С замиранием сердца я записываю магические цифры. Запредельное шлет мне первую весточку! Очень скоро я окажусь на верном пути, который приведет меня к Анфисе.
Но сперва предстоит объяснение с родными, которые скорбят по Анфисе и по вечерам разглядывают ее фотографин, без конца вспоминая девочку. Как они отнесутся к моей идее, предсказать трудно. Скорей всего обвинят в предательстве, малодушии. Так и происходит.
Вечером собираю за столом домочадцев и излагаю свое решение. Муж приходит в негодование. Он презирает меня за слабохарактерность. Я представляюсь ему ничтожеством, недостойным памяти Анфисы. По его мнению, Анфису невозможно заменить никакой другой борзой. Мою мысль, что девочка вернется к нам в новом образе, супруг отметает как психические бредни. Он не намерен впускать в свое сердце на место Анфисы другую собаку. Муж любит только Анфису и запрещает мне брать щенка. Кидая в мою сторону злобные взгляды, он мечется по квартире. «Нет! Нет! И нет!» — твердит супруг, как заведенный. Он не верит в мое прозрение и ничего не желает слышать о моей мечте!
К нему присоединяется мама. Она обрушивается на меня со всей страстью любви к Анфисе. Мама полагает, что одним только желанием взять щенка я уже изменила нашей ненаглядной борзой и осквернила память о ней. В возвращение Анфисы мама не верит и заявляет, что не полюбит больше ни одной борзой суки, так как до конца своих дней будет верна Анфисе.
Меня раздирают противоречивые чувства. Благодать обволакивает сердце, когда я слышу иступленные признания близких людей в любви к покинувшей нас Анфисе. Одновременно настрой родных отдается во мне отчаянием и ужасом вечной разлуки с моей несравненной борзой. Муж и мама — не со мною. Они не разделяют моей уверенности не потому, что не хотят снова видеть и обнимать Анфису, а потому, что не могут поверить в чудо, в сказку, в волшебство.
«Так что же, моя мечта не сбудется?» — Я размазываю по лицу слезы, непрерывными ручейками набегающие на щеки.
Один сын еще не высказывался. Он внимательно прислушивался к каждому из членов семьи. Когда его отец и бабушка прекращают говорить, сын подходит ко мне, кладет на плечо руку и вглядывается в меня, словно прорывается в мои сокровенные глубины.
— Мама, ты правда веришь в то, о чем говоришь, или ищешь предлог, чтобы найти утешение в щенке? — спрашивает он.
— Да, верю. Я слишком сильно люблю Анфису, чтобы врать. Мне было больно, и мысли о ее воскрешении стали посещать меня помимо моей воли. Они заполонили меня, и всем своим существом я поверила. Анфиса — моя самая большая земная любовь, моя самая сильная страсть.
Я договорила, и мне стало неловко перед единственным сыном за свои последние слова. Подобное чувство я должна была испытывать к нему одному. Кроме того, неумением держать язык за зубами я незаслуженно обидела сына. Так я думала, недооценивая собственного ребенка. Он же в ответ на мои признания добродушно заметил:
— Это же прекрасно, что Бог наградил тебя Анфисой и наделил таким светлым чувством. Сейчас Фисенька не с нами, но ей хорошо на небесах. Мамочка, не плачь, она любит тебя. Она любила тебя больше всех нас. Может быть, Анфиса и вернется к нам. Верь, пожалуйста, в свою мечту, и она исполнится. Я этого хочу.
Слова сына растрогали меня, и я еще чаще стала подносить носовой платочек к глазам. Муж и мама молчали в задумчивости — сын озадачил их предположением об исполнимости моей мечты. Но они не торопились с выводами…
Весь день я без дела скиталась по дому и проливала реки слез, избегая домашних, за исключением сына и борзых.
Вот так и бывает: невежественность, черствость, эгоис тичность, отсутствие сострадания способны растоптать веру и погубить мечту. Во мне нарастала ярость сопротивления. В груди клокотало, как в жерле разбуженного вулкана. В недрах души пробуждалась такая могучая активность, которая обещала смести все преграды. Я готовилась ринуться в бой со злом, частица которого завладела сердцами моих родных и сделала их такими холодными и чужими. Но еще до того, как я решилась снова заговорить с мужем и мамой об Анфисе, полыхающий огонь моей души растопил лед непонимания и неверия в сердцах близких.
Первым завел разговор муж. Он начал издалека. Супруг вспомнил, как Анфиса кидалась на людей, и связал ее поведение с внутренним, неосознанным предчувствием своей недолгой жизни на земле. По его мнению, девочка не хотела потерять ни единой секунды общения с нами в том кратком земном сроке, который был ей отпущен.
Супруг также припомнил, как в возрасте четырех месяцев Анфиса неожиданно выскочила из лифта на нашем этаже, когда утром выходила с Наяном на прогулку. Дверцы лифта захлопнулись, и тот поехал вниз, а муж, оставшийся с Наяном в движущейся кабине, едва успел сбросить с руки петлю поводка Анфисы. Лента поводка выскользнула в дверную щель кабины, и у мужа упало сердце при мысли, что петля поводка зацепится за какой-нибудь выступ в шахте лифта, и поводок начнет затягивать через створки лифта ошейник Анфисы, а тот задушит девочку. Анфиса кричала как оглашенная. Я моментально выскочила из квартиры на ее крик и сумела в последний миг снять с нее ошейник. Супруг помнил, как мы были счастливы тогда, что не потеряли нашу непредсказуемую и пронырливую девочку. Не потеряли. Тогда…
Муж не забыл и о своем сне, в котором белоснежного окраса, беспечальная Анфиса носилась по белевшей снегом равнине, а ее окружали белые барашки. Супруг смахнул рукой набежавшую слезу и сказал, что тот сон был не о выпавшем снеге и не об исцелении девочки. Он вещал о небесах, на которые вскоре должна была отправиться Анфиса. Белая равнина была раем, белые барашки — небесными друзьями Анфисы, а сама она превратилась в белоснежного ангела. Супруг печально улыбнулся и низко опустил голову. Пребывающий в глубинах своей памяти, он видел в них Анфису. Невидимая в миру борзая предстала его внутреннему взору во всем своем былом великолепии.
— Она всегда была красивой, даже когда умерла, — наконец прервал молчание супруг.
— И любимой, — вторила ему моя мама с еле сдерживаемой дрожью в голосе.
— И любящей, и обидчивой, и нежной, и умной. Ее так не хватает, — грустно прошептал сын.
Снова повисло молчание. Мы все думали об Анфисе, Воображение каждого по-своему рисовало ее облик, но наши лица и глаза выражали одно и то же: она были и осталась милой нашим сердцам. Мы все скучали по ней. Никто не мог забыть ее ни на секунду и не пытался заставить себя сделать это, потому что с ней было не пусто. С ней было хорошо, очень хорошо, а жизнь представлялась удавшейся.
Гнетущую тишину первым нарушил супруг. Он сказал, что не может видеть мои вечно мокрые, воспаленные от слез глаза и застывшую в них смертную печаль. У него разрывается сердце. Чем так страдать, лучше взять щенка, назвать его Анфисой в честь нашей девочки и считать, что это она.
На лице сына сразу же заиграла загадочная улыбка. Она романтично блуждала сама по себе, но, несмотря на таинственность, выдавала сына с головой. Парень уже представлял себе крошечное, беспомощное создание, которое он будет любить, воспитывать и называть Анфисой.
Мама продолжала сидеть с каменным лицом и стиснутыми губами. Подобное выражение не предвещало ничего хорошего.
Внезапно она заявила, что никакого щенка любить не будет.
— Вас никто и не просит, — равнодушно заметил муж.
— Кормить его и подтирать за ним лужи тоже не собираюсь! — мама повысила тон.
— Можете вообще к нам не ездить, — язвительно предложил супруг.
— Ездить буду, к внуку и остальным собачкам, — хорохорилась мама.
— Думаю, не получится, — обескуражил ее супруг.
— Почему это? — изумилась мама.
— А щенок вас в дом не пустит, — пригрозил муж.
— Не пустит? Щенок?.. — недоумевала мама.
— Да, щенок. Почувствует неприязнь и укусит. — Муж, определенно, издевался.
— Укусит? Меня?.. Все равно, ваша собака, сами за ней и будете ухаживать. — Мама уже не находила аргументов. Она теряла позиции. Ее сопротивление ослабевало.
— Сами и будем, — наступал супруг.
— Вы же на работе целый день. Кто всех щенков выкармливал до года, кто целыми днями с ними играл и возился, пока вас не было? Я! Вы без меня не справитесь, а я отказываюсь! — негодовала мама.
— Значит, женщину наймем, — с ходу придумал супруг.
— Никакая женщина не согласится с такими монстрами одна в квартире оставаться, даже за деньги. — Мама привела в свою пользу неоспоримый, как она полагала, довод.
— Мужчину наймем. И вообще, мама, вы меня раздражаете своим мнением. Если вам безразлично то, что важно вашей дочери и всей нашей семье, следовательно, вы не с нами, — подытожил муж.
— А кто не с нами, тот — против нас, — с холодком в голосе добавил сын.
— А кто против нас, тому у нас места нет! — вспылив, я ставлю жирную точку в разговоре.
Мама капитулирует. Мы — с нашими проблемами, борзыми собаками, нелегкими характерами, нетипичными поступками — ее «карма», как она выражается. На самом же деле — смысл ее существования. Просто отрицание является формой маминого поведения, своеобразным орудием защиты. От него она отталкивается, как от упора на старте. Согласие обязывает, а отрицание — нет. Начиная с отрицания, можно поторговаться и что-нибудь да выгадать. Согласившись, неминуемо приобретешь ворох дополнительных обязательств как само собой разумеющуюся нагрузку. Но в данном — исключительном — случае, действуя по традиционной схеме, мама допустила ошибку. Она поняла ее и теперь жалела, что ввязалась в дискуссию.
«Никого они не наймут и никуда от меня не денутся. Да и мне деваться некуда. Ну почему меня опять обидели? Почему я — крайняя? — Одни мамины мысли сменялись другими. — Вот они привезут девочку, такую же маленькую, длинноногую, забавную, хитрющую, какой была когда-то Анфиса. За ней надо будет ухаживать, как когда-то я ухаживала за Анфисой. Они сказали, что девочку тоже назовут Анфисой! Вдруг, действительно, душа ее вернется? Невероятно, но вдруг? А она, которая так девочку любит и днями напролет плачет по ней, заранее отказывается от Анфисы?! Нет! Она не простит себе потом!»