Был вечер: красивый, теплый, весенний, наполненный изумительным воздухом приближающегося лета. Но Айны не было — уже не было — на этом свете. Она была утром, когда с неизменным аппетитом умяла последнюю порцию каши; она была днем, когда осознала неизбежность ухода и телепатически подготовила меня к нему; она доверительно вручила мне свою пахнущую степной пылью и разнотравьем полей лапу, чтобы я помогла ей достойно уйти. И вот этим вечером — очаровательным звездным вечером 15 мая 2004 года — ее уже не было, хотя тело девочки еще покоилось в ванной комнате. На мордашке Айны замерла улыбка облегчения. Она была улыбкой благодарности за легкую смерть, пришедшую в сновидении и не испытанную в муках.
Десять с половиной лет тому назад появилось в доме родное хвостатое существо по имени Айна. Она и сын тогда были маленькими, а я и муж — молодыми. С той поры минула вечность. Пролетела целая жизнь. Анькина жизнь…
Не прошло и года, а супруг в третий раз удалялся с лопатой в лесополосу. Машка, Анфиса, Айна. Сколько лет вместе, сколько радости. Какие неповторимые и восхитительные минуты, часы, годы, проведенные с ними бок о бок.
Они нас любили — любили во сто крат больше, чем мы их. Мы — люди — постоянно озабочены мелочным бытом и самими собой. Для нас многое важно. Для них важнее всего были мы. Они преклонялись перед нами бескорыстно и жалели нас искренне. Они лечили своим щедрым внутренним теплом наши физические и душевные раны.
Помните всегда тех, кто откровенно восторгался вами, не замечая ваших слабостей, кто никогда не грубил и не предавал. Помните всегда их — сердечных и верных, — вверивших вам свои наивные и чистые души. Любите их: одухотворенных и возвышенных, живущих и ушедших — вы, незатейливые земные люди! Любите их, как только можете любить…
Айна была похоронена при лунном свете у края тропинки, за которой пело сверчками поле Анькиной мечты — ее первое поле. Это оно когда-то радушно приняло в свои пенаты нескладного семимесячного борзого щенка и впоследствии выпестовало из него прекрасную, мощную и азартную суку русской псовой борзой.
Напоследок Айна махнула нам и своему полю лапой, когда мы на пледе опускали ее в ямку.
Муж присел у могилы и остановившимся взглядом уткнулся в земляную насыпь на ней, а я — потрясенная и обессиленная — лежала в траве у тропинки и созерцала бескрайнее, глубокое, лунное, ночное небо. Оно было сплошь усеяно блестящими голубыми звездами. Казалось, они собрались все вместе, чтобы с почетом встретить достойное всяческого уважения существо, устремившееся теперь к ним — этим далеким, загадочно мерцающим звездам.
Мое сердце зашкаливало, сознание плыло в неизвестность. Мне было плохо, очень плохо, невозможно плохо. Супруг, размазывающий по лицу соленую влагу, поднял меня с земли и повел домой, поддерживая за талию. Сам он тяжело опирался на лопату. Мы молча шли сквозь посадку, и ночные деревья скорбно склоняли к нам свои сочувствующие кроны, а в их ветвях горько вздыхал неусыпный и всезнающий ветер.
У сына в тот день были дополнительные занятия в школе, и домой он вернулся поздно. Ребенок не поверил, что «сестрички», как он называл Айну, больше нет. Сын бросился прямиком в ванную комнату, не желая нас слушать. Он долго стоял на ее пороге, устремив глаза в кафельный пол, на котором еще утром, по устоявшейся привычке, обнимался с Айной.
Сын прощался с Айной — своей лучшей подружкой по детским забавам и задушевной подругой юности. Он помнил ее еще несмышленым месячным щенком. Сердце сына не желало расставаться с Айной.
Я позвонила маме, которая накануне уехала к себе домой, и сообщила, что Айна теперь не с нами. Мама плакала в телефонную трубку и вспоминала девочку добром.
Десять с половиной лет — хороший срок для собаки, немалый срок, но как его мало для любви. Как мало для любви любого срока!
На следующее утро я встала рано. Не было и пяти. Поднимавшееся солнце посылало с горизонта робкие лучи. Светлое безоблачное небо сулило хорошую погоду. Я стояла у окна и смотрела на поле, где упокоилась Айна. В то утро оно было подернуто густым, высоким туманом. В его серовато-голубой дымке стремительным аллюром выписывала необъятные круги моя молодая и резвая Анька. Возможно, я видела ее внутренним зрением и ощущала «шестым чувством». Не знаю, не важно, как, но я видела ее и ощущала!
Борзая, улыбающаяся рассвету, проносилась над травой с той невероятной скоростью, которую мечтала осилить при жизни, и ей это удавалось легко. Глаза Айны сверкали волчьим огнем. То был огонь далеких предков, огонь хищного азарта, огонь охотничьей страсти, огонь травли зверя, огонь, которым пылала вся ее борзая натура. Полупрозрачный, загадочный, фантастический сгусток увлажненного, прохладного воздуха служил гостеприимным простором, который покоряла свободолюбивая душа Айны.
Я стояла у раскрытого окна и любовалась своей первой борзой до тех пор, пока не растаял тот дивный, прощальный туман и, насладившаяся вечным полетом, душа Айны не покинула свое главное поле — поле жизни и мечты.
