Как истинная женщина, Анфиса взяла Наяна измором. Никогда впоследствии Наян не обижал девочку. Он постепенно привык к ней и даже начал играть с маленькой борзой, когда той исполнилось три месяца. К году Наян признал в белой борзой суке свою неповторимую Анфису, а та по старой доброй привычке принялась верховодить и помыкать громадным братцем. Наян снова оказался в добровольном подчинении у Анфисы.
Выбравшись из зала, девочка определила себе место для ночлега: в моих ногах на нашей с мужем двуспальной кровати или под ней, если жарко. По утрам Анфиса, верная своей прошлой памяти и следуя порывам сердца, целовала меня до умопомрачения, до остановки моего дыхания. Задыхаясь, я витала в розовых облаках счастья. Моя девочка, моя прежняя девочка была снова со мной. Вечерами она «укладывала» меня спать. Анфиса ложилась рядом и вылизывала мое лицо, шею и пальцы рук. И еще: передней лапой она обнимала меня за шею. Она делала так, будучи муругой, и продолжала делать, ставши белой. Я закрывала глаза, и моя разнеженная душа уносила тело в царство безмятежного сонного покоя. Когда я засыпала, Анфиса мягко, как кошка, перекладывалась к моим ногам или спрыгивала на пол и удалялась под кровать. Тогда сквозь сон я слышала ее бурчание: «Бу-бу-бу-бу… Ты — моя, а я — твоя». «Я — твоя, а ты — моя», — ответно проговаривало мое сознание и погружалось до утра в полное сладостное забытье…
С первого дня возвращения и до года в отношениях со мной Анфиса использовала одну манеру, которой не обладала прежде и утратила, повзрослев. Значение этой мимолетной манеры девочки мне неведомо до сих пор. Изредка, когда мое лицо оказывалось перед мордочкой Анфисы, девочка протягивала правую переднюю лапу и подушечкой упиралась в мой лоб. Ее серьезный взгляд погружался в сокровенные глубины моего духа. На какой-то миг я исчезала из этого мира и растворялась в глазах девочки. В эти мгновения я жила только в них. Не знаю, что это было, но в те краткие отрезки времени я испытывала высшее отдохновение и вселенский покой.
Возвращаясь с работы, я знала, что меня снова будет встречать Анфиса. На мой звонок она расталкивала стремящихся к входной двери кобелей, оттесняла их и заслоняла собой. Когда я входила, девочка со всем пылом любви кидалась навстречу. Она забрасывала мне на плечи передние лапы и страстно меня расцеловывала, будто мы расстались не утром, а вечность назад. Как всегда, Сармат и Наян терпеливо ожидали своей очереди, переминаясь с ноги на ногу позади Анфисы, и поскуливали в предвкушении приятных объятий с хозяйкой. Подобные встречи отныне и вновь были гарантированы каждому члену семьи, и каждому они были необходимы, как хорошее давнее правило, как нежно волнующее душу и некогда отнятое ощущение, как сама любовь…
Я и Мила были на постоянной телефонной связи в ходе взросления Анфисы. Мила курировала ее развитие. Наша связь и кураторство Милы не прервались и сейчас, когда Анфиса приближается к своему двухлетию. Они идут через Интернет и наши с Милой сердца, которые бьются в такт прекрасным и любящим сердцам русских псовых борзых.
В три месяца — после очередной прививки — Анфиса увидела родные поля ее первой жизни. Муж на руках перенес девочку через дорогу, отделявшую вольную природу от городской цивилизации. Войдя в лесопосадку, он опустил Анфису на знакомую тропинку.
Анфиса задрала голову. Глядя на кроны деревьев, она полной грудью стала вдыхать воздух родины. Ноздри ее часто двигались, ребра ходили ходуном, веки были прикрыты, а мордочка светилась радостным узнаванием. «Я дома», — мечтательно думала Анфиса. «Ты дома», — шептали ей травинки, деревья и ветер.
Анфиса опустила голову, открыла словно только что прозревшие глаза и с силой потянула за свой слабый щенячий поводок. Она тянула по тропинке вперед — в сторону поля. Миновав лесопосадку и очутившись перед большим квадратом степной травы и диких цветов, огражденным деревьями, борзая девочка принялась вырываться из ошейника.
Я отстегнула поводок, и Анфиса бесстрашно влетела в траву и цветы. Они были высокими, почти скрывали девочку, тормозили ее бег, но Анфиса не сдавалась. Она никогда не сдавалась. Маленькая борзая скакала, высоко выпрыгивая над разнотравьем, и покоряла цветущий простор.
Осилив четверть поля по прямой, Анфиса резко развернулась и устремилась обратно — в нашу сторону. Создавалось впечатление, что эта белоснежного окраса борзая малышка — ангелочек, порхающий, как бабочка, над травинками и цветочками. В то же время Анфиса галопировала столь стремительно, что у нас с мужем рябило в глазах и захватывало дух. Анфиса бежала так, как бегала прежде. Девочка на полном скаку делала поворот под углом в девяносто градусов и бежала дальше, не потеряв скорости. Ее ушки соединялись на затылке, и их кончики перехлестывались. Казалось, что ветер треплет во все стороны ее гибкое, тонкое, длинное правило, но это было обманчивым впечатлением. Хвост Анфисы делал свое дело: он рулил и задавал скоростной азарт.
Не добежав до нас двух метров, Анфиса ринулась в другую часть поля, где разнотравье было особенно высоким, и застряла в непролазной для нее чаще. Поневоле остановившись, Анфиса разозлилась на недружелюбные травяные кустики, которые не желали ее пропускать. Она била по ним лапой и грозно рычала. Девочка с яростью сгрызала верхушки стеблей и сплевывала их — ничего не помогало. Только окончательно убедившись в том, что она пока не готова покорить свое поле целиком, Анфиса продолжила беготню взад-вперед по тропинке вдоль стены из травы.
«Как похожа! Бежит, как наша Фиса!» — сказал супруг. Он уже любил этого махонького белого ангелочка, лелеявшего в нем память об Анфисе. Я же любила в малышке саму Анфису. Мужу еще предстояло убедиться, что его воспоминание и реальность — одно и то же.
В лучах бледных тонов осеннего солнца и на фоне еще ярко-зеленой сентябрьской листвы белизна псовины Анфисы выглядела безупречной. Наш крошечный борзой ангел по пути сорвал с кустарника на обочине лист и с аппетитом сжевал на бегу. Мы с мужем переглянулись и засмеялись: этот вид кустарника обгладывали все наши собаки, и Анфиса не являлась исключением. Память ее души с радостью возрождала в новом теле незабываемые привычки.
Моя ушедшая девочка, как я уже рассказывала, обожала сидеть в старом кресле у окна, которое стояло в зале спинкой к подоконнику. Она подолгу смотрела через окно на улицу и порой лаяла на дворовых собак, живущих при автомобильных стоянках напротив. Ее лай в отношении этих собак напоминал возгласы утробного баса: «Бух-бух-бух». Кресло давно сгинуло на мусорной свалке. Новой Анфисе неоткуда было взирать на улицу. Ей шел четвертый месяц. Как раз в это время неподалеку от дома открылся новый мебельный магазин, и в нем продавался гарнитур из натуральной древесины — угловой диван для кухни и стол. Не откладывая дело в долгий ящик, в тот же день я оформила кредит, и уже в ближайший выходной день «уголок» расположился на кухне. Вокруг него весь вечер прокрутилась Анфиса. На следующее утро, когда супруг отбыл на службу, мы с мамой стали свидетелями знакомой сцены.
Анфиса направилась прямиком к той части диванчика, которая стояла спинкой к окну. Девочка запрыгнула на сиденье и присела мордочкой к раме, а к нам спиной. Сквозь стекло она стала рассматривать улицу с высоты нашего — девятого — этажа. Ее длинное правило спускалось вдоль диванчика к полу, как девичья коса. Анфиса заприметила стояночных собак и недетским басом завила им о своем прибытии: «Бух-бух-бух», — Анфиса вернувшаяся проделала то же, что делала ушедшая Анфиса.
«Анфиса — краса, длинная коса», — любуясь свисающим правилом девочки, произнесла мама дорогую сердцу фразу, которую в прежние времена повторяли все мы.
Анфиса меж тем продолжала смотреть в окно и увлеклась природными пейзажами за дорогой. Она явно пыталась вспомнить что-то важное, до боли знакомое. До боли… Я не хотела, чтобы девочка вспоминала прошлое, потому что в нем действительно была боль — ее страшная боль… «Не вспоминай ни о чем, Анфиса, не надо. Ты с нами. Живая и здоровая», — шептала я девочке в ушко, мешая ей сосредоточиться.
Когда муж пришел с работы, то с порога увидел Анфису, сидящую у окна. Он стал осторожно приближаться к девочке. Его движения были крадущимися, замедленными. Муж растягивал время, чтобы продлить волшебное подтверждение свершившейся мечты. Анфиса обернулась… и время потекло по своему обыкновению, но не для супруга. Он схватил Анфису в охапку и сказал ей одно только слово: «Анфиса!» Он сказал одно это слово, но оно было значимее многих слов.
С течением времени все больше узнаваемых черт появлялось в поведении Анфисы. Гладкошерстный борзой щенок начал отращивать настоящую борзую псовину. Из мягких и коротких щенячьих шерстинок на наших глазах формировались тончайшие, шелковистые, волнистые, пышные, длинные волоски псовины взрослой борзой. Мы взялись за собачью расческу, но Анфиса немедленно напомнила, что причесываться не любит, как и раньше. Она не давала себя расчесать — и все тут. Анфиса отбегала от руки с расческой, а обращенный в нашу сторону возмущенный взор девочки говорил: «Я что, не прибрана? Хотите сказать, что плохо за собой слежу? Поклеп! Безобразие!» Анфиса принималась демонстративно себя вылизывать, искоса кидая на нас драконовские взгляды.
Единственное место, где Анфиса — хотя и со скандалом — позволяет себя причесать, это ванна. После гуляний мы ставим девочку в ванну, отмываем под душем ее лапы и заодно орудуем расческой. Кобели довольствуются ополаскиванием лап из тазика.
Как-то раз, совершенно разбалованная нами Анфиса решила перенести миску с молоком в зал и там выпить. Она взяла емкость зубами за край, приподняла, и часть молока пролилась на кухонный ковер. В сердцах я отругала девочку (до этого случая и после никто из домашних не повышал на нее голоса). Анфиса вздрогнула, выронила миску и упала боком на пол, словно неживая. В зрачках девочки застыл ужас: ее не любит дорогая хозяйка, такое не под силу пережить.