальцами прикоснуться к моей чистой и невинной девочке?!
Разрушение кости стало последним приговором судьбы. Анфиса практически не отлучалась от подъезда во время утренних и вечерних посещений улицы. Ей с трудом удавалось выходить из дома. Девочка спускалась со ступенек подъезда, пересекала тротуар, подъездную дорогу и укладывалась на газоне возле дома. Она лежала на опавших багряных и желтых листьях осени и глубоко вдыхала ее насыщенный холодом воздух.
29 ноября 2003 года стало кошмарной датой моей жизни и самой горькой вехой на тропе памяти, которой я иду, когда пишу эту книгу — роман о любви человека и собаки.
Около десяти утра Анфиса соскочила с дивана и заметалась по квартире. Она вбежала в кухню и тотчас последовала обильная рвота. Судя по содержимому, я поняла, что опухоль есть и в желудке моей несчастной девочки. Анфиса в изнеможении лежала на кухонном полу и стонала от невыносимой боли, будучи не в силах кричать. Ее глаза были прикрыты, но в веках пульсировало страдание. Мной была введена в лапку девочки большая доза обезболивающего лекарства, и вскоре Анфиса забылась. Я потихоньку обмыла свою борзую, укрыла одеялом и пообещала, что больше не буду мучить ее лечением и отныне никто не сделает ей больно. Я решилась на усыпление.
В отличие от ветеринара, муж приехал сразу и привез базарную курицу и кое-что еще. Супруг присел подле лежавшей на полу кухни Анфисы и стал нежно поглаживать ее холодные лапки, а она пару раз приподняла и уронила правило — в знак обожания и благодарности. Муж подбадривал Анфисушку, рассказывая девочке, что купил ей курицу, а также говяжий паштет и тертое яблочко в баночках детского питания. К яблочному пюре Анфиса пристрастилась из-за болезни, в периоды, когда не могла питаться самостоятельно. Супруг шептал девочке страстные и нежные признания в любви.
Он перенес Анфису в зал и положил на мягкий диван, а сам вернулся в кухню и варил курицу, приговаривая, что теперь лично займется лечением и выкармливанием Анфисы… и все постепенно образуется: выпадет первый снег и принесет выздоровление нашей девочке. Быстро поправившись, она непревзойденным по красоте и скорости бегом покорит все поля, переловит всех зайцев и нападет на самого серого волка, который ее страшно испугается…
Я и сын находились в зале рядом с Анфисой и слушали доносившиеся из кухни слова мужа, затаив дыхание. Мы видели, как Анфиса поставила ушки и отвела их в сторону кухни — с засиявшей в глазах всепобеждающей надеждой она ловила каждое слово супруга. В ней вспыхнула мечта.
Мечта умирающей борзой проносилась в виде волнующих образов перед ее угасающим взором. И главными образами мечты нашей борзой были мы — люди, которые всегда восхищались, гордились ею и любили ее. Барышня Анфиса мечтала перед уходом в вечность… и даже не догадывалась, что сама была воплощенной мечтой.
Ветеринар все обещал приехать и все не приезжал. Я названивала ему каждые полчаса, и так — до одиннадцати вечера. Я просила его усыпить Анфису до того, как у нее начнется агония, но поняла, что ветеринар не хочет этого сделать. Позже он признался мне, как тяжело ему дается умерщвление животных. Своих пациентов он воспринимает маленькими беззащитными детьми. Когда ему приходится останавливать их жизнь, он чувствует, что грешит. В будущей жизни ветеринар видит себя собакой, которую когда-нибудь, да усыпят. Исповедь ветеринара я услышала спустя год и простила ему тот страшный вечер, в который он не приехал и не избавил мою бедненькую Анфису от последних невыносимых мучений. Я простила его, потому что нам — людям — предначертано прощать, и чем раньше мы прощаем, тем лучше для нас и наших близких.
Анфиса начала истошно вопить. Не слушающимися руками я сделала ей подряд два обезболивающих укола. Девочка успокоилась.
В одиннадцать часов я принесла Анфисе куриного бульона, но она от него отказалась, зато с удовольствием поела с ложечки яблочного пюре и запила его теплым чаем. После приятной трапезы ей сделалось хорошо. Недаром говорят, что перед смертью наступает облегчение. Анфиса перевернулась на спину и принялась заигрывать со мной, мужем и сыном, протягивая по очереди каждому из нас переднюю лапу. Девочка широко улыбалась. Она интуитивно воспользовалась временной передышкой, чтобы попрощаться с нами. Мы целовали нашу борзую и ее лапку, не сводили с девочки мокрых и любящих глаз и не отходили ни на шаг…
В одиннадцать часов пятнадцать минут Анфисе сделалось совсем худо. Ее сердечко забилось с сумасшедшей скоростью. Она тонко закричала, бессильно сползла с дивана, неуклюже попыталась подняться на ноги и не смогла. Тогда мужественная Анфиса поползла. Она ползла на кухню, где любила полежать в былые добрые времена и разузнать по парящим там запахам, что будет на ужин. Муж помог ей добраться. Анфисушка распласталась на кухонном полу.
Сестре на помощь примчался Наян. Наян склонил к ней голову, и их взгляды слились в немом любовном прощании. В глазах обоих замерла леденящая душу тоска. Они ощутили стремительное приближение неминуемой разлуки.
Через какие-то секунды бархатные глазки Анфисы отстранились от брата и уставились в точку на стене. На самом деле они смотрели сквозь стену, а точка та находилась далеко за стеной — в другом измерении, не известном нам, но уже известном Анфисе…
Я заметила, что Анфиса — моя любимая, дорогая, единственная, родненькая Анфиса — перестала дышать. На часах было двадцать семь минут двенадцатого. Близилась полночь. Я закричала мужу, что Анфиса не дышит, и как он может не чувствовать этого, разве