Моя старенькая девочка приснилась мне лишь дважды. Первый раз — через три дня после своего ухода. Я видела унылый пейзаж поздней осени в пасмурный вечер. Все было серым: небо, земля, пожухшая трава, голые деревья и кустарники. Вдали виднелась густая роща, а все остальное пространство было изрезано оврагами. На краю ближнего оврага примостился одинокий, пустующий, покосившийся, саманный домик с крышей из стародавнего камыша. Плетень вокруг дома был разрушен во многих местах, и ветки от него валялись в маленьком подворье. Из-за дома вышла молодая, пышущая здоровьем Айна и с грустным удивлением огляделась по сторонам. Компанейская Анька надеялась встретить хоть кого-нибудь: человека или животное. Но вокруг не было ни души…
На девятый день я прикопала у могилки Айны ее любимые вкусности: морковку и капустный лист; несколько печений; кусочки жареной курицы и сыра; сосиску и сахарную косточку. Во сне я видела, как ночью Айна раскопала угощение, пересмотрела и перенюхала каждый продукт, взяла зубами сосиску и оглянулась. Она долго не сводила с меня, стоявшей поодаль, своих пронзительных, колдовских, чарующих черных глаз, и в тот миг я поняла, что не буду одинока Там, когда пробьет и мой час. Моя Анька найдет меня, приголубит и самозабвенно позаботится обо мне — так же, как на земле заботилась о ней я.
Смерть Айны сильно на нас подействовала. В реальности мы оказались не готовы к тому, к чему приготовились мысленно. Мрачный Наян затаился в спальне и не реагировал на ласки. Сармат неотступно ходил за мной, заглядывал в глаза и непрерывно ластился. Он ложился у моих ног, когда я присаживалась, и нежно вылизывал их. Два дня мальчик наведывался в ванную комнату, останавливался на ее пороге и смотрел на кафельный пол. Он надеялся однажды увидеть дремлющую, как обычно, Айну. На третий день Сармат решительно перешагнул порог и улегся на место Айны. Там оставался ее запах, и жила ее добрая энергия. Сливаясь с нею, Сармат переставал страдать. Он забывался мечтательным сном, в котором его возлюбленная, Айна, была рядом с ним.
К фотографиям Машки и Анфисы, расставленным в рамочках по всей квартире, прибавились фотографии Айны. Одну из них, лучшую, сын забрал себе и установил над письменным столом.
Заканчивался май. Супруг доставал меня непрекращающимися расспросами, как я собираюсь определить, какая из рожденных сук — моя Анфиса, и почему я уверена, что она придет. Я не находила ответов, но чувствовала, что узнаю Анфису. Она будет особенной, не похожей на остальных щенков. Моя уверенность основывалась на наитии — непередаваемой, обостренной, радостной настроенности моего существа.
Но и супруга Бог не лишил дара предвидения. Как-то в начале июня муж заверил меня, что Анфиса, если она действительно родится, войдет в этот мир с присущим ей кандибобером — то есть с головокружительным эффектом. Впечатляюще и вызывающе. Едва выбравшись на свет, она сразу же заявит о себе — причем так, что ни у кого не останется сомнений в прибытии «ее величества». Всем своим видом Анфиса будет трубить о собственной избранности — что она и есть та самая Анфиса. Анфиса, которую ждут.
Я была полностью солидарна с предположением супруга. Так только и могло быть. Анфиса — наша деловая и предусмотрительная Анфиса — уж точно побеспокоится, чтобы быть безошибочно узнанной.
Я передала Миле слова мужа о кандибобере прибытия девочки. Душевная Мила поверила мне безусловно. Выслушав меня, она твердо пообещала назвать помет на букву «А», несмотря на то, что помет на эту букву у нее уже имелся.
Июнь изнывал в своем замедленном течении, а вместе с ним изнемогала в ожидании моя семья. В средине июня от Милы нам стало известно об увеличившихся боках и возросшем аппетите ее суки — мамы нашей девочки. В сучьей утробе росли и развивались щенки. Славные борзые щенки собирались осчастливить мир, Милу и будущих хозяев своим появлением. День и час встречи был не за горами. Он спешил. Он наступал. И он таки наступил!!!
В последнее воскресенье июня я проснулась с чувством нарастающего, восторженного беспокойства и в продолжение всего дня не находила себе места. Сердце замирало от горячих внутренних волн, которые накатывали одна за другой, и этот прибой не прекращался ни на минуту. Я догадывалась, что в столице пошел процесс рождения новой борзой жизни, но не позволяла себе думать о нем, дабы не сглазить.
Я запрещала себе думать, но все же не упускала телефонный аппарат из поля зрения. Около полуночи он затрезвонил межгородом.
Радостная Мила, не сдерживаясь, кричала в трубку, что несколько минут назад родилась сука. Она появилась четвертой по счету. Перед ней было три кобеля — сплошь муругие. Окрасом сука похожа на отца — белая в муругих пятнах, значит, в него. Кобель-отец великолепен.
«Довольна ли ты? Счастлива ли теперь?» — спрашивала и спрашивала меня Мила.
Я не знала. С одной стороны, мне сделалось отрадно, что сука все-таки родилась и станет моей по первому слову. С другой стороны, я не могла утверждать, что рожденная сука — моя Анфиса. Не то чтобы я не могла сказать об этом с уверенностью. Нет! Я